Артемий Ульянов Новые записки санитара морга
Отдельно хотелось бы поблагодарить всех тех, кто зримо и незримо был со мною, поддерживая и вдохновляя меня во время работы над романом «Записки санитара морга. Назад к Стиксу». А именно:
Надежду Автамонову, Ольгу Сидорову, Ирину Горюнову, Владимира Старостина, Владимира Пташкина, Сергей Серенкова, Вадима Шлянина, Светлану Петрову, Романа Скворцова, Владимира Васильева, Владимира Андрейцева, Игоря Ружейникова, Влада Анциферова, Тамару Сигалову, Анатолия Корнеева, Людмилу Москаленко, Татьяну Калашникову, Французского бульдога Марусю, Русский водочный дом «Рюмка», что в Москве, Шарля Бодлера, Сержа Танкяна, Джона Майкла Осборна, Аида, бога мертвых
Внимание! Все нижеследующее является художественным произведением. Все герои и события вымышлены. Любые совпадения с реальными людьми и событиями случайны. Если вы вдруг узнали себя на страницах этой книги… Уверяю, вам показалось.
Посвящается Марусе
Пролог
Мой верный будильник просыпается ровно в 7 утра. Каждый день. Кроме воскресенья.
Его скандальная настойчивая трель отдается разными голосами. Для меня это тяжелая рассветная пелена, сквозь которую я продираюсь к началу нового рабочего дня. Для кого-то из тех, с кем сведет меня сегодняшний день, это звуки библейских труб, знаменующих начало новой жизни. Другие слышат вой погребального горна, зовущий оплакивать потерю. Скоро наши дороги упрутся в узел, ненадолго столкнув нас лицом к лицу. В первый и последний раз.
Толкнув дверь подъезда, смотрю на часы. От крыльца дома до окончания рабочего дня лежат восемь часов, долгих и скоротечных одновременно. И если ты проведешь их со мной, я разложу перед тобой калейдоскоп моей истории. А когда вернусь домой, ты закроешь книгу. Мы расстанемся, но эти часы навсегда сблизят нас. Ведь книга мертва без читателя, без него нет книги. Она рождается не тогда, когда ее написали, а лишь тогда, когда она прочитана. Я выдохнул, ты вдохнул.
Итак, дверь подъезда захлопнулась за нами с глухим лязгом, и мы двинулись в путь. Мы с тобою поделим эту короткую девятичасовую жизнь на двоих. Вместе, шаг за шагом, сквозь людей, поступки, события, чувства и мысли, сквозь яркие сцены и еле уловимые нюансы и акценты. Туда, где из сыпучего бисера букв у каждого возникает свое полотно…
Время назад
Оглядываясь на санитара Антонова, навсегда оставшегося в конце двадцатого века, в середине девяностых годов, я с трудом различаю его. Он стоит на другом берегу моей памяти, двадцатилетний, в хирургической пижаме цвета хаки и в старомодных кроссовках. Неужели это я?
Нет. Но я знаю этого парня. вернее, знал когда-то. Мы скорее однофамильцы, чем родственники. Вскинув руку, машу ему как старому знакомому, но он не отвечает, скованный толщей лет, полных перемен, открытий, потерь и завоеваний. Что ж, раз Антонов молчит, я расскажу вам о нем. И даже постараюсь быть объективным, несмотря на личную симпатию и давнее знакомство.
Ну что сказать… Его биография полна тех ярких моментов, которые меняют направление жизни. Иногда резким рывком, а иногда — незаметно, словно терпеливый могучий водный поток, точащий русло реки. Когда Артему Анатольевичу Антонову было всего три с небольшим года, он увидел обнаженное сердце мужчины, лежащего на операционном столе. И узнал, что есть на свете такие врачи, которые выясняют, отчего умирают люди, чтобы помочь другим докторам лечить тех, кто еще жив. С тех пор он больше не хотел быть ни летчиком, ни космонавтом. И старательно выговаривая по слогам сложное слово, заявил изумленным родителям и их друзьям, что хочет стать патологоанатомом.
Потом был переезд из провинциального волжского города в столицу большой суровой Советской страны. Вместе с мамой и папой он поселился рядом со сказочной башней. Она была такой высокой, что в дождливую пору прятала свою острую верхушку среди туч, отчего у пятилетнего Антонова сосало под ложечкой от восхищения. Держа за руки родителей, он впервые поставил ногу на ступени лестницы, спустившей его в чудное подземное царство со странным названием «метро». Детский сад, новые друзья, вертлявые девчонки. Игры в «войнушку» и в «дочки-матери», первые драки и первая детская влюбленность, застенчивая и лучезарная. Ее звали Марина. Она была тощей, рыжей, конопатой девчонкой, носила тугие короткие косички и самодельные очки из медной проволоки. С важным видом записывая что-то огрызком карандаша в маленький блокнотик, который то и дело вынимала из розовой сумочки на длинном ремешке, Маринка говорила, что она «журналистка из газеты». Антонов плел ей венки из одуванчиков, кормил конфетами и каждый день дарил букетики из подорожников и крохотных желтых цветков, растущих за детсадовской верандой. И даже украдкой плакал, когда дама сердца слегла с краснухой.
…Когда вождь приказал долго жить, ему было шесть. События тех нескольких дней посеяли в мальчишке ростки будущей взрослой жизни. Он будет часто вспоминать их, стремительно разменивая десятилетия короткого людского века.
Все началось утром, в детском саду, перед завтраком. Чернявенький армянский парнишка с модным заграничным именем Эмиль по секрету сказал ему, что Брежнев умер. Поначалу Антонов не поверил ему. Не поверил в саму такую возможность, ведь Леонид Ильич был для него чем-то вроде цикличного явления природы, что было и будет всегда. Но вскоре дородная воспитательница Любовь Алексеевна собрала группу в центре игровой комнаты, срывающимся голосом приказав собрать только что вынутые из шкафов игрушки. Вид у нее был торжественно-взволнованный, отчего малышам стало не по себе. Ведь такой они ее никогда не видели. Когда уборка была закончена, она объявила притихшим детям, что у всего советского народа случилось большое горе. Сглотнув, воспитательница произнесла не своим голосом: «Наш вождь и учитель, Генеральный секретарь Коммунистической партии Леонид Ильич Брежнев умер». Кто-то из воспитанников тихонько захныкал, а Эмиль кинул на меня торжествующий взгляд. В тот день в группе был объявлен траур. Нам запретили играть и громко разговаривать. На прогулку мы не пошли, до самого обеда слушая детские рассказы о Ленине в монотонном печальном исполнении воспитательницы. Тогда я отчетливо понял, что если товарищ Брежнев умер, значит, скоро его будут хоронить.
Ожидание этого сакрального события очень меня взволновало, заполнив собой все сознание. Приспущенные красные флаги, обвитые черными лентами, скорбно колыхались на фасадах зданий. За ними были видны смутные очертания гроба с мертвецом, будто восставшие из детских страшилок, которыми мы пугали друг друга. Образы эти пугали и влекли одновременно. Ведь настоящего покойника я никогда не видел даже на картинках. Мертвый голубь или лягушка были единственными следами смерти, известными мне. Людская смерть была недосягаемым табу, за занавес которого так сильно хотелось заглянуть. Хотя бы одном глазком… И вот пару дней спустя маленький Антонов неожиданно стал свидетелем первых похорон в его жизни.
Любовь Алексеевна сказала, что мы идем провожать в последний путь «нашего дорогого Леонида Ильича», и строем отвела нас в физкультурный зал. Обычно он служил местом праздничных утренников, но в тот день вместе со всей страной погрузился в траур. Расставив нас по росту на длинных низких скамейках, словно детский хор, воспитательница произнесла сумбурную речь, в которой мелькали фразы про «невосполнимую утрату», слетевшие, как я теперь понимаю, с первых полос газет. И глянув на часы, щелкнула выключателем телевизора, грозно сказав в нашу сторону: «И чтоб ни звука, понятно?!»
«Говорит и показывает Москва», — прозвучал голос доктора Кириллова. Вслед за ним раздались тяжелые скорбные звуки симфонического оркестра.
И перед нами стало разворачиваться запретное для детских глаз действо. Лафет, на котором был гроб, медленно полз по древней брусчатке Красной площади, которая видела столько смертей, что если бы все покойники появились на ней разом, то навряд ли поместились бы там. Заливаясь нервным алым румянцем, я жадно впитывал атмосферу происходящего на экране. В какой-то момент я вдруг с ужасом осознал, что нечто подобное когда-нибудь произойдет с каждым из тех, кто был рядом со мной в физкультурном зале. И с каждым, кто был за его стенами. И что прямо сейчас по планете маршируют тысячи и тысячи людей, провожая в последний путь мертвецов, чтобы со временем встать на их место. Все мы, и даже те, кто еще не родился на этом свете, стоим в очереди к собственной яме. Секунду спустя мои глаза наполнились слезами. И в тот же миг великая Страна Советов взвыла тысячами гудков, сливающимися в единый протяжный стон, будто оплакивая бренность человеческого бытия.
В ту ночь Тёма Антонов уснул раньше обычного, не в силах больше переживать это тяжелое открытие.
… Школьная пора его была настолько унылой, что он невзлюбил ее всей душой, а потому мы просто перелистаем страницы тех лет, чтобы не разбудить дурных воспоминаний. И как только мы захлопнем эту личную эпоху Тёмы Антонова, он тут же стремительно повзрослеет. Настолько, что станет отчетливо виден на другом берегу моей памяти, в хирургической пижаме и старомодных кроссовках.
Итак, спустя двенадцать лет после первых в своей жизни похорон 18летний Антонов, совсем взрослый для государства, но еще такой хрупкий и неоперившийся для жизни, стал частью похоронного дела. А именно — заступил на должность санитара одного из московских моргов. Почему он там оказался?
Его привели туда два пути. Ведь все люди на этом свете идут сквозь жизнь двумя путями. Очевидным, объяснимым, который легко виден и вымощен простыми бытовыми понятиями. И скрытым, сотканным из тончайших материй, о которых человек лишь может догадываться, пытаясь на ощупь разгадать их смысл.
Антонов не был исключением. Его очевидный путь был прост. Диплом медицинского училища, романтическая крутизна потустороннего, эпатажность профессии. И заработок. А скрытый смысл залегал где-то глубоко внутри его 18-летнего существования, словно угольный пласт. В нем спрессовались похороны Брежнева, вина за смерть крошечного желторотого воробья (которого они вместе с мамой нашли на асфальте, да так и не смогли выходить), страх перед скоротечностью человеческой жизни, желание заглянуть за ее невидимые границы. И подростковая вера в Бога, полная вопросов и чувства несправедливости.
Так или иначе, тогда, в середине девяностых, я занимался непростым, тяжелым и грязным мужским делом — хоронил свой великий народ. День за днем сквозь нас текла вереница тел, которых мы, санитары, отдавали в руки живым. А когда живые соприкасались с мертвыми, в стенах морга на наших глазах случалось людское горе, людское смирение, людское равнодушие… День за днем я впитывал эти вибрации, они отражались во мне многократным эхом, потихоньку мастеря того, кем стал Антонов много лет спустя. Со временем следы этих дней сливались в один глубокий отпечаток. Он рос, крепчал, меняя рисунок души, как частые ожоги меняют рисунок на кончиках пальцев…
Время моей юности бурно текло, взбивая каждодневную пену незначительных моментов, а иногда закручивая водовороты событий, меняющих существование. И один из них резко взял меня в оборот. Что же случилось тогда, в конце 90-х?
На первый взгляд — ничего особенного. Я завел собаку. Белоснежную даму, четырех с половиной лет от роду, интеллигентную, дружелюбную неженку устрашающей породы «английский бультерьер». Ее звали Марусей, и она стремительно заняла в доме пустующее место ребенка. Я безумно любил ее и безмерно баловал, благо псина была взрослой и уже воспитанной. В теплые дни, когда суровая русская земля словно извинялась за долгие зимние месяцы, мы часто гуляли в Останкинском парке. И во время одной из таких прогулок познакомились с семейной парой, большими любителями собак. Костя и Алена не так давно потеряли своего любимца, английского бульдога Гешу. С первых минут нашего случайного общения Маруся покорила их своими бульдожьими повадками. Вскоре после той первой прогулки мы снова нечаянно встретились у входа в парк. Проведя пару часов за неспешной прогулкой, разговорились уже по-настоящему, выбравшись за рамки кинологического общения и чуть лучше узнав друг друга. Холодное чешское пиво, приобретенное в палатке рядом с детскими каруселями, заметно оживляло беседу, хотя толком и не пьянило. Расставаясь, мы взяли еще по бутылочке и договорились встретиться завтра вечером. Маруся, любившая людей чуть ли не больше, чем кашу с куриными сердечками, была не против. Незаметно наши совместные прогулки стали доброй традицией, в основе которой лежали любовь к собакам и легкое, интересное общение. Тогда я представить себе не мог, как оно изменит мою жизнь.
Дело в том, что, будучи людьми близкими по духу, мы принадлежали разным сословиям. Я был похоронным санитаром и относил себя скорее к ремесленникам. Этот экстремальный род занятий чаще всего очень интересовал тех, с кем я общался. Он давал им редкую возможность заглянуть за занавес этой закрытой темы моими глазами, попытаться примерить на себя обычную рутину работника морга. Вечная тема смерти, страшная, мистическая и оттого притягательная, касалась каждого, вне зависимости от образа жизни и круга интересов. Костя и Алена не были исключением. Они много расспрашивали о моей необычной работе, и я делился с ними наиболее яркими историями, накопленными за несколько лет похоронных будней. С каждым днем они все больше проникались уважением к этому жесткому ремеслу и к людям, тянущим ритуальную лямку. Ведь их профессия разительно отличалась от моей.
Костя и Алена были штатными пиарщиками одного из московских банковских холдингов. Тогда модное понятие «связи с общественностью» было знакомо мне лишь в самых общих чертах. Офисная жизнь была чем-то очень далеким, недоступным и притягательным. Скажу честно, дресс-код чистых комфортных кабинетов, наполненных прохладой кондиционеров и деликатным гудением компьютеров, сам по себе не являлся для меня ценностью. Главное, что привлекало меня, была возможность зарабатывать хлеб насущный головой, а не руками. В то время я все чаще задавался вопросом: а смог бы я продавать сильным мира сего свой интеллект? И сколько стоят мозги Антонова в Москве, в конце двадцатого века? Мои новые приятели, которые охотно делились со мною подробностями своих трудовых будней, открывали передо мною возможность прикинуть, как бы я смотрелся на их месте. И санитар с жадностью вникал в эту другую жизнь.
Поначалу задавал много вопросов, на которые они старательно отвечали, объясняя азы информационной работы. Сжатая, изложенная простым языком теория тут же наглядно подкреплялась конкретными свежими примерами. Так, сами того не понимая, Костя с Аленой преподавали мне уникальный практический курс «паблик рилейшнс», основанный на работе настоящих живых пиарщиков в реальном времени. При этом — в приятной обстановке и совершенно бесплатно.
Уже спустя каких-то пару-тройку месяцев я очень неплохо знал предмет, легко оперируя такими понятиями как информационные поводы, пресс-пул, медиарейтинги, ключевые сообщения бренда, целевые аудитории… Пиар-программа крупной бизнес-единицы выстраивалась прямо у меня на глазах, со всеми ее тонкостями и нюансами, подчас скрытыми даже от самих работодателей. Чем дальше я вникал в эту новую увлекательную сторону жизни, внезапно открывшуюся благодаря бультерьеру Маруське, тем больше погружался в нее. И даже начал чувствовать себя этаким тайным пиарщиком, который работает санитаром в морге, но вполне может накатать годовую программу информационной поддержки. Спустя почти пять месяцев таких прогулок я уже почти на равных участвовал в обсуждении пиар-задач банковского холдинга. А иногда набирался наглости и высказывал свое мнение по тем или иным вопросам. И с гордостью понимал, что Костя и Алена прислушиваются ко мне.
Единственное, что тревожило меня, так это невозможность применить новые знания на практике. А ведь я так их ценил. Но в бесконечной череде выдач и вскрытий для них решительно не было места. Я отчетливо понимал, что без профильного образования и опыта не смогу претендовать на работу даже в самом захудалом пиар-отделе какой-нибудь маленькой конторки. И чем дольше жил с этим пониманием, тем обиднее было это осознавать.
С наступлением первых осенних холодов наши прогулки прекратились. Мы с ребятами лишь иногда перезванивались да изредка встречались в какой-нибудь кафешке за рюмкой чего-нибудь согревающего. Мое неожиданное увлечение, намекавшее на теоретические перспективы, стремительно удалялось. Помню, не желая отпускать его, даже купил учебник по связям с общественностью и иногда читал, штурмуя костноязыкие страницы плохо усвояемого текста. Но вдруг.
Вдруг моя жизнь внезапно дала крен, размашисто развернувшись на полном ходу.
Все произошло буквально в считанные минуты. Воскресным вечером в квартире санитара Антонова раздался телефонный звонок. По другую сторону проводов был Костя, которого я не слышал уже больше месяца. Скомкав дежурные вопросы про «жизнь молодую», он сразу перешел к делу. Спустя пару минут я с удивлением узнал, что приятель уволился из банка, чтобы заняться собственным пиар-проектом. И является, ни много ни мало, учредителем информационно-аналитического агентства, входящего в состав крупного пиар-холдинга. Замерев посреди комнаты с трубкой в руках и шумно сглотнув, сказал лишь: «Ну, и?..» Мысли хаотично метались под черепной коробкой, выкрикивая самые смелые догадки.