Г.
Обухом. Обухом по голове – вот как это называется. Кстати, а что такое – обух? Палка, камень, мешок? Надо посмотреть в словаре.
Хорошие мысли – а других нет. Вообще нет. Растерянность, потерянность, какой-то вселенский ужас от всех этих «открытий»…
Чертов гвоздь! Вот понадобилось его вытаскивать! Торчал сто лет и глаза не мозолил!
Что делать? Бежать из дому, куда-нибудь спрятаться, исчезнуть, раствориться, испариться, обратиться в пепел? Если бы это было так просто! Хотя почему бы и нет? Какие сложности? Веревка – неэстетично, да и последствия, прямо скажем… Таблетки? Быстро и тихо – упаковка или лучше две, для надежности. Лечь, укрыться и… В дальний путь. Ни боли, ни страданий. Вот только найдут не сразу, а когда… Ну, все понятно. И опять же – неэстетично. И столько хлопот окружающим! Бедные соседи, такие милые люди! Бедные подруги – все ляжет на них. Бедная дочь – внеплановая поездка, непредвиденные расходы. Потом все отмывать, отчищать, проветривать… Бр-р! Вот гадость-то! Крымский мост, ночь. Можно. Если перемахнуть чугунную ограду. А вот это – вряд ли! С ее-то весом и артритом! Застрянет по дороге. И это будет совсем смешно и совсем стыдно.
Уехать? Куда? И потом, бегство от себя – занятие малопродуктивное! Да еще в ее годы! Она и смолоду была трусихой – накануне отъезда в отпуск не спала целую неделю. А тут – грузная немолодая женщина… В руке чемодан с самым необходимым… А что такое «самое необходимое» в ее возрасте? Одних пилюль на чемодан среднего размера. Летнее, зимнее, демисезонное… Сапоги, туфли, босоножки. Плащ, пальто, шуба. Да и куда? От поликлиники, своего участкового, своей булочной и молочной? Своей аптеки, где у нее скидка в целых десять процентов?
Она усмехнулась – самой стало смешно. В ее возрасте все держит на месте – привычки, с которыми расстаться труднее всего! В центр выехать – проблема. В гости на другой конец города – и то непросто!
Да нет, бред сумасшедшего! Позвонить Маре? Она поймет, успокоит, даже рассмешит – обязательно найдет нужные слова. Поддержит непременно, и станет легче. Именно Маре! Не Лизе, не Тоне и не Лейле! Мара – самая стойкая из них и самая рассудительная. Господи! Да Мара же в Питере! Ну, не звонить же ей туда, чтобы грузить ее своими проблемами! Человек в гостях, в своих делах и многочисленных родственниках. Отпадает. Позвонить дочери? Еще смешней. Та, судя по всему, очень сильно обижена. А уж если обиделась Люба – это надолго. Да и мириться она не умеет. Так же, как и прощать – такой характер.
Некому звонить, некому. Опять это жуткое ощущение – одна. Одна на всем белом свете. И это страшнее всего.
Как сказала Мара на похоронах Григория Петровича:
– Придешь в себя и наконец начнешь жить.
Она тогда отпрянула от подруги:
– Что ты говоришь такое? С ума сошла?
– Ничуть, – ответила та. – Просто поймешь, что теперь ты свободна. Вот что я имела в виду. А свобода – сказочное чувство! Никому не должна, ничем не обязана. Отстрадаешь свое и заживешь вольной птицей! Гриша твой был… Не сахар, мягко говоря. Строил тебя – будьте любезны! Ты уж прости, что я сегодня… Просто утешить тебя хочу, чтобы ты поняла: все не так страшно! Сколько моих подружек, вдов, только жить начали после, извини, смерти благоверных! Дети, внуки, книги, выставки, киношки! Никаких обедов, глажки, уборки. Никаких занудств, истерик, жалоб, претензий. Вот про какую свободу я тебе говорю!
Надя смотрела на подругу с ужасом. Наконец нашла в себе силы ответить:
– Не тебе судить! Ты всю жизнь жила одна, смолоду! Для себя жила! А я… Я прожила с мужем всю жизнь! Столько лет, тебе это о чем-то говорит? Любовь, привычка, быт – как хочешь. Люди прорастают друг в друга, корнями прорастают, понимаешь? Это – как руку отрезать. Или потерять глаз. Хотя что я тебе говорю… – Она махнула рукой и пошла прочь. Обида была на подругу жуткая. А потом подумала: «Марка не вредная, обидеть не хотела. Просто взгляд на жизнь у нее такой, что поделать?»
И через неделю сама ей позвонила. Столько лет дружбы, к чему считаться? Хотя вообще-то долго была в шоке от слов. А потом, спустя полгода после похорон мужа, Надя поймала себя на том, что Мара была не так уж и не права. И сама испугалась своих мыслей. Нет, она по-прежнему страдала и скучала по нему, но эти чувства перестали быть такими острыми, что ли… И от забот, которые сопровождают всю жизнь семейную женщину, она с удовольствием отдыхала.
Так бы и текла медленной и спокойной речкой ее жизнь – с редкими всплесками радости, нечастыми удовольствиями. Как и положено в «зимнем» возрасте.
Нет! Не дали! Не дали пожить в покое и в благости.
Как там говорится? Эффект неожиданности хуже самой неожиданности!
Эшафот – вот он, рядом, только протяни руку. Еще пара тетрадных листов, написанных без помарок и очень аккуратно, как все, впрочем, что делал их автор.
Бери и читай. Читай дальше. Выхода нет. Любопытство сгубило кошку.
Пишу тебе, зная, что ты это никогда не прочтешь, потому что не могу тебе не писать. Не могу с тобой не разговаривать. Не могу о тебе ничего не знать. Источник, слава богу, есть, и все тот же – Наташа. После нашей последней встречи она мне позвонила на работу и пыталась утешить. Я сказал, что главное – информация о тебе. Знать, что ты здорова. Деньги, отвергнутые тобой, буду все равно высылать. Разумеется, ей, Наташе. Так – уж извини – мне будет спокойно. Твой эксцентричный (вполне в твоем духе, кстати) жест с моими письмами сейчас мне кажется смешным, а не трагичным, как в первые дни. Швырнула, бросила в лицо. «Подавись! И ими, и всеми твоими подачками! Чтобы духу твоего не было в моей жизни! Ни духу, ни запаха – даже бумаги. Ничего».
Бедная Наташа ползала по полу, собирая эти растерзанные листки. Бросилась вдогонку за мной – что с ними делать? Выкинуть, сжечь? Почему-то стало жалко – и сжечь, и выкинуть. В них вся моя жизнь. С тобой, как это ни смешно! Пришлось взять и увезти с собой. Спрятал на антресоли – жена моя не любопытна и вряд ли их там обнаружит. А вот с твоими письмами получилась вообще странная и загадочная история! После моего внезапного «отъезда» в карете с красным крестом (первый инфаркт) я попросил Виталика Ценского вынуть сверток из моего стола на работе – примерно через десять дней. Они исчезли! Вместе с отцовской готовальней, банкой растворимого индийского кофе, трубкой вишневого дерева и томиком Лермонтова. Представить этого грабителя сложно! Какой вкус и какие разнообразные увлечения! Не дурак, впрочем. А вот письма ему зачем? Из любопытства, наверное. Будет попивать дефицитный индийский, посасывать вкусный табачок и читать – то Михаил Юрьевича, то твои записки! Вот радость-то! Интима в твоих письмах, как ты помнишь, нет – одни только просьбы и пожелания (не попрек – констатация). Никакой «любовной лирики» в твоих письмах не было и в помине. Может, возьмется меня шантажировать? Вымогать деньги? Грозить парторганизацией? Вряд ли! Партийцы канули в Лету, денег с меня, инвалида-инфарктника, много не возьмешь. Да и отбрехаться можно – ни нежных слов, ни признаний в письмах нет. Колготки, лекарства, крем под глаза, краска для волос, книги, журналы, пластинки.
Жалко… Ничего не осталось. Из того, что можно взять в руки и потрогать. Все – в сердце. А память пока со мной. Если не наступит старческая (не дай боже!) деменция! Пока, слава богу, признаков нет. Такая судьба у нашей переписки! Значит, все неспроста! Вижу в этом какой-то мистический смысл. Твои письма исчезли, мои возвращены мне же! Чудеса!
Жаловаться тебе сейчас можно – ты, которая так не любит (и это мягко говоря) чужих жалоб, это не прочтешь. А поныть охота. Силы мои на исходе. Чую, что дела неважны. Жена моя тщательно скрывает диагноз и шепчется в коридоре с эскулапами. Заходит ко мне с преувеличенной веселостью, а в глазах тоска и печаль. Понимаю – все падет на ее плечи. Они, плечи, довольно крепкие, но… Правда, видимо, непрезентабельна и страшна. Я капризничаю, извожу ее – несправедливо, конечно. Она все терпит и подтверждает этим свое высокое звание «сильной и терпеливой и очень верной» подруги. И все это чистейшая правда. И жаль ее, бедную, очень жаль. Не много радости видела она от сварливого муженька. А уж нежности – и подавно. Пытаюсь шутить, а на сердце пакость. Одна сплошная пакость. Испоганил я ее жизнь. Ничем не украсил. Ее счастье, что (мне кажется) она этого и вовсе не понимает. Ее жизненная программа – верно и преданно служить своей семье. А на радости в браке она, думаю, и не рассчитывала.
А если без иронии – обокрал я ее, и обокрал сильно. Заслуживает она, несомненно, большего. Впрочем, всем ли по заслугам в этой жизни!
С ее стороны – все атрибуты счастливой семейной жизни. Денег хватало (потребности невелики), наряды покупала, в квартире уют, путевки в санатории, педагоги у дочки. Муж не гулял, не пил, руки не поднимал.
А по сути… Дом наш, корабль семейный, был холоден и безлик. Пусто было в нашей обители, по всем статьям пусто. И вина в этом только моя. Признаю. Вот ведь свойство русского интеллигента – изуродовать чужую жизнь (про свою я и не говорю) и до самой смерти в этом каяться!
Ты спрашивала, почему я не ушел. Ответ прост – боялся. Боялся одиночества, неустроенности быта. Да и ребенок, которого я любил. И жена – ну чем она заслужила? Остаться на старости лет одной, без хорошо кормящей профессии. Да и как бы я ей объяснил свой уход? Просто не хочу с тобой жить, потому что не пылаю огненной страстью? Бред. В моем-то возрасте! Не люблю? Ну почему же ты на мне женился? Да и привычка. Она хорошая женщина, достойная. Правда, любим мы почему-то нехороших и недостойных (это не про тебя, так, жизненный опыт).
Ладно, поныл – и будя. Тоскливо так, что… И жизнь к концу, и мысли пустые. Уже ничего не изменить – вот что страшно. А умереть почему-то не страшно. Может, оттого, что так бессмысленна моя «нонешная» жизнь?
Ну, все. Скоро конец. Последнее послание в руках. Послание в никуда. Дневник одинокого, умирающего человека. Вот сейчас наберешься силенок и… Прочтешь, куда ж ты денешься. Узнаешь еще много интересного. Про себя и про него. Про то, что женщина, в принципе, неплохая и приличная. Обидеть такую грех. Пользоваться ею – можно. Потому что удобно. Что не любил… Надя, если не врать хотя бы себе, разве ты об этом не знала? Не чувствовала? Ни разу в голову не пришло? Книжек про любовь не читала? Как там, у них, которые любят, бывает?
Знала. И чувствовала. А вот верить не хотела! И мысли поганые гнала. Суров, сдержан, не нежен. Бывает. Разные люди, разные. А муж неплохой. Даже хороший – особенно на фоне остальных. И еще… Любила. Конечно, любила. Поняла это года через три после того, как они расписались.
Ждала его однажды, а он задерживался. Потом оказалось – попал в аварию. Слава богу, все остались живы – только таксист сломал ключицу. А когда стояла у темного окна, прижавшись лбом к холодному и влажному стеклу, выла. В голос выла – только чтобы оказался живой! Пусть без ноги, без руки, только живой!
А когда увидела его силуэт у подъезда, бросилась бежать – вниз по лестнице, на первый этаж. И рухнула к нему в руки, почти без сознания.
А он, ошарашенный ее поведением, гладил растерянно ее по голове и приговаривал:
– Ну что ты, хорошая моя! Что ты, милая! Все хорошо, все живы и почти здоровы! Все обошлось, слава богу! Идем домой, я чертовски проголодался.
И они пошли – медленно, в обнимку. И долго пили чай на кухне, и она все пыталась положить ему добавки, а он смеялся и повторял:
– Четыре утра, Надюш, ну какие котлеты? Утро раннее.
Это раннее утро было самым счастливым в ее жизни. Не так много, правда? А помнила всю жизнь, как муж был с ней нежен, как гладил ее по волосам и как обнимал, когда наконец они улеглись спать.
Любила, разумеется, любила. Всегда ждала – с работы, из командировок. Приводила себя в порядок, накрывала столы. Ставила цветы в вазу. Сама купит и сама же поставит. Ну и что? Глаз-то все равно радуется.
А на ее сорокалетие? Заказал столик в ресторане. Позвали маму и подруг – Тоню, Лизавету, Лейлу, Мару. Сестра троюродная приехала из Нижнего.
Из мужчин только он – Тонечкин Ваня был в очередном загуле, судя по ее заплаканным глазам. Лейла тащить «свой обоз» просто не захотела – дома надоел до некуда, Лизин полюбовник где-то в отъезде, с Марой понятно, сестра из Нижнего вдовела с молодости. Григорий Петрович тогда острил, искрил, подливал в бокалы вино дамам, благодарил тещу за «прекрасную жену», делал комплименты ее девчонкам. Ей пел осанну – словом, был неотразим и мало узнаваем даже для нее самой.
И Тонечка успокоилась и заулыбалась, и Лизка кокетничала напропалую. И мама была счастлива. И даже Мара шепнула:
– А он ничего, твой сухарь!
И подарок был роскошный – билет на круиз по Волге. То, о чем она давно мечтала. И к билету – золотая цепочка «веревкой», тоже давнишняя мечта.
Тогда она подумала: «А ведь самая счастливая – я!» Лизка в вечной борьбе, Тонечка в страхе, что Ванька смоется. Лейла в постоянном замоте, Мара – в своем одиночестве, не дай бог. Бедная сестрица… Вдовеет после короткого, как звонок, брака.
Было хорошее, было. Нельзя вот так вот, одним махом, перечеркнуть свою жизнь и сказать, что она никчемна, пустяшна и…
Не любил? Ладно, допустим. Скорее – не сгорал от страсти, это да. Но ценил ведь, уважал, не ушел, в конце концов. Пусть из привычки! А наши привычки – это вся наша жизнь, которая состоит не из регулярных праздников, а из занудливых, серых, надоевших своей обыденностью будней. И эту жизнь он прожил рядом с ней! Вместе с ней. И унизительных ссор избежали, и громких скандалов, и оскорблений взаимных. Значит, что получается?
А получается счастливая семейная жизнь. Вот что.
Господи, Гриша! И за что ты мне устроил такое испытание?
Или, может быть, для чего?
Судьба жестоко наказала тебя. Очень жестоко. За что? Вопрос риторический. Тебе нужно было, по сути, только одно – статусный, как говорят нынче, брак. Вот к этому ты всегда так оголтело стремилась.
Что вышло? Попался бедный Минц, который подходил по всем критериям, правда: академик, личный водитель, квартира на Патриарших, дача в Мозжинке. Немолод, но собою неплох. А тут незадача – взял и помер. И что делать? Оставить все перечисленные блага себе? Нет. Тогда точно все убедятся, что это был с твоей стороны расчет. Собственно, в этом тебя и упрекали и поэтому не принимали в приличных академических домах. Жены академиков – немолодые и некрасивые, прошедшие весь трудный путь вместе с мужьями, – тебя ненавидели и жалели оставленную жену. Ты слишком их раздражала – красива, молода и умна. Слишком много. Мужья их отводили глаза и завидовали Минцу – безусловно, но жен своих они привыкли слушаться.
Итак, ты вдова. И вдруг – твое решение, твой поступок. Ты ни на что не претендуешь и все оставляешь первой жене и детям. Благородно? Еще бы! Все в шоке и не знают, как себя вести. Всем стыдно и неловко. И никто не понимает подоплеку такого неожиданного и эффектного поступка.
А все просто – ты все, как обычно, просчитала. Впереди вся жизнь, а значит, море возможностей. Ты все еще так молода и так прекрасна! И теперь у тебя репутация приличного и честного, да и благородного человека. Тебе открылись все двери, и тебя уже даже жалеют. А это – новые возможности и новые варианты, которые куда дороже, чем квартира на Патриарших и необъятная и неуютная академическая, крайне запущенная дача.
Впору искать «свежего» академика. А тут незадача. Ты встречаешь молодого и нищего оболтуса и влюбляешься. Оболтус – это я. И ты позволяешь себе расслабиться и любить – от души. К тому же ты устала от немолодого, но пылкого тела и хочешь тело молодое и тоже пылкое. И все это с удовольствием берешь. И даже согласна на нищету, пока любовь покрывает все неприятности. Но оказывается, любовь – это еще и страдания, и ревность, и взаимные претензии, и обиды, и ссоры. И еще – обязанности. А вот к этому ты совершенно не готова. И жизнь наша рушится и катится под гору. Мы устаем от скандалов, устаем друг от друга. Устаем от нищеты и холодной комнатки в восемь метров. Мы устаем от пьяницы-соседа, от авоськи с пельменями за окном, содержимое которой склевывают отвратительные и жирные голуби.
Пора заканчивать, наша семейная жизнь себя исчерпала. Остались еще жалкие «ночные всплески», в которые веришь ночью и совсем не веришь днем. Да и годы бегут.
Надо поторапливаться. Мы тяжело, кроваво расстаемся, и ты начинаешь поиски. Но удача покидает тебя. Все, что попадается под руку, – жалкие подделки, мыльные пузыри, обманки, фальшивки, стекляшки и медяшки. Короче говоря – мелочь. Ничего достойного на поверку. Ты начинаешь метаться и суетиться. И как следствие, совершаешь ошибки – одну за другой.
Пьяница-живописец. Талантлив, но подвержен запоям. Выносит из дома в тяжелые минуты даже твою чернобурку. Подающий надежды, и очень большие, талантливый физик. Ведет себя подчас странно. Ты теряешься и узнаешь правду – наследственная шизофрения в пятом поколении. Разумеется, бежать! Спасаться! Аборт на позднем сроке – разумно, не рожать же при таком анамнезе!
Почти знаменитый писатель. Пока – почти. Все предпосылки имеются. Ты почти расслабляешься, а тут… не просто измена, куда хуже. Параллельная семья. Со всеми атрибутами семьи. И огромная жажда иметь наследника. Говорит честно – кто успеет раньше, тому и достанется это сокровище (в смысле он). Успевает соперница – она помоложе и ее здоровье не отягощено абортами.
Ты опять за бортом, и твои истерики вполне понятны.
А дальше… Дальше твой делец, чтоб ему. Вот бы успокоиться наконец – роскошная квартира, антиквариат, шубы, бриллианты, прислуга, черная икра и ко всему к этому – такая публика! Такое окружение, такие гости! Актеры, оперные певцы, художники, поэты. Вся писательская элита, вся элита кинематографическая! Не жизнь, а сказка! Живи и радуйся! А ты и радовалась, но, увы, недолго!