— Михайловские, вы говорите?
— Ой, да это я по привычке! Это ж девичья фамилия Мариночки. В Сольске их все знают как Михайловских. Муж-то ее, Виктор Петрович, — он не местный. Приезжий, из военных. Тоже хороший человек, солидный. Понятно, что Марина его фамилию носила — Ветрова. Да только мы, старики, часто и Виктора Петровича за глаза зовем Михайловским… Ну вот, — Анна Ивановна вздохнула, — а теперь, почитай, от Михайловских и не осталось никого. Двое их теперь на белом свете: Виктор Петрович да Гелечка. Славная девочка — вся в Марину пошла. Как и покойница: та в свою матушку уродилась. Ах ты, господи, вот уж досталось бедной девчушке так досталось! Сначала брат, Сашенька, а теперь и мама…
Глаза сердобольной женщины снова увлажнились. Достав из кармана большой мужской носовой платок, она шумно высморкалась.
— Как же это — двое? — осторожно ввернула я. — А Алексей Алексеевич, брат Марины? Молодой, энергичный, врач по профессии…
— Ишь ты — «Алексей Алексеич»! — Анна Ивановна даже поперхнулась от возмущения. — Павлин он бесхвостый, а не Алексеич!
Я едва не прыснула: ведь и я обозвала про себя Марининого братца точно так же при первой нашей встрече.
— Нет уж, Алешка не в родителей пошел. Одно слово — баламут! Уж Мариночка с ним и намучилась — после маминой-то смерти… Еле выучился на доктора. Потом, когда она уж за Ветрова замуж вышла, Виктор Петрович маленько прибрал Алешку к рукам. За границу работать пристроил — там все-таки построже. А то куда такое годится: мужику под сорок, а он болтается туда-сюда, словно говно в проруби… Сколько баб перебрал — все ему, вишь ты, не такие! Только теперь вот жениться надумал. Мариночка, бедная, так радовалась, когда узнала, так радовалась…
— Ну, вот видите: даже невесту привез на смотрины. Другой женился бы — никто б и не узнал. Значит, уважает свою семью!
— Как бы не так — «уважает»… — не сдавалась Анна Ивановна. — Деньги он больно уважает, вот что! Ты думаешь, он чего теперь приехал? Он приехал, чтобы Марина наследство ему отписала! Дядя-то их израильский помер недавно. Оставил после себя кучу денег и клинику — он там и собственную клинику заимел, Мариночка говорила. И все это по завещанию должно было достаться сестре, то есть Марининой матери. Потому что она единственная от брата не отказалась, когда он в этот самый Израиль наладился, и помогала чем могла, и даже, кажется, деньжат на дорогу собрала. Ну вот старик и решил: раз так — пусть все его добро, которое он потом за границей нажил, переходит по женской линии. Стало быть, если сестра помрет, то наследство ее дочка получает, Марина то есть. А Алешке — так, какая-то мелочишка. Своей-то семьей Марк Михайлович так и не обзавелся, бедняга: все некогда было. Бездетный остался. А башковитый был мужик — страсть! Говорят, что-то там новое изобрел в медицине, через то и разбогател. Да через то же, видать, и рак себе заработал, раньше времени преставился, царство ему небесное…
С самого начала этой тирады я держала ушки на макушке, а сердце мое забилось чуть чаще, чем следовало. Оказывается, Марина Ветрова была богатой наследницей! Я все время искала мотив — и не находила. Но разве можно придумать мотив более крепкий, чем наследство?! Что, если тут и зарыта собака?..
Слава богу, Анна Ивановна недолго испытывала мое любопытство. Она лишь перевела дух и продолжала:
— Вот Алешка и прискакал уговаривать сестру не продавать клинику. Он-де сам поедет в Израиль, будет дядюшкиным хозяйством заправлять, а Марине с детьми присылать проценты с капитала. Пристал к ней, чтоб изменила завещание в его пользу, если у него тоже родится дочка. Потому и жениться поспешил: почуял, что деньгами запахло! Теперь будут там плодиться на всем готовеньком, пока не родят дочь, дармоеды…
— Так что же — значит, Марина Алексеевна согласилась переделать завещание? — Я испытала нечто вроде разочарования.
— А то! Это ты Мариночку не знала, милая. Ангельская душа была, святая… Царство ей небесное! Ее и уговаривать-то не пришлось. Неужто она для любезного братца не расстарается?! Для пустобреха этого, господи, прости… Все по его задумке сделала, сердешная. На радость его лахудре белобрысой, язви ее в душу… Жаловаться на меня — ишь что удумала!
Я не верила своим «ушкам на макушке»!
— Это вы про невесту Алексея?!
— А то про кого ж! Про нее, змеюку.
— Она на вас жаловалась? Да за что же, Анна Ивановна?!
— А что я Мариночке это самое воронежское письмо вручила, про которое вы спрашивали. Вроде я неправильно сделала! Вроде оно не Марине было адресовано! Кому ж мне его отдавать-то было, как не ей?! Так нет: на почту прибежала, к начальнице, орала тут… Чтоб мне, значит, выговор дали. Мол, из-за этого письма Мариночке стало хуже. А я-то тут при чем — святые угодники? За что мне выговор?! За то, что сорок лет верой и правдой… За то, что я Марину так любила…
Концы ситцевого платочка снова пошли в вход. Нам с Гошкой пришлось всеми способами заглаживать обиду, незаслуженно нанесенную добрейшей Анне Ивановне. Однако это не почтальонша, а просто самородок! Если бы все наши добропорядочные граждане были похожи на нее, то у частных сыщиков была бы не жизнь, а малина!
— Она меня и к Марине перестала пускать. Раньше-то мы с Мариночкой частенько чаевничали по-соседски… А тут Саша погиб, и сама Мариночка разболелась — видно, горя не перенесла. Словом, все наперекосяк пошло. Так эта фифа Алешкина мигом весь дом к рукам прибрала! Ну ничего… — Глаза женщины просохли, в них появились мстительные искорки. — Алешке так и надо! Вы думаете, этой стерве он сам нужен? Как бы не так: тоже мне, прынц какой… Денежки ей нужны, наследство богатое, заграничное. Попомните мое слово, ребятки: скрутит она Алешку в бараний рог! Наплачется он с ней горючими слезами, наплачется! Отольются ему, баламуту, Маринины слезки…
— Анна Иванна, пора раскладывать корреспонденцию!
Это наконец-то подала голос забытая нами замначальница. Особой приветливости я в нем теперь не услышала: наверное, любительница романов не могла простить Гошке, что он перестал нуждаться в ее услугах.
Пожилая письмоносица сразу засуетилась и поспешила к двери с табличкой «Служебный ход». А мы — на улицу.
— Ну, что скажешь, коллега?
— Слушай, Тат! Что-то не нравится мне этот Алексей. А вдруг он и в самом деле замешан, а? На карту поставлено целое состояние, а тут лишние наследники под ногами путаются… Верно говорю?
— Неверно. Ты информацию-то собирай, а с выводами не торопись, — назидательным тоном шефа изрекла я. — Что мы с тобой узнали? Что имеется наследство богатого израильского дядюшки — это во-первых. И что почтальон Анна Иванна не очень жалует будущую молодую чету Михайловских — это во-вторых. Однако, что касается первого пункта, то, если верить той же Анне Иванне — а мы с тобой, разумеется, это проверим, — Алексею удалось утрясти все вопросы наследства с Мариной еще при ее жизни и к полному его удовольствию. Тогда зачем ему убивать сестру? Второй же момент мы с тобой пока можем рассматривать как исключительно субъективное мнение нашей добрейшей Анны Иванны. Согласись, у бабули есть причины не любить и «баламута», и его «фифу». А у нас с тобой таких причин пока нет. Согласен?
— Согласен, шеф…
Мы вооружились двумя бутылочками холодной кока-колы в ближайшем киоске и медленно брели по теневой стороне улицы.
— Так что не стоит под влиянием случайной информации легко отказываться от ранее принятой версии. Шерше ля фам, не забывай: мы с тобой ищем женщину. Ту самую, которая инкогнито была с Сашей в Пятигорске. И еще — парня с улицы Хользунова, с фамилией на букву «ху». С него и начнем, пожалуй: Воронеж все-таки ближе, чем Пятигорск. Ху из «ху»?..
— Ура! Значит, едем в Центральный Черноземный округ, шеф?
— Идем, коллега. Пока — только на пляж. У нас с тобой еще уйма времени до обеда.
Глава 6
На меня не так уж легко произвести впечатление, но должна признать, что Ветровым это удалось. Вернее, их дому.
Гошка привел меня на тихую зеленую улицу, к миниатюрному одноэтажному особнячку из серого камня, с колоннами и богатой лепниной, построенному явно не в последние десятилетия. При виде этого произведения архитектурного искусства в моем сознании возникло почему-то словечко «ампир». Хотя я вовсе не уверена, что не путаю с барокко или чем-нибудь еще… Но то, что это не был «новорусский модерн», — однозначно!
Мне приходилось бывать в жилищах гораздо «круче» этого: в квартирах и коттеджах, на дачах, виллах и ранчо, даже во дворцах, унитазы были где разве что не из золота… Но впервые я видела дом, от которого веяло таким неподдельным, естественным аристократизмом, такой крепкой исторической традицией, бытом и духом настоящих «старых русских».
От улицы этот удивительный дом отделял широкий палисадник, засаженный кустами шиповника и жасмина, и ажурная литая ограда, не уступающая знаменитым решеткам Летнего сада, в который юного Онегина водил гулять «Мосье l\'Abbe? француз убогой». Через калитку в этой ограде мы проникли беспрепятственно, а вот у парадного крыльца пришлось позвонить. Открыла нам Ангелина в длинном черном сарафане, с гладко причесанными черными волосами. Словно сама печаль… Огромные синие тени лежали под ее огромными серыми глазами. Удивляюсь, как она вообще их еще не выплакала.
Мне приходилось бывать в жилищах гораздо «круче» этого: в квартирах и коттеджах, на дачах, виллах и ранчо, даже во дворцах, унитазы были где разве что не из золота… Но впервые я видела дом, от которого веяло таким неподдельным, естественным аристократизмом, такой крепкой исторической традицией, бытом и духом настоящих «старых русских».
От улицы этот удивительный дом отделял широкий палисадник, засаженный кустами шиповника и жасмина, и ажурная литая ограда, не уступающая знаменитым решеткам Летнего сада, в который юного Онегина водил гулять «Мосье l\'Abbe? француз убогой». Через калитку в этой ограде мы проникли беспрепятственно, а вот у парадного крыльца пришлось позвонить. Открыла нам Ангелина в длинном черном сарафане, с гладко причесанными черными волосами. Словно сама печаль… Огромные синие тени лежали под ее огромными серыми глазами. Удивляюсь, как она вообще их еще не выплакала.
Мы с Гошей поздоровались. Она едва шевельнула губами, но я ничего не услышала. Гошка тоже раскрыл рот: хотел еще что-то сказать, но не сказал. Да и что тут скажешь? Мы молча прошли за молчаливой девушкой куда-то в глубь дома.
В просторной столовой шторы были опущены, и я после яркого солнца на улице не сразу заметила Виктора Петровича — только когда он поднялся нам навстречу и произнес слова приветствия.
Мы сели напротив Ветрова за массивный обеденный стол из полированного дуба. Бросив беглый взгляд по сторонам, я убедилась, что это далеко не единственный антикварный предмет в комнате. Ого! Да тут каждая этажерочка тянет на тысячи деноминированных… Правда, когда предки Михайловских покупали всю эту мебель в прошлом веке, они и не подозревали, что она будет называться «антиквариатом». Просто покупали то, что было добротно, удобно и красиво.
В столовой было прохладно — где-то работал кондиционер; людей окружал комфорт, но… душевного комфорта здесь не чувствовалось, нет. В этом мире добротных и красивых вещей не было того уюта, того мира, который сегодня утром так согревал сердце в скромном стареньком домишке моей тетки Люси Скворцовой… Где-то я читала, что дома имеют душу, как и люди. Должно быть, душа этого дома тоже была в трауре по ушедшей хозяйке.
Ветров проследил за моим взглядом. А может быть, и за моими мыслями: думаю, это было нетрудно.
— Вам нравится, Татьяна? Все это досталось Марине от прабабушки. Вы не поверите: в этом доме живет уже пятое поколение Михайловских! Дед, отец — тоже лечили людей. И все жили тут. Сюда приводили своих жен, здесь рожали детей, отсюда уходили защищать Отечество и возвращались сюда же, под эту крышу, где их ждали. За заслуги перед Родиной Марининому деду даже после революции оставили этот дом. Правда, потом «уплотняли» и «подселяли» много раз, но в конце концов родовое гнездо, как видите, сохранилось. Сколько пережил этот дом за два века, сколько видел человеческих радостей и печалей… Помню, каким потрясением было для меня впервые переступить этот порог — для мальчишки, который вырос на рабочей окраине большого города! Здесь я, зеленый лейтенантик, попросил Марину стать моей женой. Здесь родился наш сын…
Нарочито бесцветный голос Виктора Петровича неожиданно пресекся. Прищурившись, он быстро отвернулся к окну.
— Папа… — Ангелина, пристроившись было на подлокотнике кресла за спиной отца, порхнула к нему, обняла сзади и уткнулась мокрым лицом в его шею.
Честное слово: предпочитаю оказаться темной ночью лицом к лицу с парочкой вооруженных бандитов, чем выносить такие душераздирающие сцены! В первом случае я, по крайней мере, знаю, как действовать, но здесь…
— Ну, ну, дочка, все… Извини! Ты бы сообразила нам кофейку, что ли… Если гости не против, — Ветров повернулся к нам. — Хотя, может, чего-нибудь поплотнее? Я как-то не сообразил, что время обеда… Мы с Ангелиной сегодня сидим на бутербродах. Алеша с Яной утром, после кладбища, уехали в Тарасов: все какие-то там формальности с документами. Теперь их уже ничто здесь не задерживает.
«А он, пожалуй, не слишком опечален скорым расставанием с „другом и братом“, — отметила я про себя. А вслух одобрила идею с кофе и решительно отказалась от „чего-нибудь поплотнее“ — за двоих.
Геля черной тенью скользнула из комнаты. Гошка встрепенулся и, пробормотав что-то вроде «я помогу», исчез следом за девушкой.
Мы с хозяином понимающе переглянулись. Он приподнял густые светлые брови.
— Мне померещилось или… — Ветров указал глазами вслед удалившейся парочке.
— Нисколько, Виктор Петрович. Во всяком случае, со стороны Григория — имеет место быть. Парень второй день как на крыльях летает.
— Хм… Дай-то бог, как говорится. Ваш племянник кажется мне серьезным человеком. И, главное, порядочным. Молод еще, конечно, но этот недостаток быстро проходит, м-да… Честно сказать, я со страхом ждал момента, когда Ангелина заинтересуется каким-нибудь мужчиной. Тут ведь никогда не знаешь, каких сюрпризов ждать, может такой субъект подвернуться, что… Ну, вы меня понимаете, Таня. А если так, то… Дай бог, дай бог! Может, так девочка быстрее оттает после всего этого кошмара. И при этом я могу быть за нее спокоен. Ведь ей всего девятнадцать…
— Уж это точно: Гоше Скворцову можно доверить что угодно и кого угодно. Пусть они сами с этим разберутся, Виктор Петрович. Справятся, я думаю. Но вы, по-моему, хотели говорить со мной не об этом?
— Да, я хотел… Татьяна, я хочу нанять вас для проведения расследования. Официально.
— Вот как?
Я ожидала скорее просьбы не совать нос в их семейные дела — вежливой, но, опять-таки, не допускающей отказа. Однако уж никак не этого!
— Хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Я по-прежнему не верю, что моего сына убили. Вернее, я уже не знаю, что и думать, но все же… Все же у меня в голове не укладывается, чтобы нашлась такая мразь, которая… — Он запнулся, не находя слов. — Чтобы Саша мог настолько кому-то насолить, чтоб убивать его таким изощренным способом. Честно говоря, мне спокойнее было бы считать, что мой сын погиб случайно, по собственной неосторожности. Не знаю, понимаете ли вы меня?
Я молча кивала головой. Как не понять! К сожалению, люди, чья профессия — выводить преступников на чистую воду, часто сталкиваются с подобным, на первый взгляд, парадоксом: жажда справедливости возмездия у жертв либо их близких порой отступает перед желанием просто не думать о случившемся, не вспоминать, забыть все, как страшный сон. И никакого парадокса тут нет — обычный инстинкт самосохранения. Столько горя, столько боли, так зачем же добавлять еще?! Все равно ничего уже не поправишь, никого не вернешь. Даже такие люди, как генерал Ветров, имеют право на человеческую слабость.
— Но я просто не могу прятать голову в песок. Не имею права! Пока Марина была жива, я как мог гнал от нее эти мысли о Саше, пытался успокоить, облегчить ее страдания. Но теперь, когда ее нет… Она ведь так и умерла с этой самой мыслью: что убийца нашего сына безнаказанно бродит где-то поблизости. Разумеется, это только навязчивая идея, не более того… Вы помните, конечно, что я рассказал вам тогда в Тарасове о Маринином здоровье. Но… Я должен исполнить свой долг перед памятью жены. Чтобы душа ее успокоилась наконец. И чтобы облегчить свою душу, если угодно. Одним словом, я прошу вас провести расследование и выяснить правду о гибели моего сына. Какой бы она ни была, эта самая правда. Вы сделаете это, Татьяна? Дочь сказала, вы уже и дело Сашино посмотрели…
— Признаться, да. И кое-что в этих материалах действительно заставляет усомниться, что мы имеем дело с несчастным случаем. Так что я скорее всего ввязалась бы в расследование из чисто профессионального интереса, даже если б вы, Виктор Петрович, меня не уполномочили. Но я рада, что наши интересы совпали. Считайте себя моим клиентом.
Мы уточнили финансовые детали нашего сотрудничества, что не потребовало ни много времени, ни больших усилий: такса на мои услуги не вызвала у Ветрова никаких эмоций. Он только извинился за то, что оставит меня ненадолго, и через пару минут вручил мне вполне достаточный задаток.
Так как бригада наших кофеваров все еще не показывалась, я решила воспользоваться отсутствием Ангелины и уточнить еще некоторые «технические подробности» — касательно смерти самой Марины Алексеевны.
Проявив — в который раз! — чудеса самообладания, ее муж рассказал, что несчастная скончалась вечером того же дня, когда домашние привезли ее от меня. Трагическая развязка наступила нежданно. Дорогой Марина проснулась после успокоительного укола и попросила остановиться в лесочке — подышать воздухом. Всем показалось, что чувствует она себя неплохо — даже улыбалась. Муж собрал ей букетик полевых цветов… По приезде в Сольск Виктор Петрович, разумеется, поспешил на службу: время к обеду, а командир еще не показывался в части! Как назло, там его уже ждало несколько мелких «ЧП», так что Ветров с головой ушел в служебные обязанности. Правда, это не мешало ему время от времени позванивать домой — справляться о состоянии супруги: в последние месяцы это накрепко вошло в привычку. Все шло более-менее нормально, но около пяти часов пополудни Алексей ответил ему по телефону, что Марина сильно разволновалась после визита своей старой подруги, и Яна снова была вынуждена сделать ей укол. А в восемь с какими-то минутами, когда генерал уже собирался домой, раздался звонок, и «домашний доктор» сбивающимся голосом прокричал: «Виктор, скорее! Марина впала в кому!»