В городе синие молнии перепрыгивают с крыши на крышу, зажигают огни святого Эльма на телевизионных антеннах. Дорога никому не принадлежит, это всего лишь переправа. Хотелось бы уже очутиться на другой стороне, в сво- [237] бодном краю. Может, придется идти вот так, по прямой дороге, всю жизнь, пересечь множество стран и прийти, наконец, в страну старости, где все такие медлительные, глухие и сонные.
Выкурив сигареты, мы встаем и уходим. Дорога проходит мимо усадеб, окруженных колючей проволокой. Двери и окна домов заколочены. Вдали, совсем далеко, сверкает чудесный город с белыми кубами и трапециями зданий, дрожащими у самого неба. Мы смотрим во все глаза, ведь именно туда лежит наш путь.
Иногда рядом с Найей Найей тормозит машина, и водитель предлагает ее подвезти. Однако она качает головой и продолжает идти. Через несколько минут машины достигают конца дороги и исчезают. Но до белого города можно добраться только пешком.
На пути нам встречаются заброшенные гаражи, пустые ангары, безлюдные гавани. Покачиваясь на волнах, плывут вдоль берега рыболовецкие суда.
Солнце медленно поднимается в небе, перемещаясь вместе с нами к западу. В зеленых чащах прячутся дома. В садах полно гравия, а к пустым дворцам на вершинах холмов восходят лестницы. Проселочные дороги зазывают на пустыри. На нашем пути встает множество запахов. Земле очень хотелось бы, чтобы мы забыли о цели своего путешествия. Она зовет нас присесть, но мы не останавливаемся и продолжаем при свете дня свой путь по твердому покрытию дороги. Каждая проезжающая машина подталкивает нас в спину. Среди полей, между рядами столбов несется поезд, который, громыхая, соединяет две невидимые точки. Или вдруг высоко над нами пролетает реактивный самолет, от которого виднеется лишь след в небе.
Мы проходим мимо множества великолепных тайников: полузакопанных цементных труб, трансформаторных будок, цистерн, стен из положенного без раствора бутового камня. Теперь, однако, нам ни к чему тайники. Мы хотим идти до конца дороги по направлению к солнцу, хотим добраться до светящегося града. Найя Найя идет впереди. Пойди она через море на ту сторону, мы бы последовали за ней.
Теперь нам недалеко.
Белые конусы и параллелепипеды поднимаются к небу. Мы видим плоские крыши, сады с лавровыми деревьями, клены, кедры, казуарины. Прозрачный город, искрясь, отра- [238] жается в небе и море. На стенах высотой с прибрежные скалы отсвечивают стекла.
Дорога ведет прямо в город. Машин больше нет, лишь ползут на свет черные насекомые с сожженными крылышками и усиками. Городские стены легки и напоминают облака.
Солнце в зените, мы входим в город, и нашей усталости как не бывало. Поглядывая на светящиеся стены, мы идем по белым-белым улицам. Мы словно внутри ледника или в соляной шахте.
Мы проходим по висячим садам. Деревья стоят либо ярко-зеленые, либо огненно-рыжие, и в их листве кишат бабочки и колибри. Солнце немилосердно жжет, и на белой земле выделяются черные тени деревьев. Мы идем друг за другом, не осмеливаясь открыть рот. Здесь уже не слышен шум моторов, тут только журчат фонтаны, да жужжат гуицицилины, да кричат в небе иилотли. Ничего не говоря, Найя Найя показывает нам огромные кедры, карликовые деревья, сойятли с красными пальмами.
Белый город раскрывается перед нами, демонстрируя свои прямые улицы, реки, квадратные дома с садами на крышах. Нам встречаются странные люди, которые говорят на непонятном языке, но это неважно — их речь подобна птичьему пению. Найя Найя увлекает нас в свои видения, и мы следуем за ней через город. Брызгаясь, носятся по улицам смуглые ребятишки, которые рассыпаются затем по лестницам. Это Эцалкауалистли, и юноши пробегают по улицам, раздавая кукурузу, а потом прыгают в воду и со смехом плескаются там. Мы проходим мимо темных домов, где горят палочки благовоний. На улочках раздается музыка: низкие звуки барабанов, высокие — флейт. Полуголые люди, разукрашенные красной и зеленой краской, с изумрудом в левой ноздре, исполняют танец в честь Тлахукимако. Продолжая свой путь, мы проходим мимо вооруженного отряда, Охпанистли. Женщины в белой одежде толкут на плоских камнях кукурузные зерна, потом, когда наступает Па- косинтли, они переносят муку на кусках кожи в дом Тес- катлипоки. Боги во мраке мнут муку, и потом в печах выпекается освященный хлеб. Другие женщины на площади, окруженной высокими белыми домами, предлагают цветы Томакасгле, ведь это день Тососцинтли. Сквозь толпу проходят девушки, раздающие тамали и черную фасоль. Словно змеи ползут по земле. На площади Найя Найя останавлива- [239] ется и пускается в пляс. Мы танцуем вместе с ней. Танцует огромная толпа людей в белых одеждах; слышно, как постукивают друг о друга украшения. Мы танцуем двадцать дней без передышки, это танец в честь Тескатлипоки, это Тла- каксипеуалистли. У вооруженных людей глаза как обсидианы, их сабли, острые как бритвы, сверкают на солнечном свету. Время от времени все вскрикивают
«йюйауэ!»
Женщины с прической наподобие тюрбана раздают мед и кукурузные лепешки.
На террасе лицом к толпе танцует девушка, которую потом убьют. Это Текуилуицинтли.
В центре белой площади поставлен столб с жертвами для Якатектли. На кострах жарятся игуаны и броненосцы, это день Уэитосостли. Все танцуют без остановки, а когда наступает Тохкатль, женщины делают из зерен гуаутли фигурку Тескатлипоки, которую потом съедают мужчины. Пришли дни красить себя в разные цвета — Текпатль, Куиаутль, Хокитль, Сипактли, Эекатль, Кали, Куэцпаллин, Коатль, Микуискли, Масатль, Токтли, Атль, Ицкуинтли, Изуматль, Малинали, Акатль, Уселутль, Куаутли, Коскакуалутли, Улин. Слова звучат в нас, вибрируют, порождают вспышки света. Названия, свет, крики опьяняют нас. Теперь наступают кровавые дни, Панкуэсалистли, когда вырывают и пожирают сердца, Тлакаксипеуалистли, когда танцуют в одеяниях из человеческой кожи, когда мужчина и женщина, удостоенные знаками отличия Тлалока, пляшут до полуночи, а потом их настигает смерть, Хокотлуэци, Искалли, на площадь, где стоят шесть огромных деревьев, медленно спускаются по лестницам жрецы с масками на лицах, меж тем как испуганная толпа пятится с криками: «Уу! Ху! Идут наши боги!», град стрел пронзает привязанных к столбам пленников, и все танцуют, пока другие жрецы с длинными грязными космами волос, тела которых окрашены в черный цвет, убивают детей. Распространяется едкий запах крови, тела жертв покрываются пылью. Нам так страшно, что мы не в состоянии даже двинуться с места.
Потом, уже позже, наступает Тлахокимако, и женщины пляшут, разбрасывая цветы, Тититль, Куэколла, Камохтль. Прямо на площади люди красят свои лица, предлагают какиуитль, зеленые перья и кукурузный хлеб. Из сока кау- [240] чуковых деревьев делают улли. Танцуют Масеуалисгли, потом за домами, со смехом, — Нетолилистли.
Идет подготовка к войне цветов, мы же хотим подняться, наконец, к Тонатиу Ихко, чтобы никогда не терять из виду солнце. Но опасные места надо пройти с криком: «Токниуце, уицитле, йаотле, тле итинскилуйа? Тле тинеке куилья? Хине- кауа. Нимиц такас ин тлейн тикнакуи», надо избежать областей тлаллолиницли, встреч с водяным змеем, змеем Хикалом, Киталкоуатлем, водяным койотом, водяным зайцем, цонистаком. с той, что поднимается, подобно женщине; когда же темнеет, следует остерегаться людоеда цицими. Нужно заснуть на пять дней без Немонтеми и разбить зеркальную голову Куатескатля.
Наконец мы поднимаемся по крутой лестнице, ведущей на верхнюю часть дома, и приближаемся к солнцу. Когда мы забираемся на крышу, оно так близко и так сильно жжет, что кажется, мы вот-вот потеряем сознание. Мы чувствуем себя в солнечной сфере и ощущаем ее давление. Кругом залитая светом белая земля. Дороги ведут прямо к четырем точкам пространства, неся на себе насекомых с черным панцирем. Мы теперь так одиноки, будто перестали существовать. Солнечное тепло проникает в живот, распространяется по всему телу, и мы засыпаем на крыше дома; Найя Найя меж тем наблюдает за падением светил. Пока мы спим, она говорит, но мы ее слов не слышим. Она говорит.
[241]
«Послушайте, я очень большая, я огромная. Вы не в состоянии сейчас меня увидеть, потому что вы находитесь не вне, а внутри моего тела. Я — ваше обиталище. Давно уже вы недоумевали, что такое луна, звезды, солнце, земля, деревья, море и облака. Вы спрашивали, откуда вы пришли, и не знали, куда вы попали. Вы словно в очень большой кладовой, вы во мне. Когда вам тепло, это тепло мое; если лето знойное, значит, у меня жар; если зима морозная, значит, мне холодно. Я неподвижно стою в пустоте, мои глаза блестят, а на губах играет улыбка. Когда я дышу ртом, вы чувствуете мое дыхание и называете его ветром. Я открываю глаза, и наступает день, я их закрываю, и опускается ночь. Вы внутри меня, вы — моя пища. Те, кого я кладу в рот, рождаются в этот мир и суетятся внутри меня. Родившиеся попадают в полосу света, но те, кто попадает во мрак, долго не протянут, они не достаточно отмечены дыханием жизни. Вы — моя любимая еда. Однако я могу есть менее питательные и зачастую более мелкие продукты: котов, собак, лошадей, крыс, птиц. У меня на лбу знак вечности,
потому что я не могу ни родиться, ни умереть. Вся вселенная, планеты и звезды размещаются во мне. Сатурн и Юпитер — мои легкие, Нептун — мой желудок, Уран — [242] печень, Венера — поджелудочная железа, повсюду сверкают мои железы, которые вы называете звездами, а белый круг, что блестит по ночам во тьме, — мой мочевой пузырь. Свет проникает в мир по моей трахее, а мои кишки мерцают на небе — вы называете их Млечным Путем. Посреди неба трепещет и посылает вам свои лучи шар, вы всегда глядите на него восхищенным взором, вы называете его солнцем, на самом же деле вы видите мое сердце.
Я такая большая, что вам не различить моих границ. Моя голова высоко в облаках, а ступни уходят в самые глубины. Когда я вздрагиваю, рушатся здания и по земле пробегают трещины.
Когда я плачу, падают капли дождя, а когда смеюсь, вы видите молнию, которая выходит из моих глаз, и слышите раскаты грома. Вы можете идти много дней, все равно вам не выйти за пределы моего тела. Мои щеки — пространство, мои волосы — облака. У меня на коже множество больших деревьев, но это всего лишь волоски, пушок.
Я дышу очень медленно, за два-три месяца делаю один вдох. Вы чувствуете, как мои легкие наполняются воздухом, который колышет морскую гладь. Иногда вы садитесь на берегах синих рек, а ведь это кровь, текущая по моим артериям. Вы долго живете в моем чреве, а потом умираете, и я извергаю вас вон. Земля — моя плоть, вулканы — кровь, а жидкости в моем теле образуют реки и океаны. Везде вибрирует, распространяя силу, моя жизнь. Вы обращаете взор к небу, и через мое открытое горло нисходит свет. Он окрашивает все в красный цвет и согревает ваши тела. Вы все связаны со мной, как будто через пуповину, и я всех вас питаю. Перед вами необъятные равнины реснитчатых клеток, горы мышц, расщелины, куда уходят нервные разветвления. Под красной землей, пропитанной жизнью и кровью, — белые камни, мраморные колонны, кварцевые рудные жилы. Это мои кости, которых вы не видите. Вам порой кажется, что вы совершили кругосветное путешествие, но вы всего лишь объехали вокруг одного моего пальца. Вы месяцами плывете по одной-единственной капельке пота и хотите измерить глубину пор на моей коже. Вы без устали поднимаетесь по большой, как Амазонка, реке, а это всего лишь маленькая вена, которая идет вдоль виска, теряясь в лесу моих волос. Мое сердце плывет далеко во тьме, и всякий раз, когда оно сокращается, проходит год. Вы, паразитирующие на мне, так малы, что я не в силах вас [243] пересчитать. Миллионы вас обитают в моем животе, вы перемещаетесь с места на место, поселяетесь на островах из моих кровяных шариков. Иногда вы пересекаете пустынные участки на моей коже, месяцами переходя от одной морщины к другой. Но вы никогда не потеряетесь, потому что вы всегда внутри меня, вы — моя пища, мои паразиты, мои вибрионы. Вы образуете кисты в стенках моих тканей, множите свои города и дороги, передвигаетесь по моим нервным волокнам. Иногда вас скапливается во мне так много, что меня пробирает озноб, и странные хвори терзают тогда мои члены. Иногда вы собираетесь друг против друга и затеваете междоусобицы, от мини-взрывов я испытываю уколы, сродни булавочным, и моя кожа покрывается прыщами. Когда среди вас возобладает ненависть, меня мучают боли в животе и желудке, тогда я тысячами извергаю вас из своего рта, отправляя в небытие.
В моем теле вы скользите по каналам, плывете по кровяным рекам. Вы все время под моей кожей, в моем теле, вы дышите воздухом, которым дышу я. Когда я засыпаю, вокруг вас воцаряется ночь и мое сердце становится невидимым. На моей коже холодает, травы и волоски на теле потихоньку начинают топорщиться. Вы спите в тени моего колена или в моей поясничной впадине. Вы никогда не бываете одни, вас никогда не бросят на произвол судьбы. Мое лицо далеко от вас, и вам его не увидеть. Мои глаза — огромные, затерянные в пустоте озера, а уши — спиралевидные туманности. Я никогда не говорю в полный голос, мои напевы, мой шепот доносятся до ваших ушей, и вы слышите музыку сфер. Я шепчу непонятные вам слова, которые длятся века. Мои сны приводят к затмениям, падениям комет, полярным сияниям.
В обсерваториях вы через стекла телескопов вглядываетесь в мои органы, в то, что вы называете планетами, звездами, галактиками, жадно рассматриваете черное пространство, заполняющее мое тело, и думаете, что вам его не пересечь. А ведь все это мое, моя плоть, моя кожа. Я стою на большой отмели перед морем, где изредка видны другие, такие же, как я, люди, великаны и великанши. Они тоже смотрят на море, солнце, небо и горы, вздымающиеся за их спинами. Может, все мы во рту у другого великана, еще больше нас, сидим на белых скалах его зубов и глядим на его синий язык, который шевелится и двигается на свету туда-сюда».
[244]
Свет слабеет, словно меркнет свеча. Все кругом колеблется и дрожит. Бледнеет и мрачнеет небо. Всем овладевает какое-то беспокойство, содрогаются деревья, море, стены, даже земля. Найю Найю тоже охватывает дрожь. В этот час, когда мир становится сиреневым, самое время подыскать себе пристанище. Солнце вот-вот исчезнет за горами. Свет почти погас, дело идет к ночи.
Надо скорее найти себе пристанище. Блеклая тень надвигается на землю со скоростью прилива, затопляя собой все предметы один за другим. Надо подыскать себе жилище и заснуть в нем с открытыми глазами. Найя Найя торопливо идет через поля и пустоши. Такое впечатление, что ее кто-то ведет. Найя Найя смотрит на небо, по которому, мерцая огнями, тяжело летит большой самолет. Никто не заговаривает с Найей Найей, и все же она словно следует зову, будто кто-то кричит у самого ее уха, но кричит без слов; этот крик указывает ей путь и направляет ее взгляд. Она словно слышит короткие приказания:
«Направо!»
«Налево!»
«Вверх!»
«Вперед!»
«Налево!»
Не понимая, откуда эти крики, Найя Найя все же повинуется. По руслу из гальки она поднимается вверх по течению реки. Впереди два-три круглых сиреневых холма, зов идет оттуда.
«Скорее!»
«Вперед! »
«Скорее! Скорее!»
[245]
Найя Найя идет по холодной речной воде. Вода уже приобрела сероватый оттенок и вот-вот обратится в пар или туман. Поток протекает меж черных щербатых глыбищ. Дует теплый ветер. От скалистых стен в воздух поднимаются крики. Найя Найя останавливается и прислушивается, ей хотелось бы ответить, но она не знает как. Она подходит и кладет руки на скалистую поверхность, ее ногти скребут камень. Найя Найя взбирается на холм, она знает, что там найдет себе пристанище. Слышатся пронзительные крики, они достигают сознания словно маленькие металлические стрелы.
«Сюда! Сюда!»
«Туда!»
«Скорее!»
Хватаясь за растущие на камнях колючие кусты, Найя Найя карабкается наверх. Внизу на гальке громыхает поток. Но Найя Найя не боится. Теперь она уже не очень далеко от входа. Она уже так давно не слышала этот зов. Слышала всякий раз, когда опускался вечер. Но она не очень понимала, что это значило. Сегодня вечером Найя Найя обретет отличное пристанище, лучше, чем комнаты в домах, ямы в песке или блокгаузы на морском берегу.
Это пещера на склоне холма, широкая, темная, глубокая, Найя Найя в нерешительности. Но тут раздаются пронзительные крики, да так близко, что раскалывается голова. Звон, свист, жужжание — все эти звуки разом льются из пещеры, потом они затихают, но тут же возобновляются снова, по одному или сразу десятками. Крики, острые, как иглы, разносятся так быстро, что их едва успеваешь разобрать.
« Скорей!» « Скооооорей!» « Сюда!»
Найя Найя входит и слушает крики уже из пещеры. Впечатление немного жуткое. Дневной свет еще освещает внутреннюю часть холма, и вдруг Найя Найя их видит. Здесь столько существ! Столько их висит, держась лапками за потолок, что каменные стены как бы покрыты черно-красными гроздьями. Их тысячи. Они шевелятся, ходят по потолку, словно мухи, и кричат без умолку. Они зовут Найю Найю, выкрикивая ее имя на своем скрипучем, свистящем языке:
«Тликс-тликс! Тликс-тликс!»
Иногда они отрываются от стен, кружат по пещере, но потом снова возвращаются на свои места. Найя Найя садится на землю, на слой помета, и смотрит, как они мель- [246] тешат по пещере. Они так беспокоятся, потому что к ним уже проникает тень. Они кричат все громче, их голоса так пронзительны, что начинаешь сомневаться, действительно ли ты их слышишь. Они машут крыльями во влажном воздухе, и шум стоит, как от мотора. От холодного ветерка Найя Найя вздрагивает.
Крики отражаются от стен пещеры, протягивают невидимые нити, раскидывают по гроту острые лезвия, которые режут, полосуют, сдирают кожу. Эти существа без конца взывают и сами же отвечают на свой зов; они не говорят, не рассказывают историй, они только кричат по мере того, как на них надвигается тень. Найя Найя чувствует, как у нее самой шевелятся уши, она тоже хватается за стенки пещеры, вонзает в камень свои длинные ногти. Крики просачиваются ей внутрь и мечутся в поисках выхода. Найя Найя приоткрывает рот, и у нее сжимается горло. Ее расширенный взор обшаривает темноту, пытаясь различить живые существа. Криками, все более частыми, похожими на скрежет, щелканье, они зовут ее к себе.