Крики отражаются от стен пещеры, протягивают невидимые нити, раскидывают по гроту острые лезвия, которые режут, полосуют, сдирают кожу. Эти существа без конца взывают и сами же отвечают на свой зов; они не говорят, не рассказывают историй, они только кричат по мере того, как на них надвигается тень. Найя Найя чувствует, как у нее самой шевелятся уши, она тоже хватается за стенки пещеры, вонзает в камень свои длинные ногти. Крики просачиваются ей внутрь и мечутся в поисках выхода. Найя Найя приоткрывает рот, и у нее сжимается горло. Ее расширенный взор обшаривает темноту, пытаясь различить живые существа. Криками, все более частыми, похожими на скрежет, щелканье, они зовут ее к себе.
Но теперь Найя Найя понимает, что они зовут ночь. Присев в углу на корточки, Найя Найя вперяется во мрак. Надо выбираться отсюда, крики множатся, носятся по пещере, кружатся около входа. Ночь мало-помалу сгущается, как будто с востока льются чернила. Через узкий вход в пещеру попадает холодный воздух, от которого пробирает дрожь.
Вдруг они все разом, без предупреждения, взлетают. Поднимается шум, как от ударов по мячу, гудение, как от вертолета. Их стремительные тельца сталкиваются, задевают друг друга, кружатся вихрем около выхода. Пронзительно крича, они гроздьями выскакивают прямо в ночной мрак. Они пролетают около самого лица Найи Найи, и она чувствует кожей дуновение ветра, слышит шум, как от винта самолета. Тогда она тоже принимается вскрикивать, клекотать, стучать языком.
Теперь совсем темно. Ни стен пещеры, ни летающих существ уже не видно. Найя Найя кричит:
— Варран!
И в ответ ей звучат вокруг голоса:
— Тликс-тликс! Тликс-тликс!
Найя Найя становится легкой. Ее уши все время шевелятся, ловят звуки. Она расставляет руки, растопыривает пальцы, раздвигая упругую пленку, которая вытягивает с бо- [247] ков кожу. Ее расширенный взор вперяется в темноту, нос сплющивается, морщится, как лист. Из входа в пещеру, словно дым, вырываются черные тучи. Вся долина наполняется пронзительными криками, которые вычерчивают в воздухе свои X, Z. Звуки отражаются от выемок в скалах, возвращаются назад, и уши впитывают их в себя. Найя Найя вытягивает свой третий, очень длинный палец. Ветер дует в пленку из кожи, и ее тело отрывается от земли. Оно внезапно поднимается вверх, и приходится кружиться по пещере, поворачивать, натыкаться на тысячи других летающих тел. Приходится без передышки двигаться, раскрыв рот и издавая резкие звуки, которые вылетают через ноздри. Стая увлекает ее и выталкивает из пещеры. Скачок, и она уже в вольном небе, высоко над землей. Она летит так быстро, как только может, и зовет других: «Вьюит! Иви! Ксикс-ксикс!» Ее руки делают десять махов в секунду, а глотка за то же время испускает сорок-пятьдесят криков. Найя Найя слышит оглушительный шум, который прокатывается по земле. Она поджидает, когда звуки возвратятся назад. Звучит все. Ничего не видно, ничего не чувствуешь, но земля отражает крики. Счастливая, хмельная Найя Найя пляшет на месте в холодном сумраке, подпрыгивает, отступает назад, ныряет вниз до высоты нескольких метров над черной землей, но, услышав, как очень громко произносят ее имя, «Тликс-тликс! Тликс-тликс!», услышав «Сюда! Сюда! Сюда!» в таком узком диапазоне волн, что звуки колют крылья, живот и кожу лица, Найя Найя, взмывая вверх, поднимается в небесные глубины. Мушки, комары, бабочки разлетаются во все стороны, спасаясь от кричащих стрел. Длинное и тонкое копье приближается к ним со скоростью 345 метров в секунду, а за каждым копьем — раскрытая пасть с острыми зубами. Найя Найя набрасывается на рой мошек и проглатывает их всех одни за другими. Она кричит вместе со всеми, не зная, что означают ее крики, — просто ультразвуки сами постоянно рвутся из ее глотки и уносятся в пространство. Крики летают вокруг, словно тучи игл, и теснят друг друга. Все черно, скрыто от глаз, они и не видят ничего сквозь пелену тумана. Иксикс! Это скалистый пик в виде башни. Юииик-июююк! Это очень высокое дерево, на верхушке которого раскачиваются на ветру кикск-кикск-кикск. Каюиит-трик! Триюк! Крик устремляется вперед, но наталкивается на другой крик и возвращается покореженным: значит, кто-то летит навстречу со скоростью 6 метров в секунду. Найя Найя опрокидывается на- [248] бок, издает приветственный крик: «Варран!» — и мчится по небу, зовя: «Тликс-тликс!», но кругом только сумрак и пустота. Она изо всех сил несется по воздуху, ее лапы поднимаются за спиной и опускаются впереди, надувая мембраны, как парашют. Воздух пронизывают тысячи криков. Они отражаются от земли с таким звуком, словно хрустит сразу множество ногтей. Насекомые носятся по земле, спотыкаясь, карабкаются по склонам оврагов. Найя Найя забирается высоко в небо и обрушивает свои крики на отроги скал, в воду, на деревья. Весь мир сверкает. Он все время зажигается и гаснет, словно сноп искр. Он отвечает, он что-то кричит, и его голос — то слабый и далекий, то близкий и острый, как наваха.
Все захмелели, захмелели от свободы, В ночи крики отскакивают, двоятся, они быстро перемещаются от дерева к дереву, огибают камни, и крошечных насекомых проглатывают раскрытые пасти. Найя Найя летит вдоль реки, без определенной цели, просто так переносится с одного берега на другой. Время от времени она останавливается перед кустом, машет, застыв в воздухе, крыльями и издает ультразвуки. Ночные бабочки срываются с листьев и пытаются спастись. Найя Найя описывает над бабочками все меньшие и меньшие круги и проглатывает их. Надо беспрерывно есть, метать в ночи свои стрелы. Никогда она не была такой быстрой, такой легкой. Она раздвигает мембрану, которая соединяет пальцы, и ту, что натянута между бедрами. Отовсюду доносятся отголоски криков. Весь мир прорезан пещерами, прорыт горловинами, глубокими ущельями, где не затихают звуки. Они всюду, они приобретают твердую форму, образуют препятствия, шарят по воздуху и ищут, ищут. Получается странная и резкая музыка, от которой зажигаются блуждающие огоньки. Найя Найя ныряет вниз, поднимается, пляшет черным нечетким пятном в сумрачном небе. Мы пролетаем под лунным кругом мимо скопления безмолвных домов, и взгляд выхватывает тусклые звезды, которые поблескивают внутри комнат. Люди и собаки боятся. В ночном просторе слышатся победные крики, они как бы оставляют крошечные шрамы, которые тут же затягиваются.
Раздаются крики:
«Мио! Мио!»
«Инка!»
«Кискит!»
«Лльуит! Лльуит!»
[249]
«Пюк!»
Это мы не разговариваем. Мы кричим, потому что хотим увидеть, как появляются приморская сосна, стена, покрытый травой склон. Ночи мы не боимся, ведь она сама все время кричит, дрожит и трепещет, когда кто-нибудь проходит, она отвечает, кричит и слушает в свой черед. Мир вокруг не холодный и не мертвый. Он такой же, как мы, большое коричневое животное, которое вертит своей пастью во все стороны и шевелит ушами. Наши пути пересекаются, мы бросаемся друг на друга, но в последнюю секунду отскакиваем назад, залпами выплескивая ультразвуки. Мы проносимся на полной скорости параллельно земле. Вдруг Найя Найя вскрикивает «Иуип!», и в ответ слышится тихий протяжный крик. Она приближается медленнее, следуя за пронзительным звуком, который перелетает от одного телеграфного столба к другому. Перед ней шуршит и тут же исчезает ночная бабочка. Найя Найя исступленно машет лапами, издавая сотню криков в секунду. Раскрыв пасть, она летит прямо перед собой. Шуршание бабочки уходит зигзагом, но тут раздаются резкие крики — теперь впереди стена, и бабочка, попавшая в самый водоворот криков, влетает через безмолвное окно. Найя Найя бросается в дом, где ослепительно горит электрическая лампочка. Крики отражаются от стен. Найя Найя вихрем кружит по комнате, хватает бабочку и в поисках выхода выкрикивает: «Тликс-тликс-тликс». Наконец она выскакивает в ночь, подальше от слепящей, подобно солнцу, лампы.
Найя Найя уже далеко, она в полном одиночестве летает над деревьями и снова кричит: «Варран! Варран!», прислушиваясь к пронзительной ночной перекличке. Между деревьями пролетает стая крылатых муравьев. Нужно со свистом нырнуть вниз, между тем как каждый муравей искрой сверкает в мозгу. Найя Найя пересекает им дорогу и, собрав муравьев левой лапкой с упруго натянутой мембраной, поедает их.
Мы все время хмелеем, хмелеем от криков и полета. Стремительные крики, протяжные и острые, поднимаются к небу, опускаются, снова поднимаются. Звуки то низкие, как жужжание ос, то такие высокие, что они перестают быть звуками, превращаясь в проволоку, по которой мы скользим. Воздух обтекает шкурку стального цвета, раздувает кожу крыльев. Когтистые пальцы раздвигаются и сжимаются. Иногда мы залетаем так далеко, что приходится [250] ориентироваться по луне и звездам. Иногда мы блуждаем в пустоте и кричим, кричим без остановки, ничего не слыша в ответ. Но мы свободны наконец, мы свободны! Ничто больше не притягивает нас к земле, ничто не удерживает. Мы больше не боимся ночи и по нескольку раз пролетаем по черному небу. У нас нет слов, нет мыслей, и только эхо наших криков расцвечивает все внутри нас. Вот так каждую ночь без устали мы подстерегаем добычу, ищем, летаем по разным закоулкам и проглатываем всех бабочек и крылатых муравьев на своем пути.
Часами вместе с Найей Найей мы машем крыльями, летаем над землей, каждый сам по себе, и у каждого из нас в горле комок, а уши шевелятся. Пустоты больше нет. Жизнь вибрирует, звучит. Цвета поблекли, и, по сути дела, ничего не видно, но крики, щелканье, гуденье без конца разрывают ночное пространство, когда все спит, свернувшись калачиком, и ночь, словно разрываемая трассирующими пулями, исчезает. От сумерек до рассвета мы взываем:
«Тликс-тликс!»
«Льуип!»
«Стриик-алик!» «Глюк!»
«Плит плит плит»
«Мио!»
«Тзик!»
«Тзик!»
«Тзик!»
и земля отвечает нам, отвечают деревья, неподвижные суровые скалы, стены, ограды, окна, решетки, листва, покрытые травой равнины, реки; отвечают даже насекомые, они кричат обезумевшими голосами, пытаясь удрать. Мы — крошечные самолеты, летящие во тьме, нам ведомы все тайны ночи. Потом, когда на востоке снова занимается свет, вырисовывая на небе большое ослепительно яркое пятно, Найя Найя кричит уже по-другому, прислушивается к звукам, притекающим с разных точек небес, и стремится отыскать вход в пещеру. Мы все вместе устремляемся к темной теплой дыре, из которой идет резкий запах, сталкиваемся друг с другом, царапаемся, истошно свистим. Найя Найя подскакивает к потолку и хватается за него когтями лап, после чего, завернувшись в кожу крыльев, издает еще несколько жалобных криков и стонов. Свисающая вниз голова тяжелеет, дневной [251] свет давит на глаза. Хмельная ночь подошла к концу. Так и бывает, когда покидаешь мир людей, кошек, машин, грузно катящих по твердому покрытию дорог, когда становишься легким, стремительным и свободным и быстро исчезаешь в звучащей ночи, — ах, как вас любят и как вы счастливы, когда становитесь мышью, летучей мышью.
[252]
В середине Рая был блистающий источник, из которого текли четыре реки, орошавшие весь мир. Над источником высилось большое дерево с множеством веточек и ветвей, но вид у дерева был старый, потому что у него не было ни коры, ни листьев.
[253]
Найи Найи больше не видно, она пропала. Но мы чувствуем, что она недалеко. Может, она в деревьях или в домах или распласталась на дороге, и по ней проезжают черные машины. Может, НН стала крохотной, и нужен микроскоп, чтобы разглядеть ее среди бактерий и простейших одноклеточных организмов. А может, НН невидимкой движется в воздушных потоках, и различить можно только следы ее движения, когда она пригибает траву, шелестит листьями и сшибает с крыш черепицу. Порой поднимешь голову, посмотришь на солнце и видишь ее улыбку, сияющую, как золото. Или видишь диковинное облако, напоминающее рыбу- пилу. Видишь, как поднимаются в воздух и берут курс на Дамаск, на Мадрид огромные самолеты. Сверкают иллюминаторы — может, это Найя Найя сигналит с помощью зеркала.
И все же мы не одиноки. Куда бы мы ни шли, мы чувствуем, что НН рядом и смотрит на нас. Возникает странное ощущение из-за того, что взгляд, исходящий одновременно отовсюду, останавливается на вас и вызывает у вас дрожь, но проходит немного времени, и он уже наполняет вас нежным теплом. Ты проходишь мимо высотных зданий, и вдруг из какого-нибудь триста двенадцатого окна медленно, словно увядший листок, опускается к тебе луч взгляда. Кругом столько вещей, в которых надо побывать. Мы останавливаемся перед платаном, входим в него и в слоях теплого дерева обнаруживаем следы НН. Мы шагаем след в след по тротуару и всякий раз, наступая на то место, куда ступала она, ощущаем электрическую вибрацию, которая поднимается по ногам. Найя Найя обитает везде. Она скрыта во всем, что ты [254] видишь; всюду, во всех краях вздымаются ее сторожевые вышки.
Она молчит, не говорит больше ни слова. Теперь наш черед рассказывать истории, но не для того, чтобы убить время или прервать тишину, а чтобы перейти по ту сторону всего сущего. Мы словно грезили с открытыми глазами. Была тут история о рыбе-пиле, которая плыла через моря прямо, как торпеда, история о театре, разместившемся в спичечном коробке, о машине, которая делала золото, улавливая молнию через длинную антенну, история о птице-пересмешнике, которая всегда отвечала невпопад, например, когда ее спрашивали, который час, она говорила день недели, когда спрашивали, как ее зовут, сообщала прогноз погоды, и никогда нельзя было предугадать, что она еще выдаст. Среди историй есть одна о колесе, катящемся по линии горизонта, и другая — о соляном мосте через Берингов пролив. Эти истории посеяла в нас НН, и теперь нам нет нужды их придумывать, они появляются на божий свет сами. В поисках следов НН мы все время заглядываем в темные углы, канавы, водосточные желобы. Но НН и впрямь исчезла. Она в бамбуковых лесах на берегу реки, она на вершине лысой горы, она путешествует, держась за спину собаки или в гондоле дирижабля, летящего над Африкой.
Нам хотелось бы ее найти, и поэтому мы почти всюду оставляем свои послания — или на листках бумаги, которые рвем на мелкие кусочки и пускаем по ветру, или в зеленых бутылках, которые бросаем в Средиземное море, так что они, переваливаясь с боку на бок, плывут до Крита.
Уотасения, Найя Найя, Пашакамак, вернись, вернись, вернись! Мы пишем это ножом на столиках кафе, на стенках телефонных кабинок или мелом в клетке, обозначающей рай в игре в классики. Иногда мы грустим и тогда ничего не пишем. Мы просто идем, садимся на песок, смотрим на волны, прибывающие с другого конца моря, и отсылаем их обратно — море при этом словно пробирает дрожь, — к острию, к самому жалу.
Мы все время проходим через множество стен, множество имен. Иногда нам бывает весело, потому что стоит хорошая погода и по реке плывут трамвайчики. Тогда мы идем куда глаза глядят, садимся в лифты, перескакиваем через заграждения, распеваем вперемешку "Moonshine" «Битлз», "Raspa", "The hole in the wall" Хило Брауна. Как будто у [255] нас в животах патефоны, и стоит нам открыть рот, как звучит музыка.
Мы видим НН всюду. В. синем ночном небе сияет луна. С ветвей старых деревьев свисают лианы. На горизонте — горы, отлогие синие горы, похожие на спящую женщину. НН везде, и она говорит с нами, но говорит на свой лад» не словами, а жестами, она указывает на вещи, раздвигает черные тучи, выставляя на всеобщее обозрение полоски белого неба, или забрызгивает ветровые стекла машин просто так, без причины. Никто никогда не знает, что она вытворит через минуту. НН не любит леденящих пустых мыслей, и она без конца творит разные чудеса в воздухе, рисует на земле знаки, чертит на воде загадки. Где бы она ни находилась по ту сторону, она следит за нами, но сама не показывается. Может, она исчезла не навсегда. Джин Шипучка говорит, что видела, как НН покупала на старом рынке апельсины. Сур- сум Корда говорит, что видел ее портрет, приписанный Францу Пурбю Младшему. Аллигатор Барксзаявляет, что видел ее в приключенческом фильме в костюме одалиски. Однажды утром кто-то позвонил Луизе и сообщил, что к нему на подоконник села странная птица и уставилась на него. С тех пор мы почтительно здороваемся со всеми собаками и старыми бездомными котами. Когда мы едим яблоко, мы обращаем к нему нежные слова, а срывая цветок, говорим, что это только из-за его душистого запаха. Ямаха выцарапал на стеблях кактуса, рядом с чем-то вроде "Kilroy was here", имя «Найя Найя» и число 10.12.73. Мы обитаем, и мы никогда больше не будем одиноки. Все мерцает, сверкает, гудит, и это для тебя. Ты без конца проходишь через маленькие стены мира, через кофейные чашки, стволы оливковых деревьев, дюралюминиевые листы, странствуешь по лабиринтам, ведущим к потаенным красотам, красными пластмассовыми коридорами идешь между белыми полистироловыми шарами по гладким полиэфирным отмелям. Везде проходят свои дороги, и никаких пределов нет. Ты грезишь во сне, но и проснувшись, продолжаешь грезить. Ты в автобусе, на корабле, в самолете, который следует с одного материка на другой. И вот однажды после долгих поисков ты входишь в большую залу кафе, где шумно и светло, где все кругом чужое и отталкивающее, где глаза у людей за иллюминаторами очков холодны, и вдруг вздрагиваешь в смятении: на зеленом столе, стоящем в сторонке, словно остров, в железной пепельнице сама по себе дымит сигарета.
[258]
Пашакамак (Pachacamac)
[259]
На каменистую равнину падал солнечный свет. Дул порывистый ветер, поднимая тучи розовато-серой пыли. По земле тянулись большие зеленые дорожки, виднелись красные пятна, сиреневые, оранжевые, желтые, беловатые полосы. Не было ни травы, ни деревьев, ни людей, ничего. Только камни и камни, да поднималась пыль, которая чуть дальше снова ложилась на землю и набивалась в расщелины. Наверно, здесь уже тысячу лет не было дождя, если не считать песчаного, когда сыпятся градом камешки, — твердого дождя, который земля не могла в себя впитать. Небо над головой цвета драгоценного камня, синее и плотное, без туч, без пятнышка облаков. Никаких тебе паров, вода стекала по металлическому щиту и высыхала. Может, и самого моря не существовало, и здесь было потаенное дно океанов, которое теперь обжигал свет. Ночи больше не было, лишь жар и мороз поочередно жгли землю. Реки вулканической лавы, серы и битума застыли. Волны, обрушившиеся на вершины, навсегда затвердели коркой из крошечных синих шариков, которые зацепились за каменное основание. Все замерло. Не было больше воспоминаний, не мельтешили слова. Камни застыли, затихли отзвуки, стерлись знаки. Ветер, продувавший пустынное плато и беспрестанно круживший вокруг планеты, стирал углы, выпрямлял кривизну. Он все время беззвучно скользил по коридорам и не встречал преград. Здесь находилось сердце мира пустыни.