Шайлок не раскрывал рта, пока мы не перебрались на другой берег и не вошли в узкий проулок, что вел к морскому берегу Ла Джудекки.
– Так что у тебя за зуб на Антонио, малыш?
– Малыш? Да я выше вас!
– Я заметил, что на тебе сапожки и котурны Джессики, когда мы садились в гондолу.
– Ну, говенная, значит, маскировка. – Одной рукой я поправил на плече бочонок, а другой сорвал с головы дурацкую желтую шляпу и швырнул ее оземь.
Шайлок поставил ящик бумаг и перьев, подобрал ее и снова напялил мне на голову. Затем опять взял ящик и встал, перегораживая проход – переулок был чуть шире человеческих плеч. И воздел на меня матерую бровь.
– Что у тебя против Антонио, я спрашиваю.
– Вопрос неверен, – ответил я. – Это у вас что против Антонио, и как вы намерены это уладить, давая ему взаймы три тысячи дукатов?
– Я твой хозяин, и я не выдал тебя Антонио и его друзьям, – заметил Шайлок.
– Ну а у меня ваше вино и обувь вашей дочки.
– Я человек зажиточный и могу себе позволить новое вино и новую обувь, а вот если ты мне ничего не скажешь, тебе сегодня негде будет ночевать и нечего есть.
– А у меня зато есть целый хогсхед ятого бухла, – ответил я.
– Прекрасно, как сказал портной нищему и голому рыцарю, тело твое. – Он повернулся и зашагал прочь по переулку.
Так вот откуда это выражение пошло? Похоже, мне следовало бы это знать. Шайлок уходил все дальше. Когда он вознамерился уже скрыться за углом, я выпалил:
– Он убил мою жену и пытался убить меня – оставил меня подыхать прикованным в подземелье. Он не знает, что я жив.
Шайлок глянул на меня через плечо.
– Это все Антонио?
– Он и еще двое.
Старик кивнул.
– Пойдем. Вино мое не забудь.
– И вы туда же.
– Мы не говорим «хогсхед», – сказал Шайлок.
– Какая разница?
– Еврей не назовет так бочонок. Не забывай о маскировке.
– Зачем вам рисковать своими дукатами?
– Это не мои дукаты. Заем предоставит мой друг Тубал.
– Но если к делу – что у вас против Антонио?
– Если я тебе скажу просто, что Антонио заслужил мою ненависть, ты успокоишься?
– Не нужно напрягать воображение, чтоб это понять, но за три тысячи дукатов можно и целый хор головорезов нанять, и они с ним разберутся раз и навсегда.
– Антонио ненавидит меня за мою древнюю веру, однако его Папа воюет, чтобы отнять Иерусалим у сарацин. На этих священных войнах он наживается, а мой доход считает грехом. Насмехается надо мной, что беру проценты, однако закон мне запрещает владеть собственностью, с которой можно брать аренду. Смеется надо мной, что я вынужден платить за проезд до Риальто и оттуда, потому что закон разрешает мне жить только на этом острове. Унижает меня за то, что я ношу эту желтую шапку, потому что так гласит закон этого города. Его город, Венеция, который ничего не производит, ничего не растит, кроме соли, ничем не занимается, кроме торговли, и считается чудом света, потому что законы его справедливы для всех. Его Венеция. У которой нет ни царя, ни правителей, а есть республика, город законов, город народа, говорит он. Город, выстроенный на справедливости, говорит! Ну так я этой справедливости добьюсь по закону. Я сделаю так, что Антониева Венеция осудит его, приговорит, заставит пролить в каналы свою кровь за его любимые законы. Я отомщу ему по этому, такому справедливому закону.
Плечи Шайлока вздымались, он сопел от гнева. Меня тоже поколачивали бестолковые ангелы ложного правосудия – и как раба, и как правителя. Я постигал его огнь.
– Есть риск, – сказал я. – А ну как он вернет вам долг в положенное время?
– Стоит любому его судну опоздать – и судьба его в моих руках. Я отмерю мясо его на тех же весах, что воплощают правосудие, как считает Венеция. Б-г позаботится об этом.
– Ну, за эту божью ерунду я б даже бойкой банки жидовской дрочки не поставил, но четыре к одному я – за погубление Антонио.
– Значит, моему плану ты мешать не станешь?
– Ваша месть станет и моею местью, – ответил я. «Если ваша не пойдет прахом – а тогда я вылеплю Антонио свой ад», – подумал я.
– Тогда – домой и выпьем за это, – сказал Шайлок. – Но ни слова Джессике. Она у меня девушка милая и нежная. Ей ни к чему отрава злобных замыслов отца.
– Джессика вытащила меня из моря, спасла меня, – сказал я. – Она у вас – что надо цыпа. Если дело только во мне, она и шепотка недоброго никогда не услышит.
Однако услышит, уже услышала, и я, всего несколько дней как неутопший, теперь разрывался между одной своей верностью и другой.
* * *– Коварная, двуличная ты гарпия, ты почему мне не сказала? – орал я на нежную Джессику. – Папенька твой сообщил, что Брабанцио сожрали крысы?
– Ты не спрашивал, о трубадур, потерпевший кораблекрушение на пути в Англию, а потому не интересующийся политикой Венеции, – последнюю часть она буквально пропела, чтобы позлить меня еще сильней.
Шайлок ушел к Тубалу убедиться, что сумеет раздобыть у него дукаты для ссуды Антонио, а мы с Джессикой остались в доме одни.
– Это, без сомнения, верное замечание не вернет тебе моего расположенья. – Я б сокрушил ее хилую позицию, явив, что мне известно содержание ее записки Лоренцо, хоть это отчасти подорвало бы и мою надежность.
– Это ты свою работу не сделал, раб.
– Лоренцо при Антонио не было. Или ты предпочла бы, чтоб письмо попало в руки еще какому-нибудь мерзавцу Антонио – в надежде, что дойдет до твоего возлюбленного? Грациано очень хотелось его заполучить, вопиющий он хорек. Да я бы с таким же успехом отдал его старому слепому Гоббо – и пускай кружит с ним по острову целую вечность.
– Ну, значит, тебе придется туда вернуться. Сегодня вечером. Папа с Тубалом отправят сундук с дукатами Антонио. Ты поедешь с ними и доставишь мою записку Лоренцо. И дождешься ответа.
– Сделаю, – ответил я, склонив голову. И ведь сделаю. А оттуда – к себе на старые квартиры, узнать о судьбе Пижона и Харчка. Не могу даже вообразить, как этот здоровый пентюх обходится без меня целый месяц. Правда, у него при себе ничего особо ценного, кроме габаритов и сверхъестественного дара передразнивать, но судьба к тупицам не благоволит, и я беспокоился, как он без всякой защиты бродит по городу, где улицы залиты водой. Плавает он, как камень.
– Скажи-ка мне, – рек я, – а что тебе известно об этой услуге, которую Антонио оказывает другу своему Бассанио? Ту, что потребует от него рисковать собственной жизнью за ссуду? Что-нибудь знаешь?
– О да, Лоренцо мне рассказывал. Похвалялся перед друзьями своими, мол, до того умен, что даму сердца свою окрутил, не рискуя состоянием, как Бассанио. Ты знаешь про состязание за руку Порции и стряпчих?
– Состязание?
Она объяснила мне причудливую лотерею, призом которой Брабанцио назначил свою младшую дочь: три ларца, запечатанные воском, за ними присматривают законники, а три тысячи дукатов – это цена всего-навсего шанса попросить руки этой дамы. Ох, Отелло, ну и разозлил же ты Брабанцио, женившись на Дездемоне. Я-то думал, что убийство меня – предел ненависти Брабанцио к Отелло, но он, очевидно, даже из могилы тянул свои лапы и мучил младшую дочь в наказание старшей.
Шайлок не ведал обстоятельств, предшествовавших тому, что Брабанцио сожрали крысы. Быть может, сердце надорвалось, когда уносил свое ведро раствора. Вопль в ту ночь – там хоть какая-то надежда, что последняя его мысль была обо мне. Теперь же ужас мой обуздан, и вопль его и впрямь казался мне слаще музыки, хотя Брабанцио мог бы орать и подольше. Но если ненависть сенатора прольется на Антонио сейчас – что ж, Судьбы, похоже, оказывают дураку услугу…
Греки верят, что Судьбы – это три сестры: одна – Порядок, она прядет поступательную нить жизни от начала; вторая – Ирония, она путает нить сообразно со своими странными представлениями о равновесии, вроде справедливости – только вусмерть пьяной и с весами, которые выкинули на улицу, поэтому они не сбалансированы; и третья, Неизбежность, – она просто сидит в углу, все примечает и критикует двух первых за то, что они бесстыжие шалавы, и потом чик – и перерезает нить, отчего все злятся, мол, нашла время. Мне кажется, проворный шут, обладающий смекалкой и страстно чем-то неудовлетворенный, с двумя сестрами сразу бы сладил, а там и третья подтянется – и тоже выполнит свою миссию касаемо его врагов. А уж я-то найду, как мне стать Судьбы орудьем.
– Ты о чем это? – спросила Джессика.
– А? – Я не понял, что она по-прежнему тут.
– Что-то нес про то, как завалить каких-то там сестер суровой мудью?
– Я это вслух сказал?
Она кивнула.
– Слушай, а чего ты здесь таишься, аки тать в нощи?
– Я сижу у собственного кухонного стола. Средь бела дня. Окно открыто. Смотри, вон море видно.
– Прекрасно, я просто громко размышлял. Если б тебе доводилось хоть раз мыслить, ты бы сама все поняла, извинилась и ушла.
– Прекрасно, я просто громко размышлял. Если б тебе доводилось хоть раз мыслить, ты бы сама все поняла, извинилась и ушла.
– Я сделаю так, что ты окажешься у Антонио, Карман, и вот там ты станешь любой частью тела, какой пожелаешь. – Она хихикнула.
ХОР:
И так вот обозленный незамысловатый дурак понял, что это не очень смешно, когда монолог, на который натыкаешься, зайдя случайно, – твой собственный.
– Ради всего святого, заткнись нахуй!
– Я никуда не заходила. Я тут все время сижу.
– Тогда задерни шторы. Может, он уйдет.
ХОР:
И так вот вышло, что шторы на кухне Шайлока задернулись, и многое случиться может в доме, что останется не замеченным никем особо важным.
* * *По настоянию Джессики Шайлок отправил меня в дом Тубала за час до заката, и там меня встретили два громадных бугая-иудея, одетые в одинаковые кафтаны и такие же желтые шляпы, как у меня. Звали их Хам и Яфет, и евреев крупнее я точно ни разу в жизни не видал.
– Хам, говоришь? И ведь не скажешь, что у наших нет чувства юмора, а? Это от слова «хамон»? Удивительно, что брата твоего не звать Бекон или там Зельц. Ха! – Иногда я развлекаю себя сам.
– Нас назвали в честь сынов Ноя, – промолвил Тот-Который-Должен-Быть-Беконом.
– Разумеется, – подхватил я. – А я о чем? Два таких мясистых парняги, как вы, – и в городе, где со всех сторон вода. Вылитые сыны Ноя.
Они были молоды, бороды только-только, судя по всему, прорезались, поэтому вздор мой они проглотили без дальнейших вопросов. Потому-то мы и отправляем нашу молодежь на войну: прыщавые юнцы, объятые страстью, но лишенные цели, дорубятся до самых скользких разновидностей херни. Из Хама и Яфета в мясорубке войны выйдет отличный фарш. Пока же они сойдут как охранники для золота.
Тубал направил нас к пристани перед своим домом, где ждала широкая бимсом лодка с гребцами на носу и корме. Он был все в том же темном кафтане, но желтую скуфейку свою снял, и на голове его могуче бушевали черные и седые курчавые волосы; прерывала это взрывное буйство лишь сияющая белая проплешинка в середине, точно во тьме глубокой шахты пряталась черепашка-альбинос.
– Эта лодка вас доставит к причалу у дома Антонио, который выходит на Лидо, поэтому в городские каналы заходить вам не придется. Ты, Ланселот, – Шайлок говорит, ты видел людей Антонио. Пускай лодочники пристают, только когда ты их узнаешь и убедишься, что они готовы принять золото. Соскочишь на пристань и удостоверишься, что путь свободен до самой лестницы к Антонио и что сам он дома. Лишь после этого Хам и Яфет выйдут из лодки и внесут сундук в квартиру Антонио. Передашь золото лично Антонио и предложишь задержаться, пока не пересчитает. Затем убедись, что он пометил расписку в получении, и только потом возвращайся. Расписка должна быть подписана, иначе закон не признает сделки.
Тубал вручил Хаму свернутый пергамент, а тот засунул его себе в кафтан.
– Езжайте, езжайте уже, – сказал Тубал. – Вас ждут.
Хам и Яфет с трудом определили тяжелый сундук в лодку, и та немедленно просела под весом золота и двух громадных евреищ.
Перевозчик погреб нас к востоку, вдоль наружного берега, вокруг острова Сан-Джорджо-Маджори (точки над «i» длинного острова Ла Джудекка) и на другую сторону, к устью Большого канала, где даже в сумерках лодки копошились стаей бестолковых уток, дерущихся за корки хлеба, что им бросают. Вода лагуны стала серебристой от заходящего солнца, и вглубь уже было не заглянуть, но какая-то мелкая рыбка выскочила на воздух ярдах в пятидесяти у нас справа по борту, и я успел заметить волну от чего-то очень крупного, что гналось за нею под водой, параллельным с нами курсом, к Арсеналу.
– Тунец, – сказал Хам, перехватив мой взгляд и, вероятно, заподозрив в нем тревогу. – Они заходят иногда в лагуну по вечерам. А может, и дельфин. – Он улыбнулся и хлопнул меня по плечу – утешил. Я ответил ему улыбкой.
Я не считал это ни тунцом, ни дельфином.
– Расслабься, Ланселот, – сказал Яфет. – Угроза нашему заданию не с моря придет, а от таких акул, что ходят по суше, и мы к ним готовы. – Он отвел в сторону полу своего кафтана, и я увидел тяжелую дубовую дубинку, прицепленную к его поясу. Посмотрел на брата его – тот ухмыльнулся, засветив подобный же инструмент.
Я пожал плечами.
– А, скажем, что скажете, просто смеху ради – не дадим-ка мы Антонио золота, а вы вдвоем его удивите, отоварите дубинками в кровавую кашу, может, и кого из приспешников заодно. А потом мы золото отвезем назад к Тубалу, выпьем и хорошенько просмеемся, а?
Ну в самом деле, что проку от парочки огромных евреищ с дубинками, если ими не перемолоть своих врагов в кровавый фарш? Признаю, это будет не то медленное ироничное воздаяние, на которое надеялся Шайлок, но я подумал, что от разочарования своего он отойдет быстро – и лучше справится с гораздо более неприятным сюрпризом, который его поджидает.
– Это будет неправильно, – ответил Яфет.
– Неправильновато, – поправил его я, изображая рукою, как перевешивает одна чаша весов. – Не в камне ж оно высечено, а?
– Вообще-то… – начал Хам.
– Ой, ладно – с вами как в ковчеге плавать, набитом ебаными стряпчими. Хорошо, хорошо, доставим это клятое золото и оставим Антонио неотоваренным.
Перед домом Антонио нас поджидали четверо. Лодочники ткнулись в причал носом, чтобы я соскочил, и тут же оттолкнулись, как и было велено. Я уже приноровился скакать на котурнах, и лишь тот, кто ко мне бы присматривался, мог бы заметить легчайшую ненатуральность моей походки – я все-таки ходил не так проворно, как мог бы на своих нежных ногах. Четверке я кивнул: троих я узнал по Риальто, Грациано был из них самым высоким. Симпатичный – Бассанио, тот, кому предназначалось золото. А двое других – парняги поприземистей, покруглей, запросто могли б оказаться одним человеком, если не братьями-близнецами, и хотя днем одного я уже видел – нипочем бы не сказал, какого именно.
– Лоренцо? – осведомился я у близстоявшего.
– Саларино, – ответил тот.
– Тогда вы Лоренцо? – спросил я у другого.
– Саланио, – ответил другой.
Я перевел взгляд с одного на другого.
– Смеетесь, да?
– Я же сказал тебе, жид, – промолвил Грациано. – С Лоренцо мы встретимся попозже.
– А, ну да, – сказал я. – Я должен проверить, нет ли на лестнице других мерзавцев, а потом вернусь и подам сигнал.
– Верхний этаж. – Грациано ухмыльнулся и показал на подъезд ближайшего здания.
Я ускакал.
– Эй, а кого он имел в виду под другими мерзавцами? – спросил Саланио, хотя, может, и тот, другой, когда я уже входил в дом.
Три этажа я проскочил на счет раз-два, но деревянные котурны так грохотали, что я переместился к краю ступеней и стал посильнее налегать на перила, когда мне остался последний пролет. А потом я услышал голос.
– Не беспокойтесь, Антонио, если ваше поручительство некому станет предъявлять, вы будете от него свободны вне зависимости от ваших активов на судах.
Яго. Тело мое отозвалось дрожью, несмотря на всю мою крепость духа. При виде Антонию я так не реагировал – но он и не казался никогда слишком уж опасен.
– Мы, значит, просто что – прикончим жида? – Антонио, судя по голосу, был шокирован. – Это же все поймут.
– Мы начинаем войну, Антонио. Ее нельзя вести на голом цинизме и выгоде. В какой-то миг неизбежно прольется кровь. И будут убийства.
– Я знаю, я просто думал, что все это будет очень далеко – неприятно, однако вдали, как отголоски слухов.
– Я позабочусь, чтобы ваши руки остались чисты, Антонио.
– Золото прибыло, – произнес хозяин.
Должно быть, он выглянул в окно и увидел нашу лодку.
– Родриго был в Бельмонте, – сказал Яго. – Нерисса говорит, что правильный ларец никак не опознать. За всем наблюдают несколько стряпчих Брабанцио и один сенатор. Соискатели прибывают из многих портов. Князья и герцоги.
– Мы отыщем способ. Госпожа Порция жаждет выйти за Бассанио. А она – дочь своего отца, я не сомневаюсь в ее хитроумии.
– Значит, все дело на вас. Мы с Родриго отправляемся на Корсику после Карнавала на Михайлов день – свергать мавра и Кассио. Когда мы встретимся в следующий раз, я буду генерал, а у вас будет свой сенатор.
Я прислушался к шагам, и паника застыла у меня в гортани, как крик. Почему Яго вселяет такой страх? В жизни у меня все время кишели какие-то негодяи, Яго ничем не черней прочих. Однако же всем корпусом своим я содрогался – то не только нервы разыгрались.
– А вот интересно, Антонио, почему вы сами не женитесь на прекрасной Порции и станете сенатором, а не просто завладеете им?
– Я слишком для нее стар, а кроме того, Бассанио мне дорог. Я не встану на пути у любящих сердец.
– Как благородна и поэтична ваша душа, Антонио, – произнес Яго. – И – без жены, с которой ее можно разделить. Насладимся Вероникой ввечеру?