ХОР:
Скромный рассказчик – лишь росчерк пейзажа, а вовсе не инструмент Судеб. На колокольне уж пробило семь, и всех мерзавцев и героев тот колокол призывает запустить свои интриги в ход.
– Я вижу справедливость в том, что своей последней ночи генерал ждет в обычном пивняке. Сие знак того, что не судьба ему была стать командиром. Я ушел.
* * *Марко Поло стоял подле меня у лееров на одном борту, а Джессика смотрела на море с другого.
– Она, стало быть, с вами по-прежнему не разговаривает?
– Крепко держится за свой гнев, – ответил я. – Не то чтобы сказать ей про Лоренцо раньше что-то изменило бы в лучшую сторону. Она повидала мир, завела себе новых друзей и научилась ругаться, как пират. А если б уехала с Лоренцо, золота у нее все равно бы уже не было, а трупом ее, вероятно, кормились бы рыбки у какого-нибудь ничтожного греческого островка.
– А ваша другая госпожа, Карман? Та, что потемней? – Путешественник поиграл бровями, словно знал некий непристойный секретик, тыц-тыц, мырг-мырг[243].
– После Корсики я ее не видел, ну и ладно. А вы снадобье свое держите под крышкой, Поло. Может, в последний раз она и была мила и игрива, как котенок, да только теперь редко показывается так, чтоб за нею не тянулся след отвратительных кишок и скорбящих уцелевших.
– За исключеньем вас. Вам она вреда не причиняет?
– Я лишь нежносердый дурак, поэтому у меня только все чувства в синяках после того, как она грубо мной воспользовалась и оставила болтаться в темноте. Но не смертельно, нет.
– И почему, как вы считаете, так вышло?
– Мое нахальное обаяние и острый ум, несомненно.
– Нет, не поэтому. Может, вы просто на вкус гадкий. Английская еда, знаете…
– Марко! – вскричал я, уставя в путешественника критический взор.
– Поло! – ответил откуда-то с палубы Харчок.
– Марко! – укоризненно повторил я.
– Поло! – крикнул в ответ Харчок детским голоском.
Так оно сколько-то и длилось, пока путешественник не признал того, что признано всеми чудовищами и великанами всех мастей: англичане восхитительно съедобны.
* * *Яго немало озаботило, что снадобье Брабанцио не распалило ярость мавра и не замедлило его движенья в драке, как оно планировалось, а напротив: Отелло стал покладист, сентиментален и весьма неряшлив. Яго сидел на корточках под окном Микеле Кассио с главнокомандующим Венеции и через ставни слушал сочащиеся звуки влюбленных.
– Изверг! – сказал Яго. – Он ею пользуется, как гиеродулой какой-то, вы только послушайте.
– Знавал я одного помощника конопатчика в Барселоне, который так дул в гиеру, когда мы ужинать садились, – мечтательно произнес Отелло, – что заслушаешься. Баллады играл грустные – как теля мычало, маму звало.
– Гиеродула – это не музыкальный инструмент, мой генерал. Кассио пользуется вашей женой, как обычной блядью.
– И кто его за это осудит? – промолвил Отелло, склоняя голову набок, точно в уши ему лилась сладкая мелодия. – Она сама душа красы, само сердце доброты, мягкие перси ласкают касанье – а попа… за такую попу флот на воду спустишь, на войну пойдешь.
«Так, действуй, действуй, снадобье мое!»[244] – в раздражении подумал Яго. Хотя лучше было б выполнить план, просто перерезав мавру глотку в темноте и свалив все на Кассио. А такое непредсказуемое зелье не брать.
Из окна ночь оглашалась ритмичным женским повизгиваньем. Контрапунктом звучали низкие мужские стоны.
Глаза у мавра закатились, он отвалился от окна на брусчатку и невидяще уставился в небо.
– Столь прекрасная попа, что луна влюбленных от стыда прячет серебристый лик свой и никогда сиять больше не осмеливается.
Мавр закрыл глаза и обмяк на мостовой.
– Ох еб тебя ж, – рек Яго. – Зелье подействовало слишком хорошо.
– Помер? – спросил рыбак, ставивший сети при свете фонарей; теперь он шел по улице домой с раздражающей крадучестью.
Двумя этажами выше скрипнула ставня, и в ночь пролился свет лампы. Высунулась мальчишечья голова.
– Хой, эт ты мавройского енерала грохнул? Хой! Вон тут чувак черненького потемнил, а я тока на него позырить хотел!
Вдруг ставни застучали по всему околотку, позажигались лампы, и Яго поймал себя на том, что сидит на корточках над своим командиром, а на него пялится десяток зрителей.
– Он мавра убил! – произнесла из своего окна какая-то женщина.
– Я его не убивал.
В доме Кассио открылась дверь, и бывший капитан в халате шагнул на улицу.
– Яго? Что здесь случилось?[245] Вы убили Отелло?
– Да видите, падучая опять. Второй припадок в продолженье суток[246].
– Никакая это не падучая – он скалится, как идиот.
– Глаза сверкают так, что все созвездья посыплются с небес, лишь бы попасться ей на глаза, – прошептал мавр небу.
– О чем это он? – спросил Кассио.
– Понятия не имею. Помогите мне доставить его к врачу, – сказал Яго.
* * *Придя в себя, Отелло понял, что лежит на маленькой кровати в маленькой комнате, а рядом с ним сидит Яго.
– Где я? – спросил мавр. – Как я здесь очутился?
– Вы у меня на квартире, мой господин, на постоялом дворе. Я принес вас сюда сам с врачом, когда вас подкосил удар после измены вашей жены.
Раз заставить Кассио убить Отелло совершенно не удалось, Яго усовершенствовал свой план: теперь следовало подучить мавра совершить что-нибудь настолько возмутительное, что у Венеции не останется другого выхода – только отвергнуть его, что б там ни болтал Хор.
– Удар? Измена? Я помню только, что мы шли к дому Кассио за моим платком. А потом все в тумане.
– О, до дома Кассио вы дошли – и отыскали свой платок под двумя любовниками. Кассио творил всякие животные ужасы с вашей женой, а она вопила, как кошка в течке, и орала, чтобы он… Но нет, я не могу сказать такого.
– Нет, говори уж. Отлично выйдет, если ты все это скажешь.
– Она призывала его выеть из нее все воспоминания о касаньях этого черного чудища.
– Чудища, вот как?
– Да. А потом Кассио назвал вас пиздюком.
– Правда? Кассио? Пока лежал верхом на Дездемоне?
– Даже с ритма не сбился. Сплошь «ик, ик, ик, ах ты пиздюк, ик, ик ик».
– Так и сказал? «Ик, ик, ик»?
– Нет, мой господин, это у него кровать скрипучая, а произнес я это для того, чтобы наглядно было, как он харил вашу жену, будто она потаскуха, коей и является.
– Что ж, должно быть, это ввергло меня в ярость?
– Еще как ввергло. Ярость вас так обуревала – ну и боль сердечная, разумеется, – что вас тут же хватил апоплексический припадок, и вы стали дергаться на полу, как обезглавленный цыпленок.
– Как цыпленок? Даже не помню, чтоб когда-либо так сердился. Так ты, значит, обрушил гнев мой на Кассио.
– Как только прибыл врач – да. Он глубоко мертв, если не брать в расчет собственно убийства.
– Я знаю, ты умен[247], Яго.
– Я – меч ваш, господин. Но не мне суждено прикончить распутную сучку, вашу жену. Это ваше право – обманутого мужа.
– Так и поступим.
Казалось, мавр еще не стряхнул обалделость, и, хотя слова, что он произносил, вписывались в планы Яго, чувствовалась в нем некая безжизненность. И опять же, снова подумал Яго, лучше было бы для всех, пырни он мавра ножом где-нибудь в потемках и заори «Убивают!» у Кассио под дверью.
– Ступайте же, мой господин. Пока не собрала она вещички да не удрала из Цитадели.
– Я к ней уже спешу – обречена она ровно в той же мере, что и проклята. Где мой меч?
– Он здесь, мой господин. Ступайте и не дайте ей ни слова произнести в свое оправданье. Заткните слух свой от ее молений о пощаде, ибо она червем вгрызется в сердце вам, и волю к действию вы наверняка утратите. Придушите в глотке ее все лживые слова – как саму ее во лживом ее теле.
– Все будет сделано! – И мавр сел и развернулся на кровати, пока ноги его не уперлись в пол, после чего встал, выхватил у Яго свой меч и ножны и, слегка качнувшись, выбежал за дверь.
Яго, себе не веря от того, как удачно у него все получилось, подумал, что от Цитадели, пожалуй, сейчас лучше держаться подальше: пусть мавр себе спокойно убивает Дездемону. В замок он явится чуть погодя, сделает вид, что бойня потрясла его до глубин души, а потом, в общей панике и отчаянье станет воплощенным спокойствием командования, призовет стражу и арестует мавра – явив при сем массу сострадания и справедливости. После чего генеральские сапоги придутся ему как нельзя более впору. Подтверждение из Венеции и согласие совета будут простой формальностью. А если мавр станет сопротивляться, если будет неистовствовать у опочивальни своей супруги – что ж, шестеро стражников с копьями справятся и с самым искусным мавританским фехтовальщиком.
Теперь же он пойдет в гавань и там сделает вид, будто инспектирует какие-нибудь суда, – порасспрашивает про оснастку, вооружение, досадит собою всем, чтобы покрепче запомнили, где он был, когда мавр совершал свое убийство.
Теперь же он пойдет в гавань и там сделает вид, будто инспектирует какие-нибудь суда, – порасспрашивает про оснастку, вооружение, досадит собою всем, чтобы покрепче запомнили, где он был, когда мавр совершал свое убийство.
Он вышел с постоялого двора и не миновал и четырех дверей по переулку, когда лицом к лицу столкнулся с небольшим отрядом венецианцев. Самый представительный облачен был в пурпурные шелка и шляпу с длинным страусовым пером, что влеклось за ним, когда он решительно шагал вперед.
– Так, солдат, – окликнул он Яго. – Я видел, как ты вышел с постоялого двора. Нам сказали, что там мы найдем генерала Отелло. Ты его видел?
Кто-то из сената, без сомненья – в таком-то наряде и с такими речами. Но в эдакой дали от Венеции стильное чванство это выглядит вполне клоунски, подумал Яго.
– Я лейтенант Отелло, синьор. Яго Дифуретто к вашим услугам. Отелло был здесь раньше, но ушел. Я бы искал его в порту. Сам туда направляюсь. Могу вас проводить, если пожелаете.
– Мы только что из порта, – ответил венецианец. – Я – Ловичио, сенатор пятого округа, двоюродный брат генеральской жены. Отелло приказано вернуться в Венецию, а я должен назначить Микеле Кассио временным губернатором Корсики.
– Кассио? Губернатором?
– Да, им самым. А его где найти, тебе известно?
– Сдается мне, синьоры, вам лучше последовать за мной в Цитадель.
* * *Ведя венецианцев в Цитадель, Яго размышлял, что, быть может, это и есть лучший способ возглавить армию: постоять с сенатором и его свитой, посмотреть на мавра, у коего с рук еще не выветрились женины духи, а из глаз бешеного пса – безумная ревность. Яго примет командование на себя, произведет арест в присутствии сенатора, и заберет приз. Не придется даже просить перед советом. Разве сам мавр не занял свой пост, просто обратив генуэзский флот в бегство? Так и он, Яго, обратит человека, обратившего флот.
Но едва вступили они в то крыло замка, где Отелло устроил себе личную квартиру, из громадных двойных дверей выскочила собственная супруга Яго Эмилия – она визжала, а руки и весь перед ее платья были в крови.
– Ах ты окаянный пагубный сатана! Это все ты, мерзавец и подлец! Это все твоя ложь! – И она простерла окровавленные руки, и сунула их ему под нос, словно паралитичные когти. – Это ты пролил благородную кровь своим враньем!
– Ступай домой, жена, – ответил Яго.
– Никуда я не пойду. Сам иди – посмотри, что ты натворил. Вон госпожа моя лежит, задушенная супругом своим, Отелло, кой зарезал себя кинжалом в самое сердце, так и не встав с колен у ее тела. В крови этой виновны оба, ты виновен! – Она подскочила к мужу и вытерла кровавые руки о перед его рубашки. Яго перехватил ее запястья, отшвырнул ее в сторону и выхватил кинжал.
– Ты нож на женщину подымешь? – Сенатор и его свита отпрянули от визжащей женщины и сбились в кучку. Сия фаланга ужаса теперь наблюдала за происходящим. – Это жена твоя?
– Ну а кто еще? – ответила Эмилия. – Но какое зло я совершила, чтоб мне достался такой супруг, одним небесам известно. Проклята я!
– Синьоры, – произнес Яго, неловко стараясь сделать вид, что не заносил кинжал над бюстом своей супруги, а, напротив, нечаянно обнаружил у себя в руке, где вдруг возникло что-то инородное. – Отелло был обижен прежестоко, и хотя удача ему сопутствовала на поле брани, своему нраву он не хозяин.
– Он, твою мать, умер, сквернавец! – сказала Эмилия. – И волоска б на голове моей госпожи не тронул, и слова б недоброго ей не сказал, если б ты его враньем своим не подстрекал.
– А в чем тут дело? – поинтересовался сенатор, и сам осмелев от полного отсутствия страха у Эмилии перед кинжалом ее супруга.
– Мой добрый господин, эта женщина, кою я взял себе в жены из жалости, ибо она проста умом была, а потому одаряла милостями своими множество распутных мальчишек по соседству, – так вот, хоть товар подпорчен был, я взял ее из милосердия, но умом своим она так и не поправилась.
– Ах ты, лживый ебохорек! – Эмилия почти выплюнула это, скорее в отвращении, нежели в истерике.
– Сдается мне, дама слишком много возмущается, – сказал Яго.
– А мне сдается, дама возмущается ровно столько, сколько нужно, – ответила Эмилия. – Мне сдается, дама только начала, блядь, возмущаться.
Яго сверкнул глазами, презрев ее реплику.
– Так вот, вчерашним вечером, в моем обществе Отелло отправился к дому Кассио и услышал, как молодой капитан там покрывает Дездемону.
– То была я, – сказала Эмилия.
– Что? – Яго потерял мысль и глянул на венецианцев, как будто они могли ему подсказать, что говорить дальше. – Тогда… – Он умолк, стараясь отыскать способ сметать это бедствие на живую нитку так, чтобы крой вышел выигрышный. – …Там мавр лишился рассудка, заслышав, как его любимая жена воет, изображая из себя двуспинное животное[248]…
– Тоже я, – сказала Эмилия, и уста ее пересекла ухмылка, точно в зубах она зажимала хвост победы.
– Она безумна. Она не издает в постели таких звуков.
– Издаю, коли мною правильно вертят. Спроси любого мальчишку у меня в околотке, придурок.
– Я старался мавра успокоить, но предательство Кассио, измена жены – все это было слишком для… – Он повернулся к Эмилии. – А Бьянка что ж? Она разве не должна была… то есть…
– Она приходила. Я отдала ей тот чертов платок, что ты ей обещал, и отправила восвояси.
– Так и было, – раздался из залы мужской голос. Оттуда вышел Микеле Кассио – и обнаженным мечом своим разделил Эмилию и Яго. – Синьоры, – поклонился он венецианцам. – Спрячьте кинжал, Яго, не то потеряете его вместе с рукой, его держащей.
Яго подумал секунду – всего одну, – что стоит посражаться, но он знал флорентийца: собранный и трезвый, он бы его разделал, как ястреб паутину.
– Признаюсь, синьоры, – сказал Яго, выронив кинжал и поднимая руки, сдаваясь Кассио. – Я орудье заговора, сплетенного великим и могущественным венецианцем. Я выполнял его лишь наставленья. Я следовал указаньям совета. Никто не мог предполагать, что мавр поступит столь необдуманно и трагически. – «Мы еще сражнемся, – подумал он. – Свалю все на Антонио и Брабанцио – и пусть они там разбираются со своими». – А больше я ничего не скажу.
– Вам представится возможность оправдаться перед советом, – произнес Ловичио.
Кассио подвел кончик меча к подбородку Яго, вынимая оружие из ножен предателя.
– В цепи его, в трюм следующего судна на Венецию.
Действие V Фунт мяса
Явление двадцать первое Свирепые куклы
Грациано и Саларино неспешно шли по площади Святого Марка, направляясь к Риальто, – и тут заметили еврея: тот брел, повесив голову, весь нахохлившись от ветра, и под одной рукой нес ящик с бумагами, а другой придерживал свою желтую скуфью. Хотя едва пробило полдень, оба молодых купца были полупьяны и полностью очарованы чистою сказочностью бытия собой, а потому холода не замечали.
– Гляди-ка – жид! – крикнул Грациано. – Шайлок, мы слыхали, ты в Риальто оплакиваешь свое невезенье.
– О моя дочка! О мои дукаты! – передразнил старика Саларино. – Ни дочки у меня теперь и ни дукатов! И я не знаю, что тут хуже!
Шайлок остановился и прищурился поверх своих новых очков.
– Не дочь она мне. Она для меня умерла.
– А для нашего друга Лоренцо – нет, – ответил Грациано. – И он сейчас на Кипре наслаждается и ею, и твоими дукатами.
– Если уже с ней не покончил и не отдал моему брату, – сказал Саларино.
– А потом они кинули ее в море и теперь живут на твои дукаты. – Грациано расхохотался. – О твои дукаты, о твоя дочка!
– Смейтесь над моим несчастьем, молодой человек, но не только меня настигли сокрушительные потери.
– Ха! – отвечал Саларино. – Нам известно, что ты подослал жиденка в Бельмонт подменить ларцы для Бассанио, когда он будет просить руки Порции. Мы говорили с твоим гондольером, он тебе верность не хранил. Его же мой брат и нанял – и ему отдал кинжал свой.
– Ах вам известно, вот как? – Шайлок покивал. – И братнин кинжал у него, вот как? Понимаю. Странно, что вам такое известно, когда я об этом ничего не ведаю. Нет у меня никакого гондольера, и мне совсем не интересно, за кого выйдет замуж дочь Брабанцио. Вы знаете все это, хоть сие неправда и не имеет значения, но не знаете, какие вести на Риальто[249] сегодня утром, потому что были вы в пивной, где употребляли за свою удачу и мои несчастья, разве нет?
– А ну рассказывай, жид.
– А до Риальто дошли сведенья, что и второе судно Антонио погибло. Захвачено пиратами у Гибралтара. Команду выбросили на мавританский берег, а судно затопили у них прямо на глазах. Одного моряка подобрало проходившее испанское судно, и он прибыл сегодня утром. Скажите мне, и это я устроил? Это я повелеваю бурями и пиратами, что несут Антонио несчастья, потому что я еврей? Неделя осталась, бандиты с большой дороги. Передайте своему хозяину – пусть думает, как будет расплачиваться.