– Отец зовет его Сипой, – вспомнив, почесал макушку Вовка. – Он хрипит еще сильно. Может, поэтому.
– Можа… На можа плохая надежа… Тут такое дело, пацан… – Мужик глянул на часы и неожиданно попятился к двери. – Я одну вещицу посеял в гаражах. Не находил? Мужики говорят, что ты там постоянно рыщешь.
– И чё? – фыркнул Вовка. То, что мужик спрятал отвертку, его немного успокоило, придало сил и вернуло подростковую наглость. – Я, что ли, один? Они сами там все тропинки облизали! Бычки шмонают с похмелья. У меня стреляли не раз, если ничего не находили. Я там рыщу, ага! У меня-то сигареты всегда есть. Это они там все кусты изгадили и облизали! Я-то чё?!
– Значит, ничего не находил? – уточнил сутулый и зашелся в таком густом кашле, что казалось, внутри его хлюпает странная гармонь.
– Да вот все мои находки, блин! – Вовка потянул из-под шкафа ящик с инструментами. Открыл его, начал перебирать гаечные ключи подрагивающими пальцами. – Вот этот нашел в прошлом году. Этот – месяц назад… Этот отец сказал выбросить, но я оставил.
– Денег не находил? Видал тебя с покупками, – встрял мужик с вопросом, не заинтересовавшись ключами.
– Так мать денег оставила. И дядька дает, – снова затронул спасительную струну Вовка. И с наигранной печалью вздохнул. – Какие там деньги в гаражах? Алкаши все спускают! Правда, паспорт один раз нашел, так отдал за деньги. А чё? Мог бы и вообще не отдавать.
Сутулый сделал еще один шаг к двери, внимательно оглядел стены прихожей. Перевел взгляд на Вовку.
– Ага… Понятно… А чё мент к тебе приходил? – неожиданно спросил мужик.
– Так это, бабу убили какую-то из их конторы. Прямо под моим балконом. Спрашивал, не видел ли я.
– И ты чё, пацан?
– А чё я? Я не видел.
Вовка снова глянул на часы. Придумка насчет дядьки позволила ему выиграть время и осмелеть. Но дядю надо было выпроваживать. Ему гораздо спокойнее будет, когда тот останется по другую сторону двери.
– Это молодец, что ты ментам не помогаешь. Дядькина школа? – Сутулый мужик осклабился в беззубой ухмылке. – А чего ты ему балакал, когда провожал? Я у соседей твоих был, плохо расслышал…
– Да ничего особенного.
– А все же? – Мужик снова шагнул вперед и сунул руку в тот самый карман, в котором спрятал несколько минут назад отвертку. – Чего ты ему пробакланить успел, малой?
По Вовкиной спине между лопаток вдруг будто сполз ледяной шнурок и застрял где-то под резинкой спортивных штанов. Он судорожно сглотнул, опустил взгляд в ящик с гаечными ключами. Этот сутулый хмырь все слышал! Ни у каких соседей он не был. Он стоял этажом выше и подслушивал. А потом выжидал время. Ждал, когда стемнеет, или караулил Вовкину дверь, чтобы точно знать, придет к нему кто-то или нет. И теперь, поняв, что парень один, он его сейчас…
– Я сказал ему, что через полчаса после того, как бабу грохнули, кто-то ее, видимо, обшманал, – твердым взрослым голосом ответил Вовка, сжав в руке самый тяжелый, самый большой, что нашелся в ящике, гаечный ключ.
– Прямо так и сказал? – Сутулый сделал еще один шаг навстречу Вовке.
– Почти так. – Вовка сжал ключ еще крепче.
– Это ты зря сделал, пацан. Очень зря…
И вывернутая из кармана костлявой рукой Коли Хилого заточка полетела в Вовкину шею…
Глава 8
Устинов Сергей Ильич прожил скучную, серую жизнь. Он слабо учился в школе, плохо одевался и среди сверстников всегда оставался незаметным. Такими же незаметными и серыми были и его женщины. Никто из мужчин никогда не провожал его избранниц завистливым взглядом. Никто не делал им комплиментов. Сам Устинов тоже не преуспел в этом. Почему? Потому что они ему не нравились. А врать…
Врать он не любил. Всю свою жизнь он вранью предпочитал молчание. А поскольку все вокруг очень много врали, пытаясь преуспеть, чего-то добиться в этой жизни, обогнать конкурента, то молчать ему приходилось почти всегда. Когда отдыхал с кем-то за городом. Когда работал. Когда дружил.
Единственным человеком, с которым Устинов мог раскрепощаться и разговаривать без умолку, была его любимая сестра Маша. Она была славным, милым человечком, очень честным, почти прямолинейным. И от этого зачастую страдала, много сильнее своего молчаливого брата.
От нее ушел первый муж, наградив ее сыном. Потом второй, тоже оставив ей сына. И оба, называя причину развода, сказали, что она немного того, тронутая. И один и второй крутили пальцами у виска в суде. А все из-за чего? Из-за того, что Машуня не могла умалчивать правду, в отличие от ее брата.
Всего лишь раз, один-единственный раз он открыл рот по Машиному настоятельному требованию, и что из этого вышло?
Плохо все вышло, очень плохо. Молодая, красивая женщина погибла. Ему самому приходится теперь скрываться. И Маше надо бы подумать об осторожности.
– Не мели вздор, Сережа, – фыркала она вчера, навестив его в стареньком бабушкином домике. – Не надо думать, что тупые бандитские рожи смогут меня найти. Или тебя тут! За тобой ведь совершенно другой домик числится. Про этот ни одна живая душа не знает. Кроме нотариуса, который пять лет как преставился. Не найдут они тебя. А про меня… Кто знает-то? У меня уже два раза фамилия менялась. Попробуй, отыщи! Нет, ты все правильно сделал, когда пошел в полицию. Просто…
– Просто что?! – Он закрыл ладонями рано постаревшее лицо.
– Просто что-то пошло не так. Просто эта курица не смогла обезопасить себя. Почему она пришла одна? Почему, ведя расследование такого громкого дела, она пришла одна?!
– Я не знаю.
– Вот! И не должен знать. Ты тут ни при чем, Сережа. Успокойся и ешь котлеты. Через полчаса их можно будет смело выбрасывать. – Маша сморщила хорошенький носик. – Эти полуфабрикаты…
Маша так и не научилась готовить. Единственное, что у нее более-менее получалось, это вскипятить чайник. Остальное давалось с великим трудом. Даже готовые котлеты она ухитрилась сверху сжечь, а внутри не прожарить.
– Их, Машуня, уже и сейчас жрать невозможно, – ответил ей вчера со вздохом Устинов и отодвинул миску с дурно пахнувшими котлетами в сторону.
Сейчас, проголодавшись, он бы съел даже эту дрянь. Но Машка вчера котлеты выбросила, честно признавшись, что когда их готовила, отвлеклась на уроки с сыном.
Надо было выбираться из дома, надо было идти в магазин, покупать продукты и что-то готовить, чтобы не умереть с голоду.
Устинов со старческим кряхтением, которое он позволял себе лишь в одиночестве, сполз со старой бабкиной панцирной койки. Вдел ноги в обрезанные по щиколотку валенки, прошелся, шаркая, до окна. Осторожно выглянул на улицу, чуть тронув цветастую выцветшую занавеску.
Солнечно, красиво. Старый заброшенный палисадник, зарастающий летом бурьяном, к осени преображался, ярко наряжаясь и пряча за разноцветной листвой летнюю запущенность. Позади дома был сад. Такой же заброшенный и опустевший. И такой же прекрасный теперь. В этом году уродились яблоки. И он вчера навязал Маше целых три сумки великолепной сочной антоновки. Хотя она и брыкалась и таращила на него глаза, недоумевая, что можно сделать с таким количеством яблок.
– Соседкам отдашь, – не сдавался Устинов, пихая сумки ей в багажник. – Они варенья наварят или повидла. – А еще синап, Машуня, какой! Ни одного пятнышка. Мне бы ящиков, я бы туда снимал и складывал.
– А синап-то мне куда девать? У меня ни подвала, ни гаража, – разводила Маша руками. – Снова соседкам?
– Продай, – посоветовал Устинов. – Все лишняя копейка.
– Сережа, я в отличие от тебя не бедствую, – напомнила Машка про бывших супругов, дающих неплохие деньги на содержание детей.
И он сразу сник, поскучнел, вспомнив, в какую авантюру влез из-за вознаграждения, обещанного полицией. Это Машке торжество справедливости подавай. Ему-то нужны были деньги. И вот что в итоге вышло. Ничего не вышло! Он вынужден скрываться в старом бабкином доме, насквозь пропахшем мышами и пылью. И сколько он тут ни мыл и ни проветривал, все равно пахло именно так.
– Тебе надо пойти в полицию, Сережа, – посоветовала вчера Маша перед отъездом.
– С ума сошла, да?! – Устинов отпрянул от нее как от прокаженной.
– А что, Сереж? Ты же ни в чем не виноват!
– Может, еще посоветуешь прямо в камеру? Или сразу на тот свет?! Может, я тебе уже надоел?
– Ты чего? – Машка наморщила идеальный лоб, обдумала его слова. – Как это, надоел? Ты что имеешь в виду? Про котлеты, что ли?
– О господи… – Он привлек ее голову к своему плечу, поцеловал в макушку. – Машка, какой же ты у меня твердолобый человечек.
– Прямолинейный, – поправила она, странно засопев.
– Нельзя мне, Машка, в полицию. Сразу повесят на меня убийство своей сотрудницы. Рта раскрыть не дадут.
– Но ты же не убивал, Сережа! – возмущенно воскликнула сестра, вскочила с бабкиной деревянной скамейки, накрытой домотканым половичком. Забегала по горнице. – Ты же не виноват, Сережа! Она ушла от тебя. Из твоей квартиры. И потом ее кто-то убил.
– Возле моего дома, – вяло обронил он.
И залюбовался невольно стройной тоненькой сестричкой. Фигуру, невзирая на двое родов, Машка сохранила потрясающую. И внешне была очень симпатичной. Огромные карие глазищи, аккуратный носик, яркие губы, милые щечки, на которых появлялись ямочки, когда она смеялась. Правда, смеяться в последние дни им приходилось все реже и реже.
– И что, что возле твоего дома?! Мало ли что там происходит?
– Она приехала ко мне. Говорила со мной.
– И что?! Это же не значит, что ты непременно должен был ее убить!
– Но я последним видел ее в живых, Машуня. – Устинов схватился за голову. – Последним…
– Нет, не ты. Последним видел ее в живых убийца, – мрачно возразила она, снова села рядом с ним на скамейку. Прижалась худеньким плечом к его плечу. – Зря ты убежал, Сережа. Ой, как зря! Потом зачем-то соврал про Питер. Тебе вовсе не надо было брать трубку, когда тебе позвонил этот капитан!
– Я был в панике, Маша.
– Понятно, что паниковал. Но… Зря соврал! Они за это зацепятся и тебе уже не очиститься. И свидетелей нет, – забубнила Машка, рассматривая свои растопыренные ладошки с четкими ровными линиями жизни и здоровья. – Зря соврал, Сергуня.
Он и сам знал, что зря. Но он так перепугался, когда понял, что Усову убили после того, как она вышла из его подъезда, что вообще перестал соображать. И когда ему позвонил капитан – ее помощник, то принялся нести всякий вздор, вместо того, чтобы просто сказать правду или привычно промолчать, не ответив на звонок.
Да еще этот странный человек, чье присутствие обнаружил Устинов во дворе за пару дней до убийства. Это был очень странный человек – чрезвычайно худой, почти изможденный. С острым взглядом серых, почти бесцветных глаз. Он бродил по двору, появлялся на заросшей тропинке, ведущей в гаражи. И все время наблюдал за кем-то. Устинов подумал, что за ним.
Машка вчера уехала чуть позже, чем собиралась. Обещала что-нибудь придумать насчет нового телефона и новой сим-карты.
– Общаться-то мы с тобой как-то должны, – проговорила она, подставляя круглую щечку для поцелуя брату. – Да и вообще! Как это в такой глуши и без связи?!
Ну, про глушь, конечно, сестричка загнула. Деревня, где оставила им в наследство бабка дом, была немаленькой. Имелись правление, детский сад – одноэтажное яркое строение с дюжиной качелей, горок и песочниц. Пара продовольственных магазинов и один хозяйственный. Ему вчера перед сном даже пришла в голову мысль – посетить этот хозяйственный магазин и купить что-нибудь для ремонта, чтобы преобразить немного старую бревенчатую избу. Но потом, вспомнив плачевное состояние своего кошелька, Устинов сник. Неизвестно еще, сколько ему придется скрываться. Нищенская пенсия, на которую он ушел, позволяла лишь сводить концы с концами. Какие тут ремонты! Вот если бы ему выплатили вознаграждение, о котором писала пресса. Вот если бы его информация пригодилась, тогда уж можно было бы и пол перестилать, и потолки ремонтировать, и стены обшивать современным материалом, покрасив потом в благородный бежевый цвет.
А информация его лишь сослужила недобрую службу и красивой женщине Ларисе Ивановне, и ему. И что теперь делать, как дальше жить, Устинов не представлял.
Столб солнечного света скользнул в комнату, когда он раздвинул выцветшие занавески. Безжалостно ткнулся в толстый слой пыли в углу, прошелся по дощатому столу со щелями в палец толщиной, заглянул в старое, засиженное мухами зеркало, остановился у носов Устиновских валенок, отрезанных по щиколотку.
– Вот вам и процветание, – грустно ухмыльнулся Сергей.
Перешагнул солнечный столб света и пошел к старому скрипучему шкафу за одеждой. Надо было идти за продуктами. В желудке ныло непереносимо. Он бы сейчас с удовольствием поел горячего супчика и макарон с грибным соусом. Его однажды угощала такими макаронами соседка Вера, тщетно набивающаяся ему в любовницы. Она ему даже нравилась немного. И он мог бы с ней запросто построить отношения, если бы так ее не боялся.
Вера, она была хорошая, добрая, симпатичная, сочная, но…
Но всего этого было так много! Так агрессивно много, что Устинов струсил. Побоялся, что она подомнет его под себя. Заставит любить то, что любит она. Заставит жить так, как привычно ей. Заставит врать и изворачиваться, когда это полезно. Он так жить не мог и не хотел. И отверг соседкины притязания. Может, зря?
Он надел брюки, футболку, свитер и сверху тонкую куртку. Другой у него с собой не было. Все осталось в загородном дачном доме, где он проживал постоянно. Милом, пускай и тесном, загородном домике. Туда ему теперь нельзя. И Машке туда нельзя. А значит, нельзя забрать оттуда теплую одежду. На то, чтобы покупать новую, денег особо не было.
Устинов вышел на улицу, вдохнул прохладный, чуть горьковатый запах осени. Поднял воротник куртки повыше и пошел заросшей дорожкой к калитке. Ветхий забор покачнулся, когда он, приподняв вверх калитку, отодвинул ее на полметра. Вышел на деревенскую улицу, огляделся.
Для деревни тут было оживленно. Куда-то спешила группа женщин в синей спецовочной одежде. Катились тракторы, грузовые машины. Смеялись, бегая по тротуару, школьники. Почему не в школе? Или еще не начались занятия, или уже закончились? Устинов глянул на часы, был почти полдень. Ничего себе, он разоспался.
Выбрав продовольственный магазин более мелких размеров, он нырнул в приветливо распахнутую дверь. За прилавком скучала молодуха в вязаном жилете и такой же вязаной шапочке.
– Что-то хотели? – Она пробежалась алчным взглядом по Устинову, вздохнула. Начала перечислять. – Молоко только что привезли. Хлеб свежий, еще теплый. Колбаска позавчерашняя, но есть сосиски, тоже утром привезли. Яйца… Но это лучше в деревне у кого-нибудь купить. Все-таки свойские. Выбрали чего-нибудь?
Она выкатила полную грудь колесом, будто выбрать Устинов должен был непременно это. А еще и округлую задницу, которую она продемонстрировала через минуту.
– Два литра молока. Десяток яиц, килограмм сосисок, батон, буханку черного, консервов пару банок в томате. – Он судорожно сглотнул слюну, представив, как макает черный хлеб в томатный соус в консервной банке. – И еще… Супчик в пакете. Килограмм картошки.
– Нету. Картошки нету. – Она глянула на него, как на дурака. – Кто же в деревню картошку повезет. У нас ее в каждом дворе сажают. Чудной вы, Сергей Ильич.
Устинов побледнел.
– Вы знаете, как меня зовут?! – прошептал он в ответ на ее приветливую улыбку. – Но откуда?!
– Да вы же дом Устиновых занимаете. Так?
– Так.
– У бабы Тани Устиновой был только один сын – Илья. У Ильи, баба Таня рассказывала, были сын и дочь. Сын Сергей, дочь Мария. Так?
– Так.
Внутри все заныло. Спрятался, называется?! Да он тут, оказывается, обнаженнее голого!
– Ну вот, а вы спрашиваете, откуда я вас знаю! – несказанно обрадовалась продавщица, заваливая прилавок заказанными им продуктами. – Это деревня, здесь все на виду. Так что картошку я вам сама после работы занесу. Нужна?
И она снова выпятила грудь, обтянутую вязаным жилетом. И Устинов снова задался вопросом: что конкретно ему предлагается?
– Приносите картошку, – осторожно конкретизировал Сергей Ильич.
Сложил все покупки в пакет, оплатил и пошел к выходу.
– А вы вечером-то в клуб приходите, – вдруг звонко рассмеялась ему в спину продавщица. – У нас тут городских много, бильярд гоняют, пиво пьют, иногда танцуют.
– Иногда, это когда? – Он скупо улыбнулся, обернувшись из вежливости.
– Это когда пива много выпьют. – И она снова рассмеялась.
Устинов вернулся в бабкин дом, включил старую электрическую плитку, поставил на нее воду в алюминиевой кастрюльке, помятой с одного бока. Присел на табуретке рядом, тиская в руках пакетик с супом.
Надо было что-то делать. Надо было куда-то срываться. Здесь ему не спрятаться. Все на виду. Его все местные, оказываются, знают. Городские, которые гоняют шары по бильярдному столу и упиваются пивом до танцев, узнают об этом скоро, если прямо не сегодня вечером. И что потом?
А потом ничто не помешает им сообщить о поселившемся чужаке в их деревне в полицию. Ведь он же может быть уже в розыске! И его фотопортреты размножаются на ксероксах и раздаются постовым и…
Господи! Как же он влип!
Вода закипела. Устинов надорвал пакетик, высыпал крохотные макаронные звездочки вперемешку с сухой морковкой в кастрюльку, помешал.
Нужно было что-то делать. Нельзя сидеть сиднем в этой деревне и ждать, пока старый бабкин дом возьмут в кольцо сотрудники полиции. Ему отстреливаться нечем. Да он и стрелять не умеет! Он тихий мирный человек, незаметный, никогда не высовывающий голову из ниши, определенной ему господом.
Нет, неверно! Он высунул свою глупую лысеющую башку, высунул из своей кельи. И теперь, как результат, жизнь его может закончиться. Бесславно! Или болезненно.