— Ну вообще-то найти меня не так уж и трудно, — возразила я. — Они ведь знают, что мы с Димой коллеги по работе. Были коллегами…
Полковник пожал плечами:
— Вы правы, Саша, но сейчас вам вряд ли что-то угрожает. Свидетеля имеет смысл убирать, пока он не рассказал то, что видел. А вы уже все рассказали. Кроме того, оба милиционера дали признательные показания. Так что теперь уже поздно искать спутницу Беровина. Поздно и ни к чему…
— Какая страшная история.
Мы помолчали. В коридоре громко зевнула Бимуля, повернулась с боку на бок и снова затихла. Из гостиной слышался голос телевизионного диктора — программа «Время».
— Мне пора, — сказал полковник. — Передайте мой прощальный привет вашей маме. Не хочу ее беспокоить.
— Спасибо, Константин Викентьевич.
— За что, Саша? За страшную историю на ночь?
— За то, что сняли камень с души. А то я совсем загрустила…
Он немного помедлил.
— Дайте-ка вашу записную книжку… Вот мой рабочий телефон. Если что, звоните. Новоявленский Константин Викентьевич.
Уже закрыв за полковником дверь, я подумала, что, в сущности, почти ничего не изменилось. Я по-прежнему не могла быть уверенной в том, что не представляю смертельной опасности для окружающих — всех, включая самых близких мне людей. И все же, все же… По крайней мере, этот Новоявленский Константин Викентьевич не обвинял меня в гибели Свиблова и Димушки, и это уже казалось немалым шагом вперед по сравнению с положением, которое существовало во вторник.
С другой стороны, были и неприятные НОВОСТИ: теперь я превратилась в потенциальный объект милицейской охоты. Да, моя роль как свидетельницы действительно оказалась отыграна — но только на стадии следствия. Поди знай — не захотят ли в будущем менты позаботиться о моем неучастии в предполагаемом суде. Если, конечно, суд будет назначен: подобные дела у нас редко вытаскивались на свет. И тем не менее война между МВД и Комитетом, о которой говорил полковник, вполне могла перерасти и в стадию громких открытых процессов. В этом случае угроза превращалась в более чем реальную.
Но будущее не слишком волновало меня: текущие проблемы выглядели сейчас куда важнее. После разговора с Константином Викентьевичем моя депрессия странным образом переросла совсем в иное состояние. Наверно, правильней всего было бы определить его как ярость. Да-да, ярость. Что-то похожее я переживала в стройотряде в Минеральных Водах при взгляде на комиссара Миронова. Если раньше, думая о маньяке из Сосновки, я испытывала в основном страх и отвращение, то теперь к этим чувствам присоединились гнев и ненависть. Ведь все последние несчастья произошли именно из-за этого чудовища. Не будь его, Свиблов не запил бы горькую и тогда, безусловно, остался бы жив. Не было бы субботней сцены в вагоне электрички, не было бы скандала с железнодорожными ментами, а значит, не погиб бы и ни в чем не повинный Димушка Беровин. И главное, не было бы того отчаянного всепоглощающего чувства вины, которое мучило меня в результате этих бессмысленных и страшных смертей.
— Знаешь, что, Бимуля? — сказала я собаке, когда мы сидели с ней рядышком на нашей любимой скамейке. — Если приходится выбирать между тупым лежанием лицом к стене и ненавистью к этому подонку, то я выбираю второе. По крайней мере, так я чувствую себя живым человеческим существом, а не дерьмовым посредником смерти. А где лучше всего ненавидеть сосновского маньяка? Конечно, в Сосновке.
Бимуля беспокойно задвигалась и заскулила: как видно, бедняжке вовсе не улыбалось снова тащиться через весь город в наморднике и в двух трамваях.
— Не дергайся, подруга, — успокоила я собачен-цию. — Мне, конечно, очень льстит твое желание помочь хозяйке, но на этот раз я поеду одна. И никаких возражений!
Возражений, понятное дело, не последовало.
Воскресенье выдалось пасмурным; вероятно, следовало взять зонтик, но какой же охотник отправляется в лес с зонтом? Я доехала на метро до «Площади Мужества», намереваясь сесть там на троллейбус в сторону Сосновки. Путешествовать без собаки было втрое быстрей, хотя и не так весело. «Ничего-ничего, — подбодрила я себя, — мысленно Бимуля всегда со мной». Я представила, как она лежит сейчас в коридоре, подергивая лапами во сне, и на сердце сразу стало легче. Лапы-то подергиваются неспроста: наверняка собаченции снится, что она бежит сейчас рядом со мной.
Первый троллейбус я пропустила. Забавно, что мужество покинуло меня как раз на площади, названной его, мужества, именем. Мне вдруг остро захотелось вернуться в метро, домой, к маме и Бимочке. Что я себе, в самом деле, навоображала? Ну какой из меня охотник? Максимум — приманка, да и та не бог весть какая примечательная. Трусость развернула меня спиной к остановке и даже заставила сделать несколько шагов в направлении, противоположном Сосновке. Но тут я припомнила кое-что и вернулась.
Я вспомнила Димушку — пожилого уже человека, сорок с хвостиком, причем, как говорил по этому поводу Троепольский, «хвостиком длинным и роскошным, как у павлина». Вспомнила его увлечение древнерусской культурой; вспомнила, как он постоянно пасся на Литейном рядом с «Букинистом» и «Академкнигой», а потом любовно демонстрировал нам добычу: тома Карамзина и Ключевского, дорогу-щие альбомы с луковками старых церквей и темными ликами икон. Вспомнила его любимую шахматную присказку: «Половцы, много половцев…» Вспомнила его крестик — предмет частых насмешек Троеполь-ского — и грубое кадыкастое «жидуйте отсюда!».
— Жидуйте? — бормотала я, идя к троллейбусной остановке. — Сейчас я устрою вам «жидуйте»… сейчас вы у меня попляшете, сволочи…
Не знаю, к кому я обращалась, кого имела в виду, да это и неважно. Важно, что ко мне мало-помалу возвращались и прежняя ненависть, и прежний гнев.
Уже поднявшись в троллейбус, я подумала про Сережу Свиблова. Он вряд ли мне когда-нибудь нравился — опер и опер, фигура угрожающая уже в силу своего места работы. Таких людей сторонятся, а отношения с ними стараются скрыть. Да и внешне он выглядел никак не Аленом Делоном. Эти редкие волосы, эти судачьи глаза, странно белеющие от спиртного… бр-р… Но, что называется, по факту я не видела от него ничего дурного. Напротив — он выручил меня и моих друзей из ментовки, спас от серьезных неприятностей. Полковник утверждал, что Сережа был порядочным, честным парнем; мне тоже казалось, что Свиблов переживал свою неспособность поймать маньяка вовсе не из опасений за личную карьеру… по крайней мере, не только из таких опасений. Похоже, он совершенно искренне казнил себя за каждую убитую девушку — казнил и глушил чувство вины при помощи алкоголя. Его родители живут в Белоострове, жена с ребенком — на Петроградской. Можно ли измерить их горе? Кто теперь отомстит за Свиблова, за Димушку, за два с половиной десятка замученных, изнасилованных, задушенных молодых женщин? Кто?
Я вошла в лес со стороны проспекта Мориса Тореза. Моросило. Наверно, поэтому аллеи были пусты: ни прогуливающихся с колясками мамаш, ни играющей детворы, ни алкашей с бутылочкой под кусточком — лишь бегуны-джоггеры и велосипедисты, с маниакальным упорством наматывающие километры на спидометры своего несокрушимого здоровья. Кстати, если человек маниакален в чем-то одном, то отчего бы ему не проявить такую же склонность и в других направлениях?
На велосипеде легко перемещаться по тропинкам парка, а значит, велосипедист может очень быстро покинуть место преступления. Когда эти наглухо застегнутые кентавры, опустив голову, проносятся мимо, никто не успевает рассмотреть ни лица, ни особых примет. Да никто их особо и не разглядывает: эти люди катаются здесь в любую погоду и давно уже представляют собой неотъемлемую часть пейзажа, как трава или деревья. Руки у них обычно в перчатках, что, конечно же, помогает не оставлять следов… Не крутился ли вокруг меня один такой спортсмен, когда мы прогуливались тут с Бимулей две недели тому назад? Крутился, еще как крутился! Несколько раз проехал туда-сюда, а потом вернулся снова, причем в довольно пустынном месте. Если это и в самом деле был убийца, то напасть на меня ему помешал лишь не вовремя вышедший из боковой аллеи милиционер…
То и дело оглядываясь и с трудом удерживаясь от того, чтобы делать это еще чаще, я брела по пустой дорожке. Дождь то прекращался, то налетал опять, как тот чертов маньяк-велосипедист. Ну вот, я уже окрестила его маньяком, а ведь человек, наверно, непричастен ни ухом ни рылом… Или причастен? Эх, жаль, нет рядом Бимы — она сейчас непременно обернулась бы на меня с таким видом, будто хочет сказать: «Маньяк, маньяк! Даже не сомневайся! Кто еще может заявиться в парк в такую гадкую погоду — только маньяки и менты!»
А охотники, Бимуля? Есть ведь, кроме ментов и маньяков, еще и охотники. Или даже охотники-приманки, как, например, я… Мои волосы намокли и липли ко лбу. В принципе, можно было бы накинуть капюшон, но он сильно ограничил бы поле зрения. Кроме того, я боялась не услышать шагов или шелеста шин. Без солнца лес казался мрачным. Стволы сосен потемнели от влаги, березы стояли, печально опустив плечи, как безутешные вдовы. Как вдова Сережи Свиблова или Димушки Беровина. В сплетении ветвей, в придорожных кустах мерещились чьи-то тени, руки, лица… иногда мне казалось, что кто-то перебегает там от дерева к дереву, прячась всякий раз, когда я поворачиваю в ту сторону лицо.
Чем глубже я уходила в лес, тем страшнее мне становилось. Я вспомнила пожилого милиционера с седыми усами, который предположительно спас меня от велосипедного маньяка: он тогда посоветовал мне кричать в случае… в случае… — нет, он так и не сказал, в случае чего. Как видно, им приказали не разглашать истинную причину усиленного патрулирования Сосновки. Может, крикнуть прямо сейчас? Но как потом объяснить этот крик, когда сбегутся менты и дружинники? Две недели назад я сказала, что играла с собакой, а сейчас Бимули нет, и спихнуть не на кого…
Может, не кричать, а просто подойти? Помнится, усатый мент что-то говорил о памятнике летчикам. Да-да, он так и сказал: мы, мол, тут недалеко, у памятника летчикам… Вот только где он, этот памятник? И тут, словно услышав мою мольбу, Сосновка откликнулась указателем на пересечении двух аллей. На стрелке было крупными буквами написано: «Мемориал». И ниже, помельче: «Защитникам Ленинградского неба». Благословив удачу, я свернула по указателю налево.
Мемориал представлял собой высокую стелу, а по бокам от нее — две большущие бетонные глыбы, символизирующие, по всей видимости, крылья. К стеле была прикреплена массивная черная голова в шлеме и сдвинутых на лоб защитных очках. Нечего и говорить, что я еще издали обрадовалась памятнику, как родному. Под крылом глыб можно было худо-бедно спрятаться от дождя, а голова летчика сулила хоть какое-то, пусть даже и совершенно одностороннее человеческое общение — уже что-то в тоскливом одиночестве этих пустых парковых аллей. А уж когда я разглядела на краю площадки желто-синюю милицейскую машину, то и вовсе расслабилась. Как видно, здесь, в сердце парка, держали постоянный патруль.
У подножия стелы лежали цветы. Я подошла и уставилась на мужественное лицо защитника ленинградского неба. Летчик, в свою очередь, начисто меня игнорировал — он упорно смотрел поверх моей головы и деревьев — в небо и только в небо. Наверно, ему обещали подвезти оттуда туловище, руки-ноги и все остальное. Но это — в случае летной погоды, а сегодняшние атмосферные условия к полетам, прямо скажем, не располагали.
— Что, дочка, одна гуляешь?
Я обернулась и расплылась в улыбке: из окна машины на меня смотрел давешний усатый милиционер, гроза аллейных маньяков-велосипедистов.
— А я вас помню, товарищ сержант.
— Да? Откуда же?
Он грузно спрыгнул на землю и встал рядом, разминая папиросу.
— Мы с вами тут уже встречались, вон там, в аллее.
Усатый всмотрелся и тоже заулыбался:
— Как же, как же… с собакой, правильно? Без намордника.
— Верно! — кивнула я.
Мент щелкнул зажигалкой.
— Где ж собака?
— Дома осталась… — Я наклонилась посмотреть на букеты. — Это кто ж сюда цветы носит, да еще в дождь?
— Носят… — неопределенно отвечал усатый, выпуская облако табачного дыма. — Школ вокруг много, шефствуют. Когда учебный год, так и вовсе по десять раз на день. А сейчас меньше… лето, каникулы…
В машине щелкнула, захрипела-заговорила рация.
— Семеныч, вызывают! — позвал из кабины напарник сержанта.
— Ну так ответь! Доложи обстановку… — с досадой откликнулся тот и подмигнул мне: — Молодые, всему учить надо.
Я ответила мудрой сочувственной усмешкой: мол, кому, как не мне, старику, понять другого старика…
— А вы что, тут каждый день стоите?
— Почти каждый. — Усатый еще разок затянулся и тщательно затоптал окурок — Приказ есть приказ, дочка.
— Ловите кого-нибудь? — невинно осведомилась я.
Он усмехнулся.
— Уже поймали.
«Ничего себе! — подумала я. — Так-таки и поймали?»
Это становилось интересным. Неужели сосновский маньяк действительно пойман? Почему тогда полковник ничего не сказал мне об этом? Может, просто не успел? Может, убийцу поймали вчера или даже сегодня утром?
— Значит, поймали… — произнесла я вслух. — И кого же?
— Тебя, — спокойно ответил мент.
В следующее мгновение он взмахнул рукой, мир крутанулся перед моими глазами, небо слилось с землей, мелькнули верхушки деревьев, и наступила темнота.
Очнулась я в полном параличе — в жутком чувстве, будто от меня остался один только мозг, а тело не действует вообще. Сильно болела голова; я попробовала повернуть ее — мышцы шеи работали, а вот затылок немедленно отозвался пульсирующей болью — по-видимому, там набухала здоровенная шишка. Но почему я не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой? И где я нахожусь?
— Семеныч, мяско-то ожило, — сказал кто-то невидимый мне. — Можно приступать.
— Долго она что-то отдыхала, — ответил знакомый голос усатого мента.
Сбоку послышался смешок — это был кто-то третий. Я скосила глаза: на меня, умильно улыбаясь, смотрел круглолицый парень в милицейской форме с погонами рядового.
— Долго ли, коротко, а ожила. Ты, Семеныч, вдарить умеешь.
— Ну так, — теперь усмехнулся усатый. — Нам ведь дохлая ни к чему. Дохлая нам без интересу. Мяско хорошо, когда свежее.
— И шустрое, — подхватил первый. — Когда начнем-то?
— Слышь, Петюня, не терпится ему, — благодушным тоном проговорил пожилой мент. — Ох, молодежь, молодежь…
— А чего терпеть-то? — возразил первый. — И так больше недели голодаем. У меня уже первотоксикос начался.
— Чего? — переспросил Семеныч.
— Первотоксикос. Когда яйца ломить начинает.
Семеныч рассмеялся:
— Ну, ты скажешь, Копцов. Слышал звон, да не знаешь, где он. Спермотоксикоз это, понял? От слов «сперма» и «токсикоз». А ты — «перво»… ну при чем тут «перво»?
— При чем, при чем… — сердито отвечал первый. — Больно умный ты, Семеныч, начитанный. При том, что сперва яйца ломит, а потом на стену лезешь, вот при чем. Ты что, меня специально заводишь? Давай уже натянем ее по разику, а разговоры будем потом разговаривать…
Я слушала эту содержательную беседу, и постепенно до меня доходила жуткая серьезность моего положения. По-видимому, я находилась внутри милицейской машины. Я лежала на скамье, прижатая к ней как минимум тремя ремнями и обернутая несколькими слоями полиэтиленовой пленки. За то время, пока я пребывала в отключке, эти свиньи сорвали с меня всю одежду и голой завернули в какой-то прозрачный кокон. Меня едва не стошнило от мысли, что эти твари касались моего тела своими мерзкими лапами. Но это наверняка выглядело райскими утехами по сравнению с тем, что предстояло мне в самом ближайшем будущем согласно их садистскому ритуалу. Я ведь видела фотографии жертв этой развеселой компании…
— Больно начитанный, говоришь? Больно умный, говоришь? — переспросил усатый мент, сидевший на месте водителя. — Дурак ты, Копцов. Тебе лишь бы засунуть, а там хоть трава не расти…
Третий, примостившийся на боковой скамье рядом со мной, вдруг хлопнул в ладоши и громко заржал.
— Ты чего, Петюня?
— Так это… — выдавил он, заходясь от смеха. — Если Копцов куда засунет, там точно трава не вырастет…
Двое других поддержали Петюню ответным ржанием.
— Ох, молодежь, молодежь, — с отеческой интонацией проговорил Семеныч. — Где б вы без меня были…
— Где-где… Жарили бы ее сейчас, как положено, вот где, — отозвался Копцов.
— Я ж говорю, дурак. Сегодня цветы сколько раз приносили?
— Один, — ответил Петюня.
— Вот то-то и оно, что один, — подтвердил усатый. — Значит, должны еще раз принести. А теперь сами подумайте: заявляется сюда целая делегация, а мы тут с мясцом развлекаемся. А мясцо, как вы знаете, молча не лежит. Ну, и хорошо ли получится?
Два младших мента молчали, обдумывая сказанное. Я снова безуспешно попробовала шевельнуться — ремни и пленка не позволяли двинуть и пальцем. Нет сомнений, здесь отработано все, до самых последних мелочей. Вот вам и объяснение, почему никакие патрули не могут поймать этих сволочей: они сами по себе — патруль! Туг ведь еще вот что: если бы маньяком был просто один из ментов, то его товарищи рано или поздно заподозрили бы неладное. Но когда единой бандой выступает целая группа, отдельный патруль, заметить что-либо практически невозможно… Кто бы мог предположить, что роль маньяка-одиночки возьмут на себя сразу трое?! Они исполняют свой садистский ритуал внутри глухо запертой машины посреди дневного парка, и людям вокруг даже в голову не приходит, какие ужасы совершаются в сотне метров от играющих детей и мамаш с колясками.
А потом… потом они отъезжают в какое-нибудь удобное, не обязательно безлюдное место и в подходящее время сбрасывают там бездыханное тело своей жертвы. Когда убийц трое, легко выбрать безопасный момент, когда никто не смотрит. Да и кто станет следить за милицейской машиной? Вот она-то действительно часть пейзажа — она, а не безвинные велосипедисты, на которых я возвела такую жуткую напраслину… А эта чертова пленка… — видимо, она для того, чтобы не пришлось потом отмывать машину. Хотя вряд ли кому-то придет в голову проверить эту ПМГ по-настоящему, тщательно — зачем? Это ведь машина милиции…