Современники отчетливо сознавали, что движение по пути к конституции и политическим свободам неразрывно связано с освобождением крестьян.[798] Император намеревался энергично приступить к решению крестьянского вопроса. В 1816–1819 годах были освобождены крестьяне в прибалтийских губерниях, и было составлено несколько проектов освобождения помещичьих крестьян в русских губерниях. Во время посещения Малороссии в 1818 году Александр в публичной речи объявил о своих намерениях, но это вызвало резкую оппозицию дворянского собрания. В московских салонах снова, как во времена Сперанского, дошло до угроз в адрес императора.[799] Александр решил двигаться к освобождению постепенно и в качестве предварительной меры в 1820 году вновь предложил закон о запрете продажи крестьян без земли. В проекте говорилось, что «продажа людей по одиночке, как бессловесных животных, не соответствует духу времени». «Дух времени» – это выражение часто использовалось императором и, очевидно, означало «дух просвещенного Запада». Именно эта формула вызвала жесткую критику членов Госсовета, которые не желали воспринимать диффузионные западные веяния и снова заблокировали принятие решения.[800]
В то время как придворная аристократия и провинциальное дворянство выступали против прозападных реформ, дворянская молодежь в значительной части была увлечена конституционными идеями. После войны французское влияние подчинило себе не только Александра. Декабрист М. А. Фонвизин вспоминал: «В походах на Германию и Францию наши молодые люди ознакомились с европейской цивилизацией, которая произвела на них тем сильнейшее впечатление, что они могли сравнивать все виденное с тем, что им на всяком шагу представлялось на родине».[801] «Дворяне, возвратившиеся из чужих краев с войском, привезли начала, противные собственным их пользам и спокойствию государства, – писал Н. М. Каразин. – Молодые люди первых фамилий восхищаются французской вольностью и не скрывают своего желания ввести ее в своем отечестве».[802] По свидетельству одного из декабристов, А. Розена, они хотели попросту «пересадить Францию в Россию». Особое значение имело то обстоятельство, что эти настроения поддерживались императором. Н. И. Греч писал: «Я был в то время отъявленным либералом. Да и кто из тогдашних молодых людей был на стороне реакции? Все тянули песню конституционную, в которой запевалой был сам Александр Павлович».[803] Ф. Ф. Вигель писал, что все, вслед за правительством, «из раболепства стали прикидываться свободомыслящими, завелся обычай в обществе хоть что-то сказать о конституциях».[804]
Таким образом, император сам был причастен к возникновению движения декабристов, которое было связано с распространением «официального либерализма». С. А. Экшут отмечает, что правительство и декабристы, таясь друг от друга, готовили проекты одних и тех же государственных преобразований.[805] Однако на развитии движения декабристов сказалось также и прямое влияние революционных европейских организаций, итальянских карбонариев и немецкого «Тугендбунда». «Главные черты законоположения Союза Благоденствия, – свидетельствует Н. И. Тургенев, – разделение, замечательнейшие мысли и самый слог ясно показывают, что он есть подражание и даже большей частью перевод с немецкого».[806] Существовали и прямые контакты с западными революционерами, правда, по-видимому, немногочисленные. Известно, в частности, что одним из видных членов «Союза Благоденствия» был итальянский карбонарий Мариано Джильи. После разгрома восстания декабристов Николай I говорил пьемонтскому послу, что «исповедуемые ими принципы те же, что и карбонариев».[807]
Как дореволюционная либеральная, так значительная часть современной западной историографии рассматривают декабристское движение исключительно как продукт западного влияния – в духе теории вестернизации.[808] Близкой точки зрения придерживаются и некоторые современные российские исследователи.[809] Ю. М. Лотман писал о перенимании декабристами западной идеологии: «Перед нами чрезвычайно интересный пример того, как одна идеологическая система, попадая в орбиту другой, „облучается, заражается“ по существу чуждыми ей идеями».[810] В. В. Леонтович доказывает, что корни либерализма в России в принципе отсутствовали, и что идеологи русского либерализма получали и перенимали западные идеи.[811] А. В. Предтеченский указывал на явное несоответствие «сознания передовой части дворянской общественности» «экономическому базису» – то есть на невозможность объяснить движение декабристов внутренними социально-экономическими процессами.[812]
В начале 1820 года вспыхнула революция в Испании, быстро распространившаяся на Италию; Южная Италия погрузилась в хаос междоусобной войны. Характерно, что наслышанные о либерализме русского царя итальянские республиканцы первое время надеялись на его поддержку.[813] Однако именно эти события привели к резкой перемене в политических взглядах Александра. Царь понял, что либеральные преобразования несут в себе угрозу политической стабильности не только Европы, но и России. В августе 1820 года Александр писал главе австрийского правительства Клеменсу Меттерниху: «…Я неправильно судил об обществе, сегодня я нахожу ложным то, что мне казалось истинным вчера. Я принес много зла, я постараюсь его исправить».[814] Меттерних был главным идеологом традиционалистской реакции против французского влияния. Во время конгресса в Троппау он в длительных беседах с императором приложил все усилия, чтобы убедить Александра в существовании общеевропейского революционного заговора (после конгресса Меттерних оформил свои взгляды в специальном «мемуаре»).[815] «Проникнувшись этой «высшей политической философией», Александр Iстал воспринимать все происходящее глазами австрийского канцлера, – отмечает Т. Н. Жуковская. – Беспорядки в семеновском полку им были восприняты, как происки партии „революционеров“ в самом сердце Империи».[816] «Признаюсь, – писал Александр о бунте семеновцев из Троппау, – я его приписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, которые мы имеем, все в сообщениях между собой…».[817] В Петербурге командир гвардейского корпуса генерал И. В. Васильчиков, в отличие от царя располагавший реальной информацией о декабристах, и опасавшийся их выступления, поднял по тревоге весь гарнизон, но на этот раз все ограничилось стихийными солдатскими волнениями. Через полгода, когда царь вернулся в Россию, И. В. Васильчиков доложил Александру о существовании тайного общества. Александр I после долгого раздумья ответил: «Дорогой Васильчиков, вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения… Не мне подобает карать».[818]
В этих словах, несомненно, звучит сознание Александром своей ответственности за распространение в стране либеральных настроений. Царь не желал карать людей, которых он сам побудил к деятельности. Но тем не менее, подчиняясь влиянию Меттерниха и российских консерваторов, Александр I отложил в сторону проекты реформ.[819] С точки зрения диффузионистской теории, это означало переход с позиций вестернизации на позиции традиционализма. Это вызвало кризис в среде декабристов, часть либералов отошла от движения, но наиболее радикально настроенные элементы продолжали агитацию. Испанская революция убедила радикалов в возможности успеха военного переворота и в России – они приняли курс на «pronunciamiento». Некоторые агитационные произведения декабристов стали оформляться в стиле испанского катехизиса, а отдельные положения испанской конституции 1812 года вошли в проект конституции Н. М. Муравьева.[820]
В целом, однако, «либеральных иллюзий» продолжала придерживаться лишь малая часть дворянской молодежи. Ф. Ф. Вигель писал, что стоило правительству «объявить войну вольнодумству… либерализм исчез, как будто ушел под землю, все умолкло».[821]
Но французское влияние продолжало сказываться в других аспектах, и одним из них была вновь проявившаяся с екатерининских времен тенденция к распространению роскоши. Вернувшись победителями из Парижа, русские дворяне пожелали жить по-парижски.
«Когда после 1812 года среднее дворянство познакомилось с Западной Европой, – свидетельствует барон фон Гакстгаузен, – с ее роскошью и комфортом, оно не могло уже удовлетвориться своей домашней жизнью, оно начало презирать обычаи старины и стремиться перенести европейскую жизнь в свое отечество. Это стоило очень дорого, а так как дворянство издавна было склонно к роскоши, то вошло теперь в непомерные долги… Положение крепостных крестьян стало через это еще хуже, так как новые господа смотрели на них уже исключительно как на средство, как на машины для зарабатывания денег».[822]
Но французское влияние продолжало сказываться в других аспектах, и одним из них была вновь проявившаяся с екатерининских времен тенденция к распространению роскоши. Вернувшись победителями из Парижа, русские дворяне пожелали жить по-парижски.
«Когда после 1812 года среднее дворянство познакомилось с Западной Европой, – свидетельствует барон фон Гакстгаузен, – с ее роскошью и комфортом, оно не могло уже удовлетвориться своей домашней жизнью, оно начало презирать обычаи старины и стремиться перенести европейскую жизнь в свое отечество. Это стоило очень дорого, а так как дворянство издавна было склонно к роскоши, то вошло теперь в непомерные долги… Положение крепостных крестьян стало через это еще хуже, так как новые господа смотрели на них уже исключительно как на средство, как на машины для зарабатывания денег».[822]
«По сравнению с российскими сановниками… даже крупные прусские помещики выглядели, как жалкие скряги», – отмечает И. Ф. Гиндин.[823] «„Жизнь не по средствам“ вело множество помещиков, – указывает Н. И. Яковкина. – Столичное дворянство чуть ли не поголовно было в долгах. Причина этого крылась не столько в дороговизне предметов роскоши… сколько в господствовавшем еще с конца XVIII века убеждении в необходимости „широкого“ образа жизни. Представление о том, что истинно дворянское поведение заключается не только в тратах, но именно в тратах чрезмерных, не по средствам, прочно укоренилось в дворянской среде. Отсюда – необычайная роскошь дворцов, празднеств и даже обычного обихода столичной знати, безумные проигрыши в карты, различные фантастические затеи».[824] Популярные сборники по этикету того времени разъясняют выражение «прилично жить» как участие в изысканном обществе, постоянные увеселения, разнообразный досуг и т. д. Контент-анализ нескольких десятков мемуаров выявил, что для быта почти 80 % крупных помещиков характерны такие определения, как «показная роскошь», «буйная, безудержная роскошь», «нарочитое великолепие», «роскошество». Роскоши состоятельных дворян часто старались подражать менее обеспеченные помещики, что приводило к разорению их хозяйств.[825] «Ни в одной стране нет такой изнеженности и роскоши между образованными классами», – констатирует А. фон Гакстгаузен.[826]
Введенные Павлом запреты на импорт предметов роскоши были сняты, а низкие ставки тарифа 1819 года способствовали поступлению на русский рынок предназначенных для престижного потребления европейских товаров.[827] Новая волна потребительства предопределила новую волну повышения оброков, которая превзошла все, что было до тех пор. Другим отзвуком екатерининских времен было вновь начавшееся разложение в армии и на государственной службе. Характерная для времен Павла I прусская дисциплина была забыта. Николай I писал, что после войны «и без того уже расстроенный трехгодичным походом порядок совершенно разрушился; и в довершение всего дозволена была носка фраков. Было время (поверит ли кто сему), что офицеры приезжали на учения во фраках, накинув шинели и надев форменную шляпу. Подчиненность исчезла и сохранилась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка…»[828] «Все без исключения обер-офицеры никуда не годны… – так оценивал александровскую армию прусский генерал Нацмер. – Никто не думает о высшем образовании среди офицеров и о целесообразных упражнениях войск».[829]
Порядок отсутствовал и в гражданской сфере. За время войны 1812–1814 годов было возбуждено более ста судебных дел о растратах, присвоении казенных денег, преступных махинациях с подрядчиками. Однако хищения подобного рода были столь распространенным явлением, что правительство решило большинство из этих дел замять.[830] «Отеческое сердце ваше, государь, содрогнется при раскрытии всех подробностей внутреннего состояния губерний, – писал генерал-губернатор А. Д. Балашов. – Недоимок миллионы. Полиция уничтожена… Дел в присутственных местах без счету, решают их по выбору и произволу…»[831] О произволе чиновников и огромных злоупотреблениях в провинциях докладывал Александру I и П. Д. Киселев, но император уклонялся от рассмотрения подобных вопросов.[832] «Управление… никогда не действовало так худо, как в это время, – писал В. О. Ключевский, – никогда общество не обнаруживало такого ужасного развития ябедничества, неправды, лихоимства и казнокрадства; сам император выразил удивление такой быстрой порчей новых учреждений».[833]
В итоге в конце царствования Александра мы видим те же явления, что и в конце царствования Екатерины II: отсутствие порядка в управлении и дисциплины в армии, роскошь помещиков и отягощение барщины. Все это было следствием слабости центральной власти, неспособной навести порядок и осуществить реформы, хотя все правление Александра прошло в попытках преобразований. «Вообще, если бы сторонний наблюдатель, – писал В. О. Ключевский, – который имел случай ознакомиться с русским государственным порядком и с русской общественной жизнью в конце царствования Екатерины, потом воротился бы в Россию в конце царствования Александра, он не заметил бы, что это была эпоха правительственных и социальных преобразований; он не заметил бы царствования Александра».[834]
4.3. Царствование Николая I: Традиции и немецкое влияние
Как отмечалось выше, после конгресса в Троппау Александр I в значительной мере подчинился моральному влиянию Меттерниха, и это обстоятельство не осталось незамеченным в петербургских салонах.[835] Николай Iтакже признавал высокий авторитет австрийского канцлера: «Берегите себя, – сказал он Меттерниху, – вы – наш краеугольный камень».[836]
Клеменс Меттерних был «краеугольным камнем» немецкого традиционализма, но вместе с тем одним из последних апостолов «регулярного полицейского государства», которое пытался построить Иосиф II. После реформ и пришедших им на смену контрреформ здание австрийского «регулярного государства» осталось недостроенным: в нем продолжали существовать сословные привилегии и дворяне время от времени собирались на провинциальные сеймы, которые, впрочем, почти ничего не решали. Меттерниховская Австрия была царством чиновников, которые по возможности честно вели вверенные им дела, но не обладали никакой инициативой. Поскольку сложное здание многонациональной монархии могло разрушиться при попытке его перестроить, то основным принципом Меттерниха было: Quieta non movere («Не трогать того, что находится в покое»).[837] Охранительные соображения определяли и внешнюю политику Меттерниха: необходимо было оберегать хрупкую монархию от приносимых из-за границы революционных смут. В целях поддержания европейской стабильности Меттерних с помощью Александра I создал «Священный союз» монархов, который вооруженной силой подавил европейские революции двадцатых годов. Однако не следует понимать «Священный союз» исключительно как дело монархов. «Не только у монархов, – пишет П. Берглар, – но и у очень многих людей, переживших и выстрадавших революцию и империю, действительно существовало стремление построить новую Европу на основах ее старых традиций (как их понимали) и создать духовно-художественно-религиозную „контримперию“ „идеям 1789 года“. Романтизм в различных видах и вариациях был общеевропейским феноменом, универсальным движением, охватывающим все области жизни не только в пространственном, но и в социальном отношении».[838]
«Именно немцы, первые жертвы вестернизации, указали (устами Гердера), на ту истину, что каждый народ обладает уникальным коллективным духом, – пишет А. И. Уткин. – Более того, каждый народ имеет право на эту уникальность, право отстаивать ее. Именно так думали все остальные – до и после немцев – жертвы вестернизации… Русские одними из первых учились этой германской идеологии национальной самозащиты».[839]
Романтизм был идеализацией прошлого с его духовностью и верой в Бога. В XVIII веке теоретики и практики «регулярного государства» были приверженцами «культа Разума» и часто не ладили с церковью. Теперь, когда идеи рационализма и безверия привели к революции, монархи обратились за помощью к Богу. Вера выступает как опора самодержавия в «Записке о древней и новой России». Обращение за помощью к Богу буквально запечатлелось в первых строках «Акта Священного союза», в которых три монарха, «объявляют торжественно, что предмет настоящего акта есть открыть перед лицом вселенной их непоколебимую решимость, как в управлении вверенными им государствами, так и в политических отношениях ко всем другим правительствам, руководствоваться не иными какими-либо правилами, как заповедями, сея святые веры, заповедями любви, правды и мира… (курсив наш – С. Н.)» [840].