Экономический обвал проявил хрупкость демократических и моральных ценностей, они, как и коммунистические, были только словом, за которым стоял голенький перепуганный человек, уже не один десяток лет трясущийся от страха КГБ ли, милиции, жулья, бандита.
Вот от страха все и пошло. Что делает боящийся человек? Он прячется. Но это стыдно. Нестыдно – идти наперерез с палкой. Но мешает совестливость. Она изначально есть у каждого в большей или меньшей степени. Даже самый плохой человек, бывает, смущается, его начинает изнутри что-то стеснять и мучить. Чтоб стать сильным, это проклятое «стесняюсь» надо в себе уничтожить.
Я не могу говорить обо всех, хотя качество человеческого снизилось в обществе до критической черты. Ничего не стыдно и ничего не страшно. Вот и с этой несчастной семьей, гонцом которой была дама с косичкой, случился моральный дефолт. Со всеми правыми и виноватыми. Все потеряли лицо.
Итак. Начнем с героини. Ее муж потерял все деньги и запил по-черному. Он падал так стремительно, что она не успевала фиксировать промежуточные моменты падения. Ну, там третий этаж или пролет ниже первого. Я так и представляю ее с лохматой головкой и слегка открытым от удивления ртом, что в холодильнике пропала и не возникает бело-розовая осетрина, что из дома исчезли ее украшения, что пришли люди и сказали: надо освободить квартиру в двадцать четыре часа. Она прозевала момент появления нового владельца, она стояла, а кто-то ущипнул ее за попку.
Видимо, говорит она, это был знак, и я могла остаться. Но разве я могла?
Могла. Просто не сразу. Щипок был сигналом стеснению в груди, сигналом «освободись от него!». В смысле – от мужа.
Она вернулась к родителям в «хрущевку» почти в том, в чем уходила из дома. Она оглянулась на обшарпанный подъезд, на двери из жидкой филенки, на выжелтевшую ванную и скользящее на унитазе сиденье. Нет, она мне этого не говорила. Я представляю, как она это все видела после пяти лет «другой жизни». Она пошла в гости «из этого совкового кошмара» к подруге, которая только что родила и у которой она лихо отплясывала на свадьбе. Там был полный порядок. «Другая жизнь» там не кончалась. Подруга, конечно, была «никакая». Это она мне сказала.
– Она никакая. Она без свойств. Как молочный суп. Можно на первое. Можно на второе, можно и на десерт. А Коля… Коля же личность. Он выстоял. Он сильный. И такой мужик бегает с бутылочками. «Мне, – говорит, – это в кайф». Он пошел меня проводить до метро, и я ему все про него объяснила. Про то, какой он… На следующий день он позвонил и сказал: «Повтори мне. Какой я. Я иду на важные переговоры». Я повторила. Потом, когда у него вышла победа, он позвал меня в кафе и сказал, что я его счастливая фишка. Он без меня не может. Я часть его успеха. Ну, при чем тут молочный суп?..
Я вела себя как замшелый совок. Я сказала, что мужчину и женщину может связывать дружба. Что мой опыт говорит, что эта дружба покрепче любви. Что в ее случае вполне могут существовать отдельно мухи и отдельно котлеты.
Она хохотала, закинув голову, и косичка подпрыгивала у нее на спине. Прыг-скок, прыг-скок…
Дружба хорошо, но секс, как выяснилось, лучше. «Нам интересно, нам вкусно друг с другом. Это же любовь! Что-нибудь есть выше нее?»
Вот зачем она ко мне пришла. Ей нужна была оправа греха, сделанная писательницей, пишущей «про любовь». Значит, что-то еще ее жало изнутри, как говорила моя маленькая дочь, что-то ей еще было «стесняльно».
Но я ошибалась. Я ей нужна была для другого. Она хотела статью про женщину – «молочный суп», которая не имеет права перекрывать дорогу большому и красивому чувству, раз сама его дать не может. Как в поговорке: не умеешь – не берись.
Я ответила, что мама ее соперницы – моя хорошая знакомая. И даже если бы я согласилась что-то там написать о женщинах-умелицах и женщинах – «молочный суп», через свою подругу я переступить не смогла бы, сошла бы с ума от стыда.
– Сколько стоит ваш стыд? – спросила она.
Ее полагалось вытолкать взашей, но… чертово воспитание, в котором не было предмета по выталкиванию.
– Как вам не совестно! – жалобно (так получилось!) сказала я.
– Нет, – ответила она. – Это вам должно быть совестно не понимать! Я же борюсь за свое счастье. Жизнь одна? Или?.. Одна. И она должна быть счастливой. Иначе не стоило родиться. Никто не вправе стоять на пути хорошему. Третий должен уйти.
И она гордо ушла, чуть-чуть переборщив с хлопаньем дверей. Из кончиков ее красивой косички посверкивали змеиные глазки.
Подруга позвонила мне вечером того же дня. Оказывается, за разлучницей была установлена слежка, которая и привела ее ко мне.
Как ты можешь, кричала подруга, встречаться с этой блядью? Ты хоть знаешь, что у Маши (дочери) пропало молоко? Она просидела у адвоката пять часов, а когда вернулась, молока как не бывало. Иссохло. (Не слишком ли много молочной темы? – подумала я.)
Что она делала у адвоката?
Как что? Машка в курсе его дел и хочет вывести его на чистую воду. Там были такие махинации, когда все валилось набок. Если он уйдет от нее, он уйдет голый. Мы с ней уже многое успели переписать на себя. Когда родился Мишенька, он потерял бдительность и на все был согласен. И теперь у него мало что есть. Адвокат нужен для полной победы. Так и скажи этой суке, с которой у тебя какие-то странные дела. Берегись, моя дорогая! Я знаю твои слабости. Я могу ими поделиться с кем надо…
Я положила трубку. Я ревела, как в детстве, когда моя любимая подруга сказала мне, что будет теперь дружить с другой девочкой, у которой есть патефон и ей позволяют самой крутить ручку и ставить пластинку. А я жадина, я ей это не позволяла. А все делала «самочки».
История эта не хотела кончаться. И когда у меня живым появился сам герой-избранник, я уже развеселилась. «Семеро на сундук мертвеца», – сказала я первое, что пришло в голову от неожиданности. И как великолепно он отреагировал:
– Ошибаетесь, мадам, я еще не мертвец. И сундука вам не видать.
– Вообще-то я имела в виду себя как некую ценность, на которую навалились все ваши женщины и вы в придачу.
– Так вот, уточняю. Вы не ценность. Я узнал рейтинг ваших книг. Очень средний. Я бы на вас не поставил.
– Тогда зачем вы тут?
– Поговорите с Марией. Если она не отзовет своего пса адвоката, я заберу у нее ребенка. Я этого не хотел и не хочу, но буду вынужден. Спрячу мальчика так, что его никто не найдет. А сам в этот момент буду в Новой Зеландии.
– Я сейчас же ей позвоню, – сказала я, идя к телефону.
– Замечательно, – ответил он. – Звоните.
У меня дрожали руки, пока я крутила старый, видавший виды диск.
Когда я назвала себя, Машка заверещала дурным голосом приблизительно следующее:
– Вы старая графоманка! Сколько вам заплатили? Интересно будет узнать, на каких фальшивках эмигрировал ваш сын и как вы их устроили? Хватит ходить в белой рубашечке, мадам, пора на нее капнуть говном!
Я не сказала ни слова. Но она так верещала, что гостю было слышно: мне не встрять между ее буквами.
Положив трубку, я спросила у моего гостя, морда которого довольно расплывалась:
– Вы слышали?
– Что вас поимели? – сказал он. – Еще бы!
– Скажите, – вдруг неожиданно ляпнула я. – А сколько стоит киллер?
– Хороший вопрос, – ответил он. – Но с вами никто не будет связываться. Дела чуть, а скандала много. Писаки-воняки… Не понимаете своего места в жизни. А я вам скажу: у вас его просто нету. Понимаете, нету! Даже моя бывшая дура это уже поняла.
И он ушел.
История, в которой сюжета и интереса на плохонькое кино, доказала мне с абсолютной достоверностью, что миру явлен вирус, который хуже СПИДа. Ибо он не убивает до смерти, а только наполовину. Ходит человек с ручками, ножками, с кудрявой головой или косичками, с высшим дипломом или без, а изнутри он пуст, в нем пропасть без дна. Бездна. У человека вынули стыд. А может, он сам его вынул, чувствуя обременительность его пребывания в себе. Конечно, столетие лжи и крови этому способствовали, но виновато время лишь постольку, поскольку его не выбирают. Какое есть. Истинный же виновник сам человек, для которого тяготящая совесть – непомерная мука. И он ее вынимает. И тогда ничего не болит. И можно все.
Лорка Отрывок из неоконченного романа
Странное дело, но последние дни перед отъездом ноги не болели. Она знала, что это шутки страха. Он может убрать боль, даже если из нее течет кровь, а может вызвать ее же на ровное здоровенное место, и будешь крутиться от незнания, что приложить, что выпить, как изогнуться.
Она боялась поездки, пять лет не была в России, едет наобум Лазаря. Конечно, если бы с ней ехал Семен – другое дело. Но тут как раз для него подвернулась возможность работы в небольшой художественной лавке. Семен в России на этом собаку съел, выпуская альбомы. Хозяин же лавки пришел в это дело из зубных техников. На бывшей родине техник лихо ставил те челюсти, которые только русские могли носить, тут же его на порог не пустили имеющие понятие стоматологии. Но ловкий зубодел не боялся жизненных подлянок, он женился на барышне, отец которой имел приличный интеллигентный магазин-салон. Дефицита художников ни в какие времена не бывает, дело шло хорошо, папе нравился деловой зять, а зять уже скумекал, что ему понадобится помощник по искусству. Семен же там все время крутился, давал толковые советы, ну тот и предложил ему работу консультанта. Как раз перед отъездом. И не дали и дня отсрочки, а не то чтоб ехать в саму Россию.
Дело в том, что Лорке нужен был тот врач, который делал ей когда-то операцию на ноге. Ныне он стал в Москве большим деятелем, но оперировать продолжал.
Здесь, в Израиле, у Лорки полезли как на дрожжах вырезанные косточки и рвали до крови когда-то заштопанную кожу. Операция здесь стоила сумасшедших денег, Россия такими цифрами еще не считала. Ее капитализм ходил еще в мальчиках по сравнению с еврейским.
– Лора, езжай без меня, – сказал Семен. – С тобой же Люся.
Конечно, Люся с ней. Она у ее ноги. Но с Люсей еще двухлетний Мишаня. Одним словом, выезд с пением и музыкой – и тайным расчетом, что двадцатилетняя мать-одиночка Люська обратно уже не вернется. Ни с какой стороны она не пригодилась умным евреям, а они ей. «Это ж надо, – кричала она. – Воображают из себя черт-те что. Пейсы-мейсы, кипы-чипы…»
– Как тебе не совестно, дрянь, – кричал на падчерицу Семен. – Страна приняла тебя и кормит. А ты даже родить от еврея не смогла. Нашла оболдуя из хохлов. Матери сделала позор и горе.
И теперь вот ехать им без Семена. Лора заходилась от страха. Всего боится – и самолета, и того врача, который когда-то делал ей ноги и был в нее влюблен. Конечно, она уверена, он сделает все как надо. Она посылала ему открытки на все праздники, а перед эмиграцией была на приеме.
– Не нравятся мне твои ноги, девушка, – сказал врач. – Не вовремя уезжаешь.
Но Семен тогда очень торопился. Хорошие деньги давали за квартиру в Москве, и мать его, он этого не ожидал никак, потрясла бумажником довольно щедро.
– Считай, что это твое наследство, – сказала она.
В общем, уезжали уверенно. Это-то и соблазнило юную дурочку Люську, когда она увидела сумму прописью в чековой книжке.
– Ни фига себе, – сказала она и плюнула на родину, на отца, который говорил ей, что она дура и никому не нужна в этом Израиле. Были еще бабушка с дедушкой, но кто с ними теперь считается вообще?
Люська была девочка алчная. В ульпане она сразу познакомилась с красавцем из Полтавы, шепнула ему, что она тоже на четвертинку украинка. Им обоим, Люське и Павлу, не давался иврит, хоть кол им на голове теши. Они были заняты другим, куда более интересным делом.
И через год из Люськи выскочил как из пушки мальчишечка, хотя Павел, как честный хохол, ничего не обещал, ни венца, ни кольца. Он собирался в армию, после в университет, родители его были люди ухватистые. Им нравилась новая родина, и украинский папа даже сделал обрезание, чтоб не было лишних разговоров. Обрезанию подвергся и Павел, но Люська про это не знала, она как раз рожала сына не от обрезанного хохла.
Почему-то дурочка решила, что он все равно на ней женится. Девочка верила в любовь, которая превыше всех этих предрассудков. Например, мать Павла сказала ей, что теперь, после греха, ей даже гипюр не поможет. Она, Люська, отребье. Ну, не знала полтавчанка, кому она это говорит. Люська развернулась и так двинула бабушку своего сына, что та просто рухнула на землю, громко при этом пукнув. Тут на Люську напал смех, и она покатилась, как тот самый пятак, что упал, звеня и подпрыгивая.
Громким пуком кончился страх перед всеми взрослыми навсегда. А с Павлом она разберется, съездив в Россию.
Одним словом, мать, дочь и внук летели в Москву на время, и только Семен знал, что их отлет навсегда. Нет, он не подкладывал в багаж женщин тротил или что там еще, он не покупал киллера, чтоб тот осторожно в Домодедове тихонько пристрелил семейство. Все было куда проще.
Но тут надо отступить во времени назад, когда Лорка с новенькими красивыми ступнями давала в Москве дрозда в поисках нового, как и ноги, счастья.
Девушка из приличной семьи, где пальто носили не менее пяти лет, где лишние деньги шли на книги, где слово «демократия» было свято, а за славословие Сталина могли набить и морду, а уж выставить из дома могли и за менее крайние мысли, одним словом… храни вас Бог родиться у «шестидесятников». Лорке не повезло с этим крупно. И хоть она читала нужные книжки, слушала кухонные речи, но однажды вдруг обратила внимание, как далеко от обшлагов старенького пальто находились ее кисти. Какой выход ищет барышня, начавшая разочаровываться в родителях-«шестидесятниках»? Естественно, замуж.
И она привела в дом еще одного с выросшими из пальто руками и из штанов ногами. И родители полюбили его как родного, потому что так были воспитаны. Ну, разве они могли представить себе, что худшего для дочери нельзя было ничего придумать.
Воспротивься они полунищему избраннику – дочь вошла бы в гнев и, глядишь, обрела бы характер, а не душевную пиковую даму, которая есть тайное недоброжелательство. Чем больше любили родители молодых, тем злее делалось прелестное дитя. И обшлага подымались все выше и выше, а многие уже рядились в такие вещи, что молодой жене и не снились.
Замуж был не тот. Молодой муж стал читать старые «Хроники текущих событий» и отксеренные страницы «Архипелага ГУЛАГа». Люська оказалась одиночкой в собственной семье, но тут подфартило с покупкой квартиры. И родители выложили все, что могли, записывали в листок тех, у кого брали взаймы, мать продала единственную стоящую вещь, рисунок Репина, доставшийся ей по невежеству тетки, которая, скупясь на деньги, подарила рисунок на день сорокалетия матери. А в гостях как раз был друг, художник из Челябинска. Он просек ситуацию, как скупость сама себя обдурила, и тихонько сказал матери на кухне, что рисуночек ценный, что сейчас, когда идет заваруха – конец восьмидесятых, – никто ничего не понимает, но лет через пять цена ему будет настоящая. Вот и долежал репинский набросок до покупки квартиры. Его действительно оторвали с руками.
И – нате вам, дети, – двухкомнатка с окнами на Ботанический сад – ваша. Родители зятя были смущены своим неучастием в торговом процессе, а мать сроду перед ними такой задачи и не ставила. Те сидели без работы, отец сторожил чей-то гараж, а мать делала пестрые, из кусков, покрывала, они хорошо шли, веселые такие, с выдумкой. Свекровь все норовила пристроить к этому искусству ничего не делающую молодую невестку, но та так возмутилась предложением! Она что, швея-мотористка какая-нибудь?
Она писала заметки в «Крестьянку» и «Работницу» про женщин-недотеп, а главное – про мужчин-недоделок, которые не могут взять на свои плечи семью, взять и гордо нести через годы, через расстоянья. И тот миг счастья родителей, что у тетей своя крыша, и под крышей все, что надо, и холодильник, и стиральная машина, и палас три на четыре, купленный свекровью еще по советским талонам, был для Лорки моментом откровения: она ненавидит это размножающееся шестидесятничество, ненавидит мужа, который приносит из возникающих и лопающихся фирм-однодневок жалкие гроши. Эта жизнь ей противна, она не понимает, откуда у людей машины и откуда они вообще взялись, эти длинноногие девицы, пахнущие новыми запахами, и самцы с до блеска выбритыми мордами.
Ее одноклассница позвала ее в гости. Матушки мои! Она сроду не видела таких квартир, таких бокалов, таких цветов, не в кулаке принесенных, а растущих тут же, в красивых горшках. Муж подруги работал по сбыту избыточного в России (какой симпатичный словесный кувырок получился), но остро необходимого на Ближнем Востоке.
– Говна, что ли? – грубо спросила Лорка подругу. Та было обиделась, но потом рассмеялась и сказала, что нечего ей, Лорке, язвить, молчала бы уж, ходит незнамо в чем. А на Лорке был клевый костюм из голубого бархата. Он сидел на ней идеально и шел к ее зеленовато-серым глазам и волосам цвета спелой вишни, которые красиво лежали на плечах, слегка свернувшись в полуспираль. Лорка видела, что мужской состав на нее пялится, а на подругу нет, пятимесячное пузо – не та картина, перед которой замираешь. У Лорки слабое место – ноги. Вернее, от попы и до полу – полный блеск, а вот стопа – не фонтан. Косточки больших пальцев выросли за последнее время, уже не всякая, тем более стильная, обувка была ей впору.
И вот чем кончилась эта гулянка. Прямо с нее Лорка договорилась с врачом, которому уже показывала ноги, об операции. Позвонила матери и сказала, сколько это будет стоить. У матери как раз набиралась новая группа иностранцев по изучению русского языка. Это были деловые господа, которые не боялись пустить корни бизнеса в бестолковой России. Язык им нужен был не сейчас, а еще вчера. И они не скупились. Мать оказалась в нужном месте и в нужное время. Обыкновенная учительница школы обернулась необыкновенным мастером общения и обольщения чужим языком. Ей предлагали написать методику, а вся методика была в ней самой, немолодой даме, с которой было интересно: пересчитывать на чужом языке гусей в хозяйстве, рассматривать и считать звезды в лужах, учить стихи, от которых хотелось плакать, а потом вместе выпевать русские скороговорки. Мать работала с утра до ночи, приносила хорошие деньги, преуменьшая их в разговоре с мужем, который в своем полуумершем КБ был не то сторожем, не то главным специалистом, не то дальним родственником некоего маленького принца, который считал, что за все прирученное надо отвечать и оное беречь.