— Дьявол меня задери, Джафи, сегодня утром я чувствую себя великолепно, — сказал я, когда мы заперли машину и втроем зашагали с рюкзаками по береговей дороге, чуть покачиваясь, занимая всю ее ширину, будто пехотинцы на марше. — Ну не чертовски ли это лучше, чем торчать в «Месте»? Напиваться там таким свежим субботним утром, все муторно и тошнит — а вот они мы какие, шагаем мимо свежего чистого озера, хороший воздух, да Господи, это уже хайку само по себе.
— Сравнения одиозны, Смит, — приплыл ко мне его ответ, цитата из Сервантеса и дзэн-буддистское наблюдение впридачу. — Совершенно никакой разницы — сидишь ли ты в «Месте» или карабкаешься на Маттерхорн, все это одна и та же прежняя пустота, парень. — И я стал об этом размышлять, и понял, что он прав: сравнения действительно одиозны, это все одно и то же, но мне было сейчас по-настоящему кайфово, и еще я вдруг понял вот что: это (невзирая на разбухшие вены на ногах) принесет мне много пользы, отвлечет от пьянства и, может быть, заставит меня проникнуться совершенно новым образом жизни.
— Джафи, я рад, что тебя встретил. Я научусь укладывать рюкзаки, и всему, что надо, тоже научусь, и как прятаться в этих горах, когда устанешь от цивилизации. На самом деле, я очень благодарен, что встретился с тобой.
— Что ж, Смит, я тоже благодарен, что встретился с тобой и научился, как надо писать спонтанно, и все такое.
— А-а, да это пустяки.
— Для меня это — много. Давайте, парни, прибавим шагу, не стоит зря тратить время.
Вскоре мы дошли до клубившийся желтой пыли, где ревели бульдозеры, а здоровые, жирные и потные водители, даже не взглянувшие на нас, материли свою работу и проклинали все на свете. Чтобы они полезли в гору, им пришлось бы заплатить вдвойне, а если учесть, что сегодня суббота, то — в четыре раза больше.
Мы с Джафи посмеялись, подумав об этом. Я чувствовал себя немножко не в своей тарелке в этом глупом беретике, но бульдозеристы и глазом не повели в нашу сторону, и мы скоро оставили их позади и подошли к последнему охотничьему домику у начала тропы. Это была такая бревенчатая изба, стоявшая в самом дальнем углу озера в треугольном распадке между довольно высокими отрогами. Здесь мы остановились передохнуть на ступеньках: мы прошли около четырех миль, но по ровной хорошей дороге, — зашли внутрь и купили конфет, печенья, кока-колы и еще чего-то. Тут вдруг Морли, который всю дорогу далеко не молчал, выглядел очень смешно в своем наряде, с необъятным вьюком за плечами, с надувным матрасом (из которого, конечно, выпустили воздух), без шляпы — в общем, так, как он обычно ходит к себе в библиотеку, но в огромных мешковатых шароварах — этот Морли вдруг вспомнил, что забыл спустить воду из картера.
— Ах, так он забыл спустить воду из картера, — сказал я, заметив их оцепенение и ни фига не смысля в машинах, — а он не забыл спустить мозги из кратера?
— Нет, это значит, что если сегодня ночью подморозит, его чертов радиатор взорвется, и мы не сможем уехать домой, и придется двенадцать миль переть до Бриджпорта, и мы тут конкретно засядем.
— Ну а может, ночью не будет так холодно?
— Рисковать нельзя, — ответил Морли, и к тому времени я уже просто ненавидел его за то, что у него находится столько способов все забывать, портить, беспокоить, откладывать и превращать наш относительно простой поход в бесконечные петли и круги.
— Ну и что ты собираешься делать? Что нам всем делать — идти обратно четыре мили?
— Остается одно: я возвращаюсь один, спускаю воду и иду обратно за вами по тропе, а вечером догоняю вас в лагере.
— Я разожгу большой костер, — сказал Джафи, — ты его увидишь, покричишь, и мы тебя направим.
— Очень просто.
— Но тебе придется побегать, чтобы к вечеру добраться до лагеря.
— Я уже иду.
Но тут мне стало так жалко старого, несчастного, смешного Генри, что я сказал:
— Да ну его к черту, этот картер, если ты с нами сегодня не пойдешь, пошли вместе все равно.
— Слишком дорого встанет, если эта штука сегодня ночью замерзнет, Смит, поэтому мне лучше вернуться. У меня будет множество приятных мыслей — знакомиться с тем, о чем вы вдвоем, вероятно, будете говорить весь день, ах ч-черт, уже пора двигаться. Ни за что не жужжите на пчел, не обижайте дворняжек, а если партия в теннис начнется, и все снимут рубашки, не стройте глазки прожектору, или солнышко пнет попку девчонки обратно к вам, вместе с кошками, ящиками фруктов и апельсинов и со всем остальным. — Или заявил нечто подобное и без дальнейших церемоний зашагал обратно по дороге, лишь слегка махнув нам рукой, бормоча что-то себе под нос, — так, что нам пришлось завопить ему вслед:
— Пока, Генри, давай быстрее. — А он не ответил и только пожал плечами на ходу.
— Знаешь, — сказал я, — думаю, ему без всякой разницы. Он доволен и от того, что бродит и все забывает.
— И похлопывает себя по животу, и видит вещи такими, какие они есть, типа как в «Чжуан-цзы». — И мы с Джафи хорошенько посмеялись, глядя вслед покинутому Генри, ковылявшему по той дороге, которую мы только что одолели, одинокому и безумному.
— Ну, пошли, — сказал Джафи. — Когда я устану тащить этот здоровый рюкзак, поменяемся.
— Хоть сейчас. Давай сейчас, мне надо что-нибудь тяжеленькое понести. Ты себе не представляешь, как мне четко, чувак, давай же! — И вот мы махнулись рюкзаками и стартанули.
Мы оба чувствовали себя прекрасно и без конца болтали — о чем угодно, о литературе, о горах, о девчонках, о Принцессе, о поэтах, о Японии, о наших прошлых приключениях в жизни, и я вдруг понял, что это было замаскированным благословением — что Морли забыл спустить воду из картера, иначе Джафи и слова бы не удалось вставить весь этот благословенный день, а так у меня — прекрасная возможность услышать все его идеи. Тем, как он все делал, ходил в походы, он напоминал мне моего закадычного друга детства Майка, который тоже любил идти впереди, суровый, как Бак Джонс[15], глаза устремлены к дальним горизонтам, как Натти Бампо[16], предупреждая меня о ломающихся ветках или говоря: «Здесь слишком глубоко, давай спустимся ниже и перейдем ручей вон там,» — или: «В этой низинке будет грязь, лучше обойти,» — смертельно серьезный и довольный. Я видел все детство Джафи, проведенное в восточных лесах Орегона, по тому, как он шел впереди. Он шел, как говорил, сзади я видел, как он слегка косолапит — совсем как я; но когда подошло время лезть вверх по склону, он развел носки, как Чаплин, чтобы крепче ступать. Мы пересекли что-то вроде заболоченной речной долинки по густым зарослям, мимо нескольких ив, выбрались на другой стороне, слегка подмочив ноги, и начали подъем по тропе, ясно размеченной и недавно подправленной лесниками, но иногда натыкались на места, где прямо на тропу рушились сверху камни, и Джафи всякий раз не ленился убирать их, говоря при этом:
— Я сам чистил тропы, терпеть не могу, когда тропа такая ретивая, Смит. — Мы забирались все выше, и внизу за нами уже завиднелось озеро, как вдруг в его чистом голубом бассейне мы увидели глубокие дыры — там били источники, будто черные колодцы, и видно было, как мечутся стайки рыбешек.
— О, это как раннее утро в Китае, и мне всего пять лет в безначальном времени! — громко пел я, и мне хотелось сесть рядом с тропою, достать свой блокнотик и писать об этом заметки.
— Посмотри вон туда, — пел Джафи, — желтые осины. Сейчас, вот только настроюсь на хайку… «Беседуем о литературной жизни — вдруг желтые осины». — Идя вот здесь, можно было легко постичь совершенство жемчужин хайку, написанных восточными поэтами, которые в горах никогда не напивались, ничего, только шли себе дальше, свежие, как дети, записывая все, что видели, без всяких литературных ухищрений, без причудливости выражения. Взбираясь, мы сочиняли хайку, а тропа вилась все выше по заросшему склону.
— Камни у края утеса, — говорил я, — почему они не катятся вниз?
— Может, это и хайку, а может, и нет, оно слишком сложное, наверное, — сказал Джафи. — Настоящее хайку должно быть простым, как овсянка и в то же время заставлять тебя видеть подлинное, как самое великое хайку — возможно, величайшее из всех, вот это: «Ласточка прыгает по веранде с мокрыми лапками». Это Шики. Видишь, мокрые отпечатки лапок — как видение у тебя в уме, и все же в нескольких этих словах видишь весь этот дождь, льющий день-деньской, и чуть ли не чувствуешь аромат влажной хвои.
— Давай еще одно.
— Я сейчас придумаю свое, погоди… «Озеро внизу… черные дыры, проделанные колодцами» — нет, черт подери, это не хайку, с хайку никогда нельзя быть слишком осторожным.
— А если сочинять их по-настоящему быстро, вот как идешь, спонтанно?
— Смотри! — возбужденно закричал он. — Горный люпин, смотри, какие нежно-голубые эти цветочки. А вон там калифорнийские красные маки. Весь луг просто усыпан цветом! Наверху, кстати, — настоящие калифорнийские белые сосны, их ты больше нигде не увидишь.
— Давай еще одно.
— Я сейчас придумаю свое, погоди… «Озеро внизу… черные дыры, проделанные колодцами» — нет, черт подери, это не хайку, с хайку никогда нельзя быть слишком осторожным.
— А если сочинять их по-настоящему быстро, вот как идешь, спонтанно?
— Смотри! — возбужденно закричал он. — Горный люпин, смотри, какие нежно-голубые эти цветочки. А вон там калифорнийские красные маки. Весь луг просто усыпан цветом! Наверху, кстати, — настоящие калифорнийские белые сосны, их ты больше нигде не увидишь.
— Как много ты знаешь про птиц, деревья и все остальное…
— Я изучал их всю жизнь. — Потом, тоже еще на пути вверх, мы немного расслабились, разговор стал смешнее и глупее, и скоро мы дошли до поворота тропы, где была тенистая прогалина, и мощный порожистый поток бился и бурлил на покрытых пеной камнях, скатываясь вниз, а через него был перекинут идеальный мостик — упавшая коряга; мы забрались на нее, улеглись животами вниз и долго пили воду, плескавшую прямо в лица: как будто подставляешь голову под струю с плотины. Я лежал там целую долгую минуту, наслаждаясь внезапной прохладой.
— Это как реклама эля «Рейнир»! — завопил Джафи.
— Давай посидим чуть-чуть и покайфуем.
— Парень, ты не представляешь себе, сколько нам еще топать!
— А я даже не устал!
— Еще устанешь, Тигр.
9
Мы шли дальше, и мне невероятно нравилось, какой у этой тропы бессмертный вид, как уже перевалило заполдень, и как поросший травою склон холма, казалось, весь окутан древней золотой пыльцой, как жучки кувыркаются над камнями, как ветерок вздыхает в мерцающих танцах над нагретыми валунами, и как тропа вдруг заводит в прохладную тень от больших деревьев над головой, и как свет здесь глубже. И нравилось то, как озеро под нами вскоре стало совсем игрушечным, а черные дыры в нем — по-прежнему ясно различимы, и как на него падают гигантские тени облаков, и как петляет трагическая дорога, по которой сейчас возвращается бедолага Морли.
— Ты разглядишь бедного Морла внизу?
Джафи долго всматривался в даль:
— Я вижу облачко пыли: может, это он уже идет обратно. — Мне же казалось, что я вижу древний полдень этой тропы — от камней на лужайках и букетиков люпина до неожиданных возвращений к ревущему потоку с его мостками из мокрых коряг и подводной зеленью; в моем сердце возникло что-то невыразимо надломленное, будто я уже жил прежде и ходил по этой тропе точно так же с соратником-Бодхисаттвой — но, быть может, то было гораздо более важное паломничество, и мне сейчас очень хотелось лечь у тропы и все хорошенько вспомнить. Вот что с тобою делают леса — они всегда выглядят знакомо, давно утраченно, словно лицо давно умершего родственника, словно старый сон, словно обрывок забытой песни, донесшийся до тебя над водою, а больше всего — словно золотые вечности прошедшего детства или прошедшей зрелости, и вся жизнь, вся смерть, вся боль сердечная, случившиеся миллион лет назад, и облака, проплывающие над головою, кажется, подкрепляют (своею собственной одинокой знакомостью) это чувство. Исступленный восторг даже — вот что я ощущал вместе со вспышками внезапного воспоминания; вспотев и утомившись, я хотел уснуть и видеть сны в траве. Забираясь выше, мы сильнее уставали и теперь, совсем как пара настоящих альпинистов, больше уже не разговаривали, нам не нужно было разговаривать, и мы радовались этому, как фактически заметил Джафи, обернувшись ко мне после получасового молчания:
— Как раз вот так мне нравится, когда идешь — просто нет нужды разговаривать, как будто мы животные и общаемся при помощи молчаливой телепатии. — Так, забившись в собственные мысли, мы топали дальше, Джафи клоунски переставлял ноги, как я уже говорил, а я подобрал собственный темп — короткие шажки, медленно, терпеливо, все выше в гору со скоростью одна миля в час — так, что я постоянно оставался в тридцати ярдах позади него, и теперь, когда у нас рождались какие-нибудь хайку, приходилось кричать их друг другу туда и обратно. Довольно скоро мы выбрались на верх той части тропы, которая уже и тропой-то не была, ни с чем не сравнимый сонный лужок, где был прекрасный пруд, а за ним — одни валуны и ничего кроме.
— Теперь у нас единственные ориентиры — это утки.
— Что за утки?
— Видишь валуны вон там?
— «Видишь валуны вон там»! Господи ты Боже мой, да я вижу пять миль одних валунов, насыпанных до самой вон той горы!
— Видишь кучку камней возле вон того ближнего валуна под сосной? Это и есть утка, ее поставили другие туристы — а может, и я сам, еще в пятьдесят четвертом, не помню точно. Отсюда мы пойдем прыгать с камня на камень, и надо будет хорошенько следить за утками и определять, верно ли мы скачем. Хотя мы, конечно, знаем, куда идти — вон до того большого утеса, а там уже — и наше плато.
— Плато? Боже, ты что — хочешь сказать, что это еще не вершина?
— Ну конечно, нет: за утесом будет плато, потом осыпь, потом опять камни, потом мы выйдем к последнему высокогорному озеру, не больше вот этой лужицы, а потом — последний подъем, больше тысячи футов отвесно вверх, парень, на самую вершину мира, откуда видно всю Калифорнию и частично Неваду, и ветер там тебе штаны насквозь продует.
— О-ой… А сколько времени это займет?
— Ну-у, сегодня к вечеру мы можем рассчитывать дойти только до плато и там встать лагерем. Это я только называю его плато, на самом деле это всего лишь такая полка между двумя высотами.
Но эта вершинка и конец тропы были так прекрасны, что я сказал:
— Ты только посмотри… — Сонный лужок, на одном краю — сосны, озерцо, чистый свежий воздух, полуденные облака, золотисто летящие в небе… — А почему бы вам сегодня не переночевать здесь, я, наверное, никогда в жизни не видал более красивого места?
— А-а, да это ерунда. Нет, здесь, конечно, клево, но завтра утром мы можем проснуться и обнаружить, что у нас на заднем дворе — три дюжины школьных учителей на лошадях, и уже жарят шашлыки. Там, куда мы идем, — зуб даю — не будет ни единого человеческого существа, а если кто-то и придет, то я тогда — признанный конский зад. Ну, может, один альпинист, от силы — двое, но не думаю, что в это время года там кто-нибудь вообще окажется. Видишь ли, снег может выпасть в любую минуту. Если повалит сегодня ночью, то до свиданья, мы с тобой.
— Что ж, до свиданья, Джафи. Но давай хоть отдохнем тут, водички попьем, на красоту эту посмотрим. — Мы устали, и нам было четко. Мы растянулись в траве, отдохнули, обменялись поклажей, и нам снова не терпелось двигаться дальше. Почти сразу же трава кончилась, и начались валуны; мы взобрались на первый, а с него оставалось лишь прыгать и скакать дальше, постепенно забирая выше, выше, пять миль вверх по долине, засыпанной валунами, все круче и круче, с громаднейшими скалами по сторонам, стенами сходившимися, казалось, к тому самому утесу, куда мы пробирались.
— А что за той скалой?
— Там высокая трава, кустарники, разбросаны валуны, там петляют прекрасные ручейки, в которых льдинки — даже днем, кое-где лежит снег, огромные деревья, а один валун — больше двух домиков Алвы, поставленных один на другой, он наклоняется, и там у нас будет такая впадина, типа пещеры, где мы разложим большой костер, он будет отражать тепло от стенки. А после этого трава и лес заканчиваются. Это будет примерно девять тысяч футов.
В теннисках было невероятно легко скакать с камня на камень, но через некоторое время я заметил, как грациозно это делает Джафи: он мелкими шажочками перепрыгивал по валунам, иногда как бы намеренно танцуя — его ноги скрещивались справа налево и слева направо, и первое время я повторял каждый его шаг, но потом понял, что лучше всего самому спонтанно выбирать свои валуны и выделывать свой рваный танец.
— Секрет такого восхождения, — сказал Джафи, — как дзэн. Не думай. Танцуй себе дальше и все. Это самая легкая вещь в мире, даже легче, на самом деле, чем ходить по плоской земле — это монотонно. А тут при каждом шаге возникают милые маленькие проблемки, но ты ни разу не сомневаешься и оказываешься на каком-нибудь другом валуне, который выбрал совершенно не понять почему, совсем как в дзэне. — Так оно и было.
Теперь мы много не разговаривали. Мышцы ног у нас уже притомились. Несколько часов — почти что три — мы поднимались по этой длинной, длинной долине. К тому времени день стал постепенно переходить в вечер, свет становился янтарным, на долину сухих валунов опустились тени — однако вместо того, чтобы пугать, они опять сообщали всему какое-то бессмертное чувство. Все утки были выложены очень заметно: становился на верхушку валуна и смотрел вперед, засекал утку (обычно это маленькая пирамидка из двух плоских камней и, может быть, третьего, круглого — сверху, для украшения) и двигался в том направлении. Эти утки выкладывали предыдущие туристы — специально, чтобы предотвратить последующим милю или две блужданий по огромной долине. Наш ревущий поток тем временем оставался все время рядом — только уже и спокойнее, он сбегал с самого утеса в миле впереди, расплываясь большим черным пятном, хорошо заметным на серой поверхности скалы.