И тут же – тяжелая поступь сапог по полу, а я скатился с лестницы, через три ступеньки, скользя по перилам, где можно, пока не вылетел, как из катапульты, в дверь, по брусчатке и едва не сковырнулся прямо в лагуну. Два Сала успели меня поймать, каждый за руку.
– Пошли, пошли, все чисто, – крикнул я лодочникам и огромным евреищам. – Скажете Шайлоку, у меня тут еще дела.
Я свинтил с набережной за угол, в проход под названием Фондамента Арсенале и по нему – в город, не успел Яго выйти из дома.
Вперед, на поиски моего великана и обезьянки! Как же радовался я, ожидая их ликующих криков, когда они поймут, что я их спас. Давненько не плескался я в похвалах, пристойных истинному герою, пусть и от обезьяны и огромного слюнявого недоумка. То будет бальзам на мою сильно истерзанную душу.
Явление десятое Интрига под сводней
– Кошмарное, изворотливое существо этот Карман – негодяй низшего пошиба, вот каков он, – сообщила моя квартирная хозяйка, примерно девятисотлетняя карга с девятью зубами во рту и отвратительный знаток человеческой натуры; дож приставил ее заботиться о заезжих сановниках, которых селили не у него во дворце. Я сам попросился на отдельную квартиру после того, как Пижон укусил жену сенатора, а Харчок забрел в Собор Святого Марка по соседству sans[56] штанов во время торжественной мессы, и его огромный уд раскачивался в такт чадящему кадилу епископа. – Горластый сквернослов он был, вольнодумец и развратник, – продолжала меж тем карга.
– Вот оно что, – ответил я как мог учтиво. – А я слыхал, что в своей родной стране он был премного любим, и дети слагали песни о его доброте.
– Херня это. «Король ятой Британии или Франции», говорил. Врал, мерзавец. Но дожу нравился, бог весть почему, поэтому пришлось смириться. Но тебе я скажу, что думаю: я вот как прикидываю – в трико этом своем серебро-с-чернью, с этим своим гульфиком агромадным, я так прикидываю, извращенец этот мелкий был, вот что. Никогда с девчонкой его не видала, даже к синьоре Веронике не ходил, как другие мужчины с его средствами, а уж без «трахни то» да «впендюрь сё» и двух слов связать не мог. Я так прикидываю, он окрестных котов по ночам сношал.
– Быть может, он хранил верность своей возлюбленной госпоже, – сказал я.
– Да ветреник он, что твой бздох на горячей сковородке. Взял и сбег как-то раз, оставил своего придурка здоровенного совсем одного, а тот уж так убивался, так убивался. Когда дурачок-то этот мелкий удрал, по три-четыре раза на дню к моей двери приходил, его искал, да все просил титьки ему показать, только потом восвояси уходил. Я ему засвечивала, конечно, чисто из христианского милосердия, ну и чтоб ушел – пойдет, на дворе себя за отросток подергает, а через час опять на пороге отирается. Знаешь, женщине моих лет столько внимания обычно уже не перепадает. Ценила я его, что тут говорить. Мальчонка-то тупой, как чертова дверная ручка, а на самом деле – ягненочек большой да тупенький. Неделю так ко мне хаживал, пока не явились за ним да не забрали.
– Явились? Кто? Люди дожа? Солдаты?
– Да не, дож злодея мелкого бросил, что шипастую какашку, как только королева Британии зачахла. Купцы какие-то пришли. В шелках все тонких. Молодые господа, втроем были, два кругленьких да обтерханных, а один высокий весь, гладкий такой. Сказали, что мелкий большому билет взял до Марселя, там, дескать, и встретятся.
– Но ушел с ними он по доброй воле?
– Довольный весь был, как рыба в воде, все твердил, что лепшего кореша своего скоро увидит, Кармана тоись, а обезьянка на плече у него все верещала.
– А вещи дурака в комнате его остались?
– Не, купцы все с собой унесли, сказали – в Марсель отправят, с тупицей.
– Благодарю вас, синьора. Вы оказали помощь моему господину, который дурака разыскивает.
– Вам, жидам на Ла Джудекке в роскоши-то, и во сне не примстится, с какой швалью нам тут, в настоящей Венеции, мириться приходится.
– А сами вы на Ла Джудекке небось не были, а?
– Христианка я, как полагается, – ответила она, как будто се и был ответ. – Только слыхала я, вы там в деньгах своих катаетесь, как сыр в масле, и хохочете притом, как полоумные. И еще мне говорили, что ни крошки доброй пармской ветчины на всем острове там днем с огнем не сыщешь.
– Ну, про ветчину, пожалуй, правда. – Я бросил ей монетку. – Это от мелкого дурака. Вам за хлопоты.
И я пошел прочь.
– Но это ж золотой дукат, – сказала она мне вслед.
– Вестимо.
– Я столько и за два месяца не заработаю.
– Быть может, вы недооценивали этого Кармана.
Монету она сунула куда-то себе в юбки, после чего нырнула обратно во дворик и закрыла тяжелую калитку, пока никто не заметил, как блеснуло ее золото. (Я вор вышколенный. Не стоит ожидать, что я поплыву в лодке, полной золота, и оставлю ее непощипанной. Один дукат. Что такое один дукат?)
Неужели они убили Харчка и Пижона? Наверняка ж, утопи они их, старуха бы об этом прослышала. Тьма уже сгустилась, ночь безветренная, и Венеция, казалось, обернулась мощенной черным стеклом; случайный фонарь, факел или свеча отражались в каналах дальними окнами в преисподнюю, а месяц отбрасывал на воду серебряные серпы – там, где мог проскользнуть между зданий.
Я пробирался по булыжным дорожкам и узким мостикам от своей прежней квартиры на Большом канале, затем – по широкому променаду, шедшему вдоль него, мимо дворцов и закрытых будок Риальто, к Веронике. Ее заведение располагалось у канала поуже, на открытой рыночной площади. Синьора была куртизанкой высочайшего разбора – флорентийка, говорили, развлекает церковную и торговую знать на роскошных верхних этажах пятиэтажного особняка. Три нижних отведены были под обычный дом терпимости с роскошными портьерами, но хаживало туда богатое купечество и политическое сословие, морщившее носы от трепаных уличных прошмандовок по пути к младшим сестрам этих битых блядей, которые будут окучивать их отростки. Здесь Лоренцо Джессики должен был встретиться с друзьями из свиты Антонио.
Под мавританской аркой входа расположилась молодая рабочая блондинка, платье кроваво-красного шелка спущено до бедер, соски нарумянены и стоят по стойке «смирно», ласкаемые прохладой, коей я не ощущал в душном ночном воздухе. Лишь в Венеции бляди могут носить шелка – ткань довольно редкую, на других территориях – по карману лишь особам августейшим.
– Трахни девственницу, пять шиллингов. За шесть отправлю за край света[57], – привычно окликнула она, скучая. Арка освещалась двумя масляными факелами, но девушка помахивала еще и небольшим фонарем, как будто, чтоб отыскать ее, гондолам придется хитро рулить через ночь. – Эй, прохожий. Жидов обслуживать мне не полагается, только ночь у нас спокойная, поэтому за пять шиллингов я тебя стоймя за углом отоварю.
– По цене девственницы?
– А чего не? Сегодня за ночь уж три раза в девицах побывала.
– Ну да, старайтесь хорошенько. Лоренцо знаете? – спросил я. – Из людей Антонио Доннолы?
– Лоренцо? Низенький такой, черная бородка клинышком? Годный он, но на трах обычно шиллинга-другого не хватает, поэтому только выпить заходит. Ну да, сейчас он как раз внутри, с дружочками своими, только тебе туда в такой желтой шляпе нельзя.
– Вызовете его мне?
– Сколько дашь?
У меня от денег, выклянченных у Джессики на хлеб, осталось всего два пенни. Я протянул ей медяшки, снял шляпу и поклонился.
– Скажите ему, послание от Джессики, если будете так добры, моя госпожа.
– Буду, наверно. – Он взяла монетки и с расторопностью фокусника заставила их исчезнуть. – А ты, знаешь, не так-то плох. Бороду бы постричь да накормить тебя пару раз – и я б с тобой попробовала.
– За пять шиллингов, разумеется? – уточнил я с улыбкой.
– Ну так я ж тут не из ятой милости стою, любовничек?
– Польщен уж тем, что принят к рассмотренью, – сказал я. Еще поклон.
– Фонарь посторожи. Сейчас вернусь. И клиентов мне смотри не распугай. А если отсосешь кому в переулке, бери три шиллинга, половину мне.
– Прекрасное предложение от прекраснейшей дамы.
Она подмигнула мне, поставила фонарь на ступеньку, сделала пируэт и скрылась за двойной внутренней дверью, глубоко тронутая моим обхожденьем. Как я, бывало, говаривал Харчку:
– Относись к бляди как к даме, а к даме – как к бляди, и даже такой неуклюжий обалдуй, как ты, поплывет по скользким морям страсти.
– Так их можно будет в лодке имать, да, Карман? – уточнял олух.
– Ну, в лодке тоже получится, – отвечал я. Неизменно терпеливый наставник подающего надежды ученика.
– Но не в попу? – уточнял далее Харчок.
– Нет, не в попу, в попу – никогда, конномудный ты простак. Этой штуковиной твоей и угробить кого-нибудь недолго. Только не в попу!
– Изи-ни, – говорил обычно он и повторял в точности моим голосом: – Только не в попу! – От привычки передразнивать я отучал его колоченьем по огромной пустой башке своим шутовским жезлом.
– Изи-ни, – говорил обычно он и повторял в точности моим голосом: – Только не в попу! – От привычки передразнивать я отучал его колоченьем по огромной пустой башке своим шутовским жезлом.
Прождав, похоже, достаточно времени, я запихнул шляпу себе в кафтан, взял фонарь и пошел за шлюхой в бордель. За дверью дорогу мне преградила крупная рука, притороченная к не менее крупному и крепкому бандиту.
– Она фонарь забыла, – сказал я, покачивая огоньком. – Э-э, ее…
– Милость, – сообщил бандит.
– Ее милость? Правда? Да это просто шалавый шлюз акульего эякулята, – не поверил я.
– Сегодня дверь обслуживает Милость, – сказал Бандит.
– А, ну да, Милость, – исправился я. – Я про то же. Она попросила фонарь ей принести.
– Ну иди, – ответил бандит, очевидно избранный на эту должность скорее за размеры, чем за умение вести допрос. И где были все эти дрянские бандиты-охранники, когда я плел свои интриги при дворах и в замках?
– Спасибки, – молвил я, обруливая его прямиком в вакханалию купцов и курв, в муках дебоша распростершихся на подушках и диванах по всем главным залам заведения и даже на громадной мраморной лестнице. Лоренцо я нашел в гостиной на втором этаже – он стоял у окна, а Антонио и двое его приятелей развалились на широкой софе: их обслуживало трио блядей, чьи головы подскакивали у их животов, как поплавки сетей в морских зыбях. Два купца помоложе – Грациано с одной стороны и Бассанио посередке – совершенно забылись в наслажденье, головы запрокинуты, глаза закрыты, руки на спинке, в кубках плещется вино. Девушки трудились, Грациано своей ритмично подмахивал, а вот Антонио – ах, Антонио отнюдь не уплыл никуда по волнам удовольствия: взглядом он упирался в Бассанио, словно отведет взор – и связь оборвется. Левая рука его была прижата к груди молодого человека, правой он вцепился в кубок с вином, как в кузнечный молот. Над ним трудилась-то явно только рыжая работница, но всю свою страсть Антонио сосредоточил на Бассанио.
Ятая очевидность действа была до крайности смутительна. Как же я мог этого не замечать? Ну конечно же. Богатый неженатый мужчина постоянно водится с компанией юных протеже мужского же пола, которые в делах ему отнюдь не помощники, – само собой, он патикус! Почему он не затащит кого-нибудь из них к себе в квартиру да не отымеет его там до тьмы в глазах, меня бежало, но странны позывы сердца. Трагедия вообще-то, что он вынужден покупать мальчику невесту, а не брать ее самому, тем самым явив свои вкусы всей Венеции. Ну, а если выяснится, что он отпетый мерзавец, о явлении половых его предпочтений можно уже будет не беспокоиться. Готов поспорить, когда один очень сердитый еврей перед судом отрежет от него кусок мяса, никакая романтика мужику в голову уже не полезет.
Лоренцо заметил, как я наблюдаю за его наставником, и отошел от окна – надо думать, галантно спасти своим друзьям отсосы, – но тут я вынул из кармана пергамент и повернул к свету так, чтобы он разглядел менору на печати.
– От Джессики, – сказал я.
Он шагнул ко мне, повернувшись к друзьям спиной, и выхватил записку у меня из пальцев.
– Она велела мне не уходить, пока не дождусь ответа. Я буду внизу, у моста слева от входа. – И я посмотрел на него свысока – есть надежда, что надменно. Уверенности в этом у меня не было – нечасто мне доводилось поглядывать на кого-то свысока, однако на котурнах я был почти на целую голову выше Лоренцо, поэтому пережитым насладился вполне. Лоренцо смазливый был негодник – бородка аккуратно подстриженным клинышком, плечи широкие, но я, даже в своих обычных башмаках, был ниже его ростом всего на ладонь. Увижу Джессику – надо будет подразнить ее сим немилосердно. Ее карманный купчишка. Ха!
– Стало быть, снаружи, – сказал я, когда он вскрыл печать. Я повернулся и тут же заметил Милость – ее перехватила парочка древних похотливцев, и теперь они ее лапали, словно мартышки-паралитики. Понятно, отчего она не вернулась с Лоренцо. Я поймал ее взгляд и убедился, что она видит, как я поставил фонарь ее на стол, а после выбрался из борделя и отошел влево, к каменному мосту через узкий канал, лежавшему почти целиком в тени. Огни публичного дома и окон выше бросали сюда ровно столько света, что я различал пристань, врезанную обок в камень, и одну ступеньку к ней: гондолы здесь могли грузить и выгружать добро. В темноте пристани под мостом служили отличными альковами для заговоров.
Мгновение спустя под мавританской аркой борделя возник Лоренцо. Я свистнул, помахал, когда он меня заметил, и он быстро пересек дворик и спустился ко мне на пристань.
– Тебе можно доверять? – спросил он.
– Она же мне дала записку, нет?
– Но тебе неведомо ее содержимое. – Пергамент он держал в руке и помахивал им у меня перед носом.
– Вы собираетесь вдвоем сбежать, прихватив сундук папашиного золота и драгоценностей?
Его как громом поразило, но он умудрился кивнуть.
– Тогда ответ писать не стану. Передай Джессике, что в ночь Карнавала на Михайлов день я приду к ней. Отца ее вечером не будет дома – он ужинает у Антонио, об этом уже уговорились. В лагуне будет много лодок, сотни, и все люди в костюмах, поэтому в Ла Джудекке никто ничего не сообразит. Передай, чтобы подготовила все, что ей понадобится, и переоденется в мальчика. Так нам будет легче в пути. Я договорился, чтобы нас перевезли на Кипр, и судно отойдет с утренним приливом.
– Все это я ей передам, но сперва – одолженье.
– Ты слуга Джессики и делаешь, что тебе велят.
– Значит, Антонио в курсе, что вы сбегаете с дочкой Шайлока? Или мне ему сказать?
– Скажи. Он только поздравит меня с умным ходом.
– А Шайлок знает?
– Ты меня шантажируешь?
– Ну еще бы. Не зевайте, Лоренцо. Мы никогда никакой пристойной аферы не замутим, если мне придется аннотировать весь процесс.
Я определил в потемках, что он хмурится, даже под этим дробным светом луны.
– Чего тебе нужно?
– Перемолвиться словом с Бассанио – сейчас же, здесь, втайне, и мне нужно, чтоб вы подкрепили это мое приглашение. От этого только ему дальнейшая польза будет – ну и некоторая мне.
– Не могу обещать, что он согласится. С какой стати ему тебе доверять? Ты ж жид, нет?
– Как и ваша Джессика. Подите скажите ему, что встретили человека, который ему скажет, какой ларец подарит ему даму сердца.
– Про ларцы мне известно, – промолвил Лоренцо. – А ты чепуху какую-то мелешь. Я говорил ему, чтоб искал себе другую богатую девушку. – Лоренцо, очевидно, не взяли во внутренний круг Антонио, где тот плел с Яго заговоры похлеще. Про Харчка и Пижона он, может, и вообще не знает.
– Передайте Бассанио, – повторил я. – Он захочет меня увидеть. Я подожду его здесь.
– Значит, Джессике ты все скажешь, а Шайлоку ни слова? – уточнил Лоренцо, сунув руку себе в дублет и слегка вытянув ее так, чтоб у меня не осталось сомнений: у него там кинжал. Очевидно, как и для большинства купцов, которых я встречал в Венеции, для Лоренцо закон был необходимым ограничением, споспешествующим торговле, а за ее пределами в том, что касалось оружия или чести, применялся только к грузчикам в порту или торговцам на улице.
– Ни слова Шайлоку, – подтвердил я.
Лоренцо взошел по ступенькам во дворик, пересек его и скрылся в борделе, бросая на ходу взгляды через плечо туда, где остался я. Точно забыл что-то. Так оно и было – доставая кинжал, он обронил записку Джессики, очевидно, полагая, что сунул ее в дублет. Я подобрал ее с брусчатки – и тут меня врасплох застал гондольер, выплывший на своем суденышке из-под моста. Фонарь на носу гондолы распылял оранжевый шар света вокруг нее. Я кивнул лодочнику, он – мне.
– Buona sera, signor[58], – сказал он, улыбнувшись от того, что я вздрогнул.
– Buona sera, – ответил я, вытаскивая из кафтана шляпу и кланяясь. Увидев желтую шляпу, лодочник уронил улыбку с уст своих, и я сунул шляпу обратно. – Тебе разве песняка давить не полагается? – спросил я. – Крадешься по каналам, как жулик какой-то, коварная ты судовая крыса! Грызун ползучий!
– Жид! – рявкнул гондольер.
– Это даже не оскорбление – это констатация того, что у тебя перед носом, хуевеслая гребодрочка!
Я вообще не слышал, как он подплывает, хотя до Большого канала, откуда он явно свернул, было ярдов сто. Город вод этой ночью мог напугать до попятного.
– Ты спрашивал меня? – раздался у меня из-за спины голос. Я развернулся – и чуть не сверзился с котурнов, пришлось даже ухватиться за лепнину снизу моста, чтобы не рухнуть в канал. На брусчатке, наверху лестницы стоял Бассанио.
– А, ну да, – сказал я. Либо я глохну, либо этих венецианских рыбобздохов учат подкрадываться с детства.
– Я тебя знаю, – сказал он. – Ты тот мелкий жиденыш, что сегодня привозил золото Антонио.
– Мелковатый, – поправил его я. – Я там был с двумя громаднейшими, блядь, евреищами, поэтому надо признать, что по размерам я несколько выше среднего. – Толку-то скакать на ходулях по всей Венеции, если тебя все равно считают крохотулей.