Деляга твой зарвался, думая, что прикрыт со всех сторон. А вот валюту у нас не прощают, увы. И тут надо было просто спасать свою шкуру, свою жизнь. Твое бегство в Калугу, как ты думала, будет ненадолго. Ну пару лет максимум. А вышло все по-другому – снова, увы!
Бедная моя стальная магнолия! Ты разбиралась во всем и ни в чем! Сплошное дилетантство. Знаний немного, а вот чувствовать умела так тонко, как не чувствовали и профессионалы – поэзию, музыку, живопись. Тебе бы бродить по Парижу и нюхать фиалки, а тут! А тут провинция. Какие уж тонкие материи – надо было выживать. Запасаться дровами, топить печку, мести половики, затыкать ватой щелястые рамы. Мыть посуду холодной водой. Свершать омовения в жестяном тазу! Сколько же тебе всего досталось, боже мой!
И все же ты стоик. Все выдержала и перетерпела. Браво, моя девочка, браво. Жажда жизни в тебе сильнее всего остального. Да и надежд ты не теряла – а вдруг… Вдруг появится принц на белом коне и увезет тебя в Тридевятое царство.
Мы оба проживали свою жизнь, словно писали черновик – дальше будет что-нибудь еще. Обязательно будет! Ан нет, не будет. Я это понял и принял. А ты смириться с этим не могла. Вот в чем трагедь!
И теперь о самом главном и… самом страшном. Писать об этом тяжело. А написать хочу – будто проговорить с тобой все это.
То, что случилось тогда, в ту последнюю нашу ночь в Калуге.
Я уехал – по семейным обстоятельствам, как ты помнишь. А ты поняла через три недели, что беременна. Вот уж правда – шутка бога. Столько лет после первых шести абортов он не посылал тебе детеныша, а тут!
Ты пишешь мне на работу – как обычно. Ответа нет. Ты присылаешь две телеграммы – тихо. И ты решаешь, вполне справедливо, кстати, что я просто игнорирую эту новость. Ну, зачем мне еще один ребенок! И дальше твой кошмар. Повитуха, криминальный аборт. Твоя депрессия, возвращающаяся потом неоднократно. И твое молчание. Твоя гордыня. Или гордость.
А все было просто. Так просто и так банально, что невозможно подумать, что эта банальность может так разрушить твою жизнь. Вначале мой двадцатидневный отпуск по поводу рождения дочери. Жена не справлялась, требовалась моя помощь. А дальше – мастит и больница, еще на три недели. И мой больничный – по уходу за ребенком.
А после всего этого ужаса – уж поверь, для меня, с моим-то опытом сосок, пеленок и кормления! – выход на работу и сразу, сразу же переезд в другое здание. Твои письма и телеграммы пропали, потерялись, исчезли. И обо всем этом я узнал от Наташи – спустя столько лет, в тот день, когда ты объявила о нашем разрыве и бросила на пол письма.
Поднять разговор об этом мне не хватило мужества. Да и смысл? Оправдываться? А нужно ли тебе было это? Поверила бы ты?
Да и мне стало легче – вот уж прости. Наступило облегчение: ну, вот, все наконец закончилось. Мне больше не надо к тебе приезжать, не надо писать, не надо, не надо… Ничего не надо. Значит – я свободен. Свободен от тебя!
Как будто… Ничего этого не получилось. И легче не стало – как выяснилось потом. Когда человеку отрезают больную конечность, он наивно надеется, что боли уйдут, не подозревая о болях фантомных – нет руки или ноги, а болит по-прежнему.
Потом вспоминал твой измученный взгляд в тот приезд, спустя полгода. Обида и боль, такие страдания. А я ни черта не понимал! Ни черта! Думал про все, что угодно. Думал, снова твои капризы.
А не послала ты меня к чертям собачьим из страха, перед нищетой – в том числе. Из страха одиночества. Понимая, что наш разрыв для тебя будет еще одной потерей.
Помнишь, как ты пошутила тогда: «Может, попробуем все сначала?»
И я отшутился: «Нет уж, с меня довольно! Только дружба на все времена! Давай дружить!»
Вот и дружили, прости господи.
Вот такая жизнь, моя девочка, такая жизнь.
Однажды пришла в голову идиотская мысль – рассказать обо всем жене. Для чего? Да просто облегчить душу, просто перестать врать. Она женщина жалостливая, жертвенная. И меня поймет, да и тебя пожалеет. Я ее знаю.
А потом подумал – а ведь это слабость! Переложить на ни в чем не повинную женщину свои проблемы. Совсем уж ее не жалеть, бедную. За что, спрашивается? За ее преданность? Чем она заслужила такие муки? Она ведь – само великодушие. Как бы она со всем этим жила? Глупость, слабость.
А я не любил казаться слабаком. Прожил слабаком, а казаться им не любил…
Вот шерстю сейчас свою жизнь, перебираю. От безделья, разумеется, – читать тяжело, болят глаза, телевизор осточертел до некуда. Разговаривать ни с кем не хочу – все раздражают и тоже кряхтят. Жена терпелива. Все сносит с великим достоинством. Несет свой крест. Все мы несем свой крест…
Все время думаю – бесславно как-то ухожу из жизни. Что сделал такого, чем мог бы гордиться? Создал семью? Блеф. Родил дочь? Невелика заслуга. Построил восемь мостов – ну, их бы построили и без моего участия.
Испортил ее жизнь, а еще твою и свою. Всю жизнь врал и изворачивался. Считал себя порядочным человеком. А кому было хорошо от моей порядочности? Боюсь, никому.
Никому я не принес радости, покоя и благодати. Выходит, жизнь свою профукал, проиграл, как пьяный командированный в вагонном купе смешно и нелепо проигрывает последние деньги ловким карточным каталам.
Или все-таки не совсем так? Был же Питер и мы, совсем молодые, нищие и глупые. Комната на Марата, узкая и скрипучая донельзя кушетка, стоны которой веселили нас, перекрывая наши собственные. Манная каша, политая абрикосовым вареньем, в столовой на завтрак. Горячие пирожки с ливером. «Холстомер» в БДТ, Павловск, Кронштадт, лавочка в Летнем, где ты от усталости уснула, и я боялся пошевелиться, чтобы, не дай бог, не разбудить тебя. Был же, в конце концов, наш крошечный домик в Алуште, где на столе стоял твой вечный арбуз с воткнутой в самое сердце столовой ложкой, который ты пожирала по ночам – с таким чавканьем и вожделением, что я просыпался и смотрел на тебя, любовался. И море, такое теплое в сентябре, что удивлялись даже старожилы – вам повезло! Нам повезло! Определенно повезло, и мы это знали!
И была Рига, Сарканармияс, узкая, булыжная. В окне на первом этаже дома напротив – голубая гортензия, или я что-то путаю? И ты говорила, что это очень редкий цветок. И Дубулты, где ты часами ковырялась в песке, словно ребенок, мечтая отыскать «большущий янтарь, чтобы сразу в кольцо».
И Москва была, с нашей комнатухой в восемь метров… И пусть не гортензия на окне, но твои любимые фиалки трех цветов: белая, розовая и темно-синяя. И как они все дружно замерзли, окочурились в ту холодную зиму, и как ты горько плакала, словно не будет больше в твоей жизни фиалок.
И наши «сиротские» ужины перед зарплатой – жареные черные гренки с чесноком. Ничего не ел вкуснее! А после зарплаты – пиры! Обед в «Узбекистане» – пятерка на двоих и столько всего! Цирк на Цветном, помнишь? Никулин, такой нелепый и трогательный, как вся наша жизнь. Такой незащищенный, такой ранимый и от беспомощности чуть нагловатый.
Евтушенко в Политехническом:
…ты спрашивала шепотом – а что потом, а что потом? Постель была расстелена, и ты была растерянна. Моя неповторимая, моя необратимая…
Хрустальный голос Беллы. Тихий, чуть скрипучий, Окуджавы. Тихий и пробирающий до самого дна. И твои слезы. Ничего дороже не было, ничего. И долгий путь домой – пешком, по заснеженным и тихим улицам любимого города. А помнишь, ты где-то вычитала про непонятные анчоусы? Что это за птица такая, эти анчоусы? – спросил я. Ты ответила, что знаешь приблизительно – что-то вроде крошечной соленой рыбки. Но тебе так хочется попробовать эту «новость», что я, дуралей, побежал на Арбат, на Кировскую, обегал все возможные рыбные и деликатесные, и – увы! – про анчоусы никто, разумеется, ничего не слышал. Все смотрели на меня, как на идиота. Советский человек вполне довольствовался мороженым хеком и простипомой. Тогда я купил в кулинарии жареной мойвы и притащил домой. Мы ели эту «твойву», как пошутила ты, и смеялись, как полудурошные. Анчоусы, разумеется, анчоусы – мы веселились и были так счастливы, что ночью я проснулся в холодном поту и подумал: «Так не бывает! Не может господь отвесить человеку такое количество счастья!» Как в воду глядел.
И все же все это было! Было. А значит, все было не зря. Наверное, так. По крайней мере, если так думать, то все не так страшно, даже уходить из этого мира.
Грустно одно – мы так долго держались, а напоследок…
Впрочем, это и правильно – ты не та, и я не тот. Грустно видеть свою молодость в таком вот «исполнении». Грустно и не нужно. В конце концов, мы же не супруги, встречающие совместную старость, когда дозволено все – храпы и прочие звуки по ночам, челюсть в стакане, кряхтение по утрам, больницы, лекарства, запоры, давление.
И все же все это было! Было. А значит, все было не зря. Наверное, так. По крайней мере, если так думать, то все не так страшно, даже уходить из этого мира.
Грустно одно – мы так долго держались, а напоследок…
Впрочем, это и правильно – ты не та, и я не тот. Грустно видеть свою молодость в таком вот «исполнении». Грустно и не нужно. В конце концов, мы же не супруги, встречающие совместную старость, когда дозволено все – храпы и прочие звуки по ночам, челюсть в стакане, кряхтение по утрам, больницы, лекарства, запоры, давление.
Может быть, эта твоя мудрость, приказ исчезнуть из твоей жизни, исчезнуть навсегда, и есть самое правильное решение.
Расстаться вовремя, не смотреть друг на друга – дряхлых и немощных. А остаться в памяти все-таки другими. Почти живыми и не совсем древними.
Что, собственно, и получилось – ты осталась там. Все еще прекрасной, почти здоровой и почти молодой. Твой последний сценарий был справедлив – за что тебе и спасибо.
Вот, поговорил с тобой, старый дурак, и, представь, полегчало. Легчает всегда, когда наконец осознаешь, признаешь и понимаешь, что уже ничего не исправить.
Спасибо тебе за науку. Ты, как всегда, умнее и жестче меня. Женщина – и этим все сказано. Признаю. Признаю и признаюсь. Тебе и себе – что важнее. Писать больше не буду – глупо. Да и сил почти нет.
Всем – до свиданья! Все было не так плохо, оказывается!
Г.
Все было не так плохо – оказывается.
Она заметалась по комнате, пораженная одной мыслью – бедный! Какой же он бедный! Как он страдал! Он – страдал. А она проживала почти тихую, почти спокойную и почти счастливую жизнь. Хотя почему – почти? Тихую, спокойную и счастливую. Муж от всего ее оградил, от всего укрыл – от проблем всякого свойства, от страданий, от правды. От страшной правды, с которой он проживал свою жизнь! Оберегал. И она так и жила – в теплом коконе, не особенно задумываясь – благополучная женщина, которой, в принципе, прилично повезло с личной жизнью.
И проблемы ее показались ей такими мелкими, даже мелочными, такими скудными, незначительными, что и вспоминать нечего. Операция по поводу камней желчного пузыря, нижний правый зубной мост, ранняя седина, изжога после кислого и жареного. Набор веса после сорока, отеки ног после длительного хождения. Тревожный сон. Все по возрасту, как говорится.
Маму похоронила в почтенном возрасте, подруги все живы и даже почти здоровы. Дочка благополучна и тоже здорова. Квартира, дача, пенсия. В шкафу две шубы и полно нарядов, которые уже некуда носить.
Из-за чего она в жизни переживала? Из-за дочкиных троек по математике? Из-за грубости кассирши в гастрономе? Из-за того, что понравившаяся блузка была не того размера? Болел живот, болели зубы, частенько болела голова. А вот душа… Ну не без этого, как говорится. Только вот по какому поводу, вот в чем вопрос! Что муж строг и неласков – так к этому она давно привыкла. Что дочка не любит сюсюканий – папин характер. Все логично и совсем не трагично!
А он в это время… Господи, что же творилось с ним! Страшно представить…
И эта дама… И на нее сейчас злости почему-то не было. Вот чудеса! Соперница ведь, главная любовь его жизни! А по сути – несчастнейшая из женщин. Только пожалеть, только пожалеть. Сколько ей было дано, а что из всего этого вышло! Прозябание в провинции, скудный быт, случайные мужчины, отсутствие семьи и ребенка. И ни разу – ни разу! – она не влезла в ее, Надину, жизнь! Ни разу не потревожила! А ведь могла бы! На какое коварство способны женщины, она, Надя, прекрасно понимала.
Ну, держалась за чужого мужа – из-за страха и одиночества. Ну, брала от него деньги – как от друга или близкого родственника. А досталось ей – врагу не пожелаешь! За что ее ненавидеть?
Ей вспомнились его слова: «Моя жена великодушная и хорошая женщина».
Ну наверное, так и есть – раз ни злобы, ни ненависти. А разве это плохо?
Хватит, сожрала себе полпеченки в самом начале нежданного «откровения».
Хватит, Надя! Давай-ка, милая, жить дальше. Ну уж как есть, со всеми этими «бебехами», как говорит Мара.
Только обязательно снотворное на ночь! Без этого сейчас никак, как ни крути и ни уговаривай себя!
Жила. А куда денешься? Утром надевала шубу и моталась по городу. То в Кусково съездила, то на ВВЦ. Снег мел каждый день, город стоял в предпраздничных пробках и стонал, как тяжелобольной.
А у нее метро и никакие пробки не страшны! Однажды провела в Третьяковке весь день, и это было таким счастьем! Два дня подряд ездила в сад Эрмитаж. Какая красота! Жаль, что на лавочке посидеть нельзя – сыро и холодно. Пару раз съездила на Тверскую. В кафе и магазины заходить было неловко – понимала, такие цены не для пенсионеров. А вот в книжном зависла на пару часов – и это тоже было счастьем.
А потом еще зашла в «Му-му» и съела тарелку вкуснейшего горячего борща и три пирожка с мясом.
Приезжала домой без сил, с гудящими ногами и ноющей спиной, и все равно, так было легче – на «думки» совсем не оставалось сил.
Она в изнеможении падала в кровать и засыпала под телевизор. А телевизор определенно лучше снотворного. И уж точно – безопасней.
Названивала Лиза и удивлялась:
– Где ты шляешься?
Надя сбивчиво рассказывала ей про проведенный день, и подруга удивлялась:
– В Кусково? А что меня не взяла? В ГУМ? А почему не со мной? Ты же знаешь, что я тут как забытая старая рухлядь. Никому до меня нет дела! Ни внучке, ни Генке, ни этой чертовой Маргаритке!
Генка ее, кстати, уже пристроился – жил с какой-то бухгалтершей из Маргариткиной фирмы и в том же приблизительно режиме – попивал, лежал на диване, а тетка его пахала на бывшую Генкину жену.
Тонечка ухаживала за болеющим мужем – докладывала обстоятельно, подробным отчетом: как Ваня поел, как поспал и какое у него давление.
Надя молча выслушивала – куда деваться, столько лет вместе.
Мара таинственно сообщила, что начала писать книгу.
– О чем? – испугалась Надя.
– О жизни, – лапидарно ответила та.
Больше вопросов Надя не задавала – почему-то было неловко. Занялась пенсионерка делом, да и слава богу. Чем бы дитя, как говорится…
Впрочем, у Марки всегда были способности – и стихи смешные и милые писала к датам, и вела на работе стенгазету. Чем черт не шутит? Может, и напишет что-нибудь стоящее.
Лейла ежедневно ездила к внукам – все ей казалось, что дуры снохи все делают не так. Мотаться к ним было тяжело физически, а вот на душе становилось спокойней: все держать под контролем! – девиз Лейлиной жизни.
А Новый год приближался и уже практически стоял под дверью.
Про дочь она, конечно, не думать не могла. Сердце болело, что говорить. Решила так: «Если звонка на праздник не будет, позвоню сама. Что мериться амбициями с собственным ребенком? Глупо и смешно!»
Двадцать восьмого подумала, что надо бы закупить провизию – курицу, овощи на салат, что-нибудь к чаю.
И все-таки доубрать квартиру – пропылесосить, убрать по углам, по сусекам. Да нет, по сусекам, пожалуй, не надо. Хватит с нее сусеков. Сыта по горло. Программу выполнила и решила, что по магазинам завтра. Сегодня совсем нет сил. Успеет.
Утром проснулась – за окном снова валил густой и пушистый снег. По новостям объявили «чрезвычайную ситуацию» и пробки в десять баллов. Столица окончательно встала. А за окном была красота! Мамаши с детками лепили снеговиков, и мальчишки с воинствующими криками бомбардировали друг друга снежками.
Надя улыбнулась – обновлению, что ли. Словно этот девственно-белый пока еще снег стер с души грязь и тоску.
Даже кофе выпила с удовольствием, словно почувствовав вкус, как было когда-то. Она оделась, взяла хозяйственную сумку, вышла на улицу. Вдруг у нее возникло желание слепить упругий комок и запустить его, чтобы он шмякнулся тугим шлепком и тут же рассыпался на тысячу частей.
Надя оглянулась и воровато стала мять горсть влажного снега. Мимо прошел немолодой мужчина и улыбнулся:
– Здорово, да? А теперь – в стену, с размахом!
Она обрадовалась такой поддержке, смутившись, кивнула и бросила снежок, словно мячик.
Снежок ударился о стену подъезда и, как водится, разлетелся.
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись – совсем как подростки.
– С наступающим! – улыбнулся прохожий. – И всего вам всего!
Она кивнула и ответила:
– И вам – наилучшего! Главное – здоровья!
– Главное – душевного спокойствия, – поправил ее мужчина, приподняв указательный палец.
– А вот здесь вы правы! – задумчиво сказала Надя. – Это значительно ценнее.
Он кивнул и серьезно и уверенно добавил:
– Это – самое ценное! Вы уж мне поверьте! Особенно в нашем возрасте, когда сил осталось немного. Душевный комфорт, знаете ли, – он глубоко вздохнул, – это и есть основа. Для всего – настроения, желаний, жизненных сил. И для здоровья в том числе. Как говорится, на свободу с чистой совестью! – рассмеялся он. – Чтобы без долгов, нравственных и душевных. – Он приложился ладонью к старомодному нерповому «пирожку» и слегка поклонился.