Он потер виски. Что это было? Мир оставался на своих местах. То, что было снаружи, приятно радовало, то, что внутри, — приятно наполняло.
Она не просто разговаривала, она… Нет, именно — просто разговаривала, а никакого повода просто разговаривать с подростком у нее быть не могло. Очевидно, что она не принимала новый заказ, что же тогда? Улыбка была не вежливо-официантская, а какая-то дружеская. Поставила ладошку на стол, слегка согнула локоть, налегла на него ребрышком. Что-то говорила, болтала, покачивалась. Так разговаривают, когда флиртуют. Да, иногда она так делала: с армянином, с интересными молодыми парнями, но с подростком? Может, брат?
Странно. Ну бог с ним, отвлекся. Первая Мысль была потревожена, но еще уверенно держалась за кончик пера… Нет, главное, к нему она никогда не подходила с таким выражением лица: ни когда он был небрит и загадочен, ни когда — брит и свеж! Спрашивала, что принести, и одной ногой была уже не здесь, а мыслями — и подавно… Ладно… Ниже точек пошли волнистые загогулинки, вроде значков «приблизительно» из математики. Получалось красиво, но ни на миг не приближало к слову, какому-то важному, не пустому слову.
«Insistently», — послышалось из кафе, и он подумал, что знает это слово, что изучал его сегодня, и вообще: время проходит продуктивно.
Подросток сидел к нему спиной, быстро уплетал карпаччо, как семечки. Иногда был виден край его щеки.
Негр затих, и это как-то сбило с толку, прозападное настроение ослабло. А потом еще прямо около кафе остановился и на минуту заслонил солнце грузовик магазина «Мир крепежа».
Он уехал, но что-то было уже не так, что-то нарушено.
Он поднял голову. Новая незнакомка взошла по ступенькам на подиум летней веранды, легкая, стройная, прогретая солнцем. Шла прямо к нему. Было непонятно, как к этому относиться, он выпрямился и, насколько это получилось естественно, влез в свой фирменный прищур. Армянин тоже оторвался от решения вопросов, но она остановилась у подростка, скользящим движением бросила сумку на скамью и, перегнувшись через стол, показав солнцу каблуки, коротко поцеловала подростка в губы.
«Confused», — удалось разобрать краем уха.
Тут уже ни про какую сестру не подумаешь, но такого же быть не может! В губы, подростка, среди бела дня? Она была еще лучше, чем незнакомка в шерстяной юбке. Глаза умнее, локоны чернее, губы слаще. Если бы она сидела здесь каждый день, то он подошел бы, несмотря на всю пошлость ситуации, потому что такое бывает раз в жизни.
Бросила взгляд в сторону, и тут же вся противоположная сторона улицы отразилась, прочиталась в ее глазах: «почта», «молочные продукты», чей-то припаркованный «Harley». Да, на таком расстоянии, но до последней буковки, потому что это были глаза Высокой Четкости, он впервые видел такие.
Заказала что-то, взяла стакан, где еще оставался сок, обхватила губами соломинку. Щечки втянулись, взяла парня за руку.
«Sullen».
Не знаю этого слова. Омлет был съеден, недопитый наполовину эспрессо стоял уже совсем холодным. Подуло. Он прикрыл ладонью локоть. Какое сегодня сентября? Первого числа люди стали выходить из дома в джемперах и пиджаках, хотя было еще тепло, как в середине августа. Но через несколько дней все забыли о числах и снова стали одеваться по погоде. Сегодня, радуясь жарким лучам, он тоже вышел в футболке.
Она продолжала держать подростка за руку. На веранду поднялся мужчина лет двадцати пяти, высокий, красивый, в свитере. Припаркованный еще ближе к перилам, чем автомобиль армянина, черный, только что из мойки ВМW домигивал фарами. Мужчина выглядел типичным посетителем кафе: успешный, позитивный, с добрым взглядом. Легко прошелся по помосту, поздоровался за руку с подростком. Сел рядом с девушкой, бросил брелок на стол. Стали говорить быстро, легко, как если бы подросток тоже был бизнесмен, его ровесник. Подросток сейчас вел себя так же, как армянин: решал вопросы, говорил что-то лениво, а мужчина только слушал и уточнял. Потом встал, забрал брелок, ушел.
Взгляд, невольно проследив за его рукой, вернулся обратно. Там, рядом с раненым, недоеденным карпаччо лежали еще одни ключи от машины. Лежали ближе к парню, чем к девушке, и по правую от него руку…
Но… Как же так… Он напряг зрение, пригляделся, присмотрелся к брелку и все равно не смог различить марку на таком большом расстоянии. Тогда повернул голову вправо. У веранды было припарковано шесть машин, одна другой чище и дороже. Эта — армянина… Эта… Не уверен, но кажется, что одного серьезного мужчины, который сидел сейчас внутри. Эта — хозяина кафе, тоже молодого и тоже успешного. Оставалось три машины, каждая тянула тысяч на 70–80 долларов… Он попытался определить интуитивно, стилистически, что могло бы пойти подростку. Эта — слишком серьезная, черная, вряд ли… Вот, серебристая, может быть… Она и элегантная, и спортивная… Стоп!!!
О чем я думаю! Какая серебристая! Он подросток, он не имеет права водить автомобиль. Может быть, это не его ключи?.. Ну, всякое может быть: отец разговаривает с кем-то внутри, а сына посадил на солнышке. Да, богатый отец, ну и что? Да, карпаччо с соком, делов-то! Он немного успокоился. Логическое объяснение происходящего всегда помогает в минуты мистического, необоснованного страха. Дверь кафе открылась, серьезный мужчина в костюме вышел решительной походкой и сел в серебристый «Ауди». Автомобиль ему шел: он был и элегантный, и в то же время — спортивный.
Как-то незаметно, неконтролируемо первая страница блокнота покрылась точками. Сначала они шли ровно, строго одна под другой, потом стали сбиваться, клонить линии вниз, а потом образовали бесконечную спираль, разлетевшуюся в стороны и запутавшуюся саму в себе. Он вырвал листок, следующая страница стала первой.
Оставалось два автомобиля, и оба были черны и безмолвны. Он встал, сделал два шага к дверям. Замер на секунду и заглянул внутрь. Никого, кроме негра, который ходил пешком, в кафе не было. Он вернулся. Сел. Пушок на затылке подростка слегка ходил под ветром, пропускал солнечные лучи.
Кто он?
Полчаса уже было потрачено на ерунду, холодало, и главное — та мысль, которая зрела несколько дней, ушла безвозвратно.
Кто он?!
Так не бывает, ему от силы четырнадцать лет, руки тонкие, белая кожа.
Ну что… Что может быть?.. Что… может быть…
Какое-то исключение, редкий случай. Например — теннисист. Все же знают, что они с детства зарабатывают миллионы… Нет, не подходит, — фигура совсем не спортивная, тело тощее. Шахматист?.. Вряд ли, не те времена… Программист? Компьютерный гений?.. В четырнадцать… Получается, что даже раньше, лет в тринадцать, надо что-то нереальное изобрести, успешно продать на Запад, разбогатеть… А может, он иностранец? Ведь не было слышно ни слова, а гостиница — вот она, рядом. Просто — сын миллионера… Но… Почему и зачем в нашем городе?! Лица совсем не видно… По уху тип не определишь… В какие-то моменты казалось, что паренек наш, а в какие-то — чужой, не родной, холодный. С прямым рубленым лбом и тощей короткой шеей.
Чтобы в тринадцать лет что-то продать, надо в двенадцать что-то изобрести.
Когда он успел?!
Да ну, нет! Даже если использовать каждую секунду отведенного тебе времени, все равно так не получится. Перевернуть мир — дело не шуточное, не секундное. И если бы вот точно такой мальчик сидел где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке — Ок, все может быть, но здесь ведь так использовать время невозможно! Здесь оно не то что используется, а даже движется медленнее. Имеется в виду — когда ты нужен ему. Висит тяжелыми кандалами, вгоняет в сон, не пускает дальше. Но как только оно нужно тебе, — пойди, угонись! Полез утром в комод за рубашкой — все, вечер.
Как он успел?! Кто он?!
«Emphasize», «arrange», «straggling», — если не пишется, можно все равно делать что-то полезное, например повторять слова — «straggle along», «stillness», «irresistable».
Видимо, он произнес их вслух. Негр посмотрел из окна. Он отвернулся.
Девушка наклонилась к подростку, поцеловала еще раз. Дольше, чем в первый, задержалась, провела рукой по шее. Это длилось несколько секунд, и каждая была наполнена до краев, каждая имела смысл, причем — свой отдельный, отличный от предыдущей.
Он смотрел стеклянным взглядом, не двигаясь и не дыша. Девушка взяла сумку и ушла навсегда, в темноту, в яркое солнце, лучшая и ничья, и все же его — меньше, чем остальных. Ничто из только что произошедшего не было запланировано: ни солнце, ни поцелуй. Просто было, и все.
Он посмотрел на подростка. Тот посидел немного, опустив голову, допил кофе и стал поворачиваться. Именно, не повернулся, а стал поворачиваться: медленно, тяжело обращая к нему свое легкое тело. Сначала назад пошла рука и облокотилась на сиденье стула. Потом ноги переступили, туфельки стали на доски носками к улице. Потом подросток напружинился, приподнялся и привстал, повис в воздухе. Повернувшись, опустился на сиденье, но голова еще оставалась где прежде, пушок на затылке ходил под ветром. Пошла голова. Время двигалось медленно, видимо, это был случай, когда ты нужен ему, а не наоборот.
Край щеки начал становиться лицом, время вдруг понеслось сломя голову, еще мгновение — и подросток встретился бы с ним взглядом.
Он резко опустил глаза, уставился глазами на вторую первую страницу, но не нашел там ни одной точки, ни одного знака «приблизительно», никакой улетающей прочь спирали. На этой странице, даже на одной линеечке он мог написать какое-то важное, не пустое слово, может быть — несколько слов. Страниц в блокноте было так много, и каждая была упреком. И сколько их ни вырывай, сколько ни называй следующую первой, слово все равно оставалось на одинаковом, вечном и недоступном расстоянии.
— 3 —Он спал так долго, как никогда прежде, и проснулся на следующий день в три часа дня. Приподнялся на кровати, начал вставать. Именно, не встал, а — начал. Сначала руки оперлись на постель, и холодный сентябрьский хлопок покорно принял тяжесть его тела. Потом ноги опустились на пол, он напружинился и взлетел вверх. Медленно, вязко, сквозь лучи, мимо лучей. Все это было напрочь лишено смысла, но хотя бы — проистекало медленно, не таяло на глазах. А потом время снова понеслось стрелой, ничего для него не изменив, оставив, как есть.
Поскольку было уже три часа, он решил ничего сегодня не делать, потому что бывают такие дни, когда, сколько ни пыжься, ничего не произойдет.
2009
Рассказы
Шли, топтали ранний сентябрьский пожух, присматривались к пустому, уже попрощавшемуся с птицами небу. Мой Игнатьич, седой, кургузый, ступающий чинно по «хлябям» (как он называл подступы к болоту), ворчал что-то себе под нос. Такой же старый, верный Трезор покорно бежал за ним.
— Вернулся, значит, — милостиво отмерил наконец словцо Игнатьич.
Я промолчал. Да и что тут скажешь.
Вечерело. Мы проходили уже часов пять, а что и говорить об утках — редкие полевые куропатки изредка пролетали вдали и исчезали «в хлябях». Иногда старик останавливался и слушал окрест, словно нюхал воздух. Трезор вторил ему, стараясь создавать хотя бы видимость работы.
У камышей зачернела лодка. Игнатьич сел первым, а я подтянул сапоги повыше и оттолкнул ее от берега. Зашуршал сухой стебель, эхом отозвался в недалеком березняке. Поплыли.
— Утка правила знает, — пробурчал старик, — холод в хляби, мужик к бабе.
Умен он был. На каждый шаг — припрыжка, на каждый бурк — мыслишка.
Мы плыли тихо по «чернецам», как Игнатьич называл темные мелкие протоки, лежащие вдалеке от большой воды. Я словно заново открывал воздух давно позабытой жизни, накрепко уже прикипев к городским запахам.
— Вернулся, — снова сказал он.
Вдруг подал мне знак рукой, я перестал грести. Игнатьич бесшумно снял видавшую виды «тулку». Ишь! Я своим молодым глазом ничего не заметил, а он уже стрелять навострился!
В камышах зашуршало, захорохорилось. Вот, показалось, сейчас из-за деревца выпорхнут, и тогда уж — стреляй, не промахнись! Но шурш прекратился, а уток не было.
— Ветер, — досадливо отмерил Игнатьич.
Поплыли дальше.
На большой воде уже стояла ранняя осенняя промозглость. Я, не желая промочить мешок, потянулся за черпаком, но все это было ни к чему: старая, видавшая виды лодка была хорошо просмолена. Прошли мимо Горелок, я их почти не узнал. Шины на пристани, раньше гордо возвышавшиеся над водой, так что нам, купающейся ребятне, и не забраться было на них, теперь почти полностью скрылись в обступивших их чернецах. Колхозные гаражи стояли неухоженными, трактор уткнулся носом в недостроенный коровник.
— Собака чует — человек кочует, — выдохнул Игнатьич. — Надолго к нам?
Что тут скажешь. Я и сам не знал. Бередило меня.
Старик понял, улыбнулся, посмотрел по-отцовски.
— Пострел ты был. Помню, как в ночное… за яблоками лазил…
Улыбнулся и я. Вспомнил яблоки. Вспомнил ночное. Бередило меня.
— Не ты первый, не ты последний… Гость на погост — сквозняк в передней.
Он принял ружье, укутал его в материю, мы замерли посреди реки, повисли как звезда над полем.
— А знаешь ты, что случилось у нас аккурат после войны, когда Антоха-пехотинец вернулся в председатели?
И вот что он рассказал мне…
Редактор отложил рукопись. Посмотрел на меня.
— Сильно, — сказал он, — сдержанно, ярко… Шурш… Пожух… Мы напечатаем… Это очень хорошо.
И тут самое время сказать о том, как я стал писателем-деревенщиком.
Случилось это неожиданно, шестнадцатого апреля прошлого года. Мы сидели с моим приятелем-миллионером в ресторане почти в центре Парижа. Мы всегда встречались именно в этом заведении, здесь были вышколенные профессиональные официанты, да и сама обстановка спокойная: два-три столика в зале на приличном расстоянии друг от друга, тишина. Пили Domaine de la Romanée-Conti la Tache 2005-го, смотрели с высоты на оранжевую крышу Пантеона, на туристов, сидящих по бюджетным brasserie, впитывающих за строго лимитированный период времени атмосферу города, строго предназначенного для тех, у кого в распоряжении вечность.
— Как ты? — спросил приятель. — Давно не виделись.
Конечно, давно: как раз год назад, когда я приехал в Париж. Этот год я провел здесь один. Оседал, боролся со всем, что напоминает быстротечность и сиюминутность. Ходил по ресторанам, смотрел с одних крыш на другие. Порой мне казалось, что уже приближаюсь к какому-то смыслу. Главное было не торопиться. Не воспринимать жизнь на бегу.
— Ну, как смысл жизни? — спросил приятель. Он вообще любил пошутить: до того, как стать миллионером, играл в КВН.
Я проигнорировал его веселый настрой и пасмурно глотнул вина.
— Или деньги закончились? Ты скажи, может, денег нет?
Мне было скучно с его вечными материалистическими посылками.
— Как денег может не быть? — ответил я.
Внизу, где-то далеко под нашими ногами, безликие японцы сменили безликих немцев на террасе кафе Delmas. Они улыбались, фотографировали друг друга, голубей и лужи.
— А че грустный тогда? — спросил приятель. — Год в Париже тусуешься, а грустный.
Я не понял его логику, к чему он клонит.
— Если ты за год в Париже счастливым не стал, куда тебе еще? Год — выше крыши.
Он был в чем-то прав. Да и эти, внизу, тоже были правы. Они проводили в Париже по нескольку дней, но видели в нем больше, чем я, были ближе к смыслу, чем я. Париж становился для них увлекательной новеллой с ясными началом и концом, а для меня — несостоявшимся скучным романом.
Я доел lièvre à la royale, допил Domaine de la Romanée-Conti la Tache и решил стать писателем-деревенщиком.
— … Прекрасно, — сказал редактор, — это именно то, что сейчас нужно… А то в последнее время — только стеб и чернуха. Не слышно чистого голоса… Видавшего виды… «Чернецы»…
Я вернулся из Парижа и стал писать рассказы. Понял, что в короткой увлекательной форме с ясными началом и концом смогу найти смысл и донести его до людей… Или сначала донести, а потом найти… Еще не знал, как получится.
Писать о деревне в Москве было нелепо, неэффективно, я решил уехать. Куда — пока не знал, но — прочь из большого города. Кинул в машину ноутбук и рванул в область по шоссе. Вечерело, я подумал, что не забронировал отель, а заброшенные деревеньки, где можно снять комнату у добрых крестьян, почему-то не встречались. Пару раз обращал внимание на живописные поля, куда хотелось пойти побродить, но вдоль дороги тянулись ограждения и невозможно было даже припарковать машину. Наконец удалось свернуть с шоссе. Я долго ехал вдоль дорогого бетонного забора, глядя на голландские крыши новых таунхаусов. Потом началось картофельное поле. Я не знал, хорошо это или плохо, но решил пройтись. Все равно ничего более деревенского вокруг не было.
Прошел метров двадцать. Постоял. Потер в руках землю. В Париже мне казалось, что для деревенщика здорово сидеть и думать среди злаковых культур или хотя бы на лугу, но на картофельном поле сидеть было грязно и холодно, так что я стоял. Какой-то сформулированной идеи, кроме желания стать писателем-деревенщиком, не было. Я вернулся к машине и, уже садясь в нее, краем глаза заметил название таунхауса — Игнатьево. В этот момент я понял, что нашел героя. «Игнатьич», — подумалось мне. Еще не было понятно, кто он, но мой путь к сокровенному, почвенному смыслу начался.
Через месяц со своим первым рассказом я был у издателя. Меня ему порекомендовал все тот же друг миллионер-КВНщик. Конечно, я волновался. Сидел молча, с достоинством, пил эспрессо медленно. Глядел через стеклянную стену на московские крыши, на безликих русских, таджиков, татар.
— «Чернецы…» — протянул издатель. — Надо же… Одно слово, а сразу — целый мир возникает… Давно забытый… Потаенный.
Я кивнул. Сам я этого слова, конечно, раньше не слышал, оно пришло в момент ночного вдохновения, но я посчитал, что раз пришло, значит, так нужно, ведь наш мозг способен вспоминать даже то, чего не знал ранее. Эспрессо был отличный.