— Прагу, — просто ответила я. — Я имела в виду Прагу и свою поездку к любимому человеку. Не может быть, чтобы Сережа вам не докладывал.
— Понятно.
Он снова надолго замолчал, но тут уже не выдержала Я:
— Что вам понятно, Константин Викентьевич? Неужели я не заслужила этой небольшой поблажки? Я ведь не прошу ни денег, ни орденов. Визу на месяц, не более того. Что, много? Ну дайте хоть на три недели.
— Вы же сами говорили про ценный ресурс, — заметил Новоявленский. — А ценные ресурсы по заграницам не больно-то разъезжают. В любом случае я должен обговорить это с начальством.
— Знаете что? — выпалила я, останавливаясь. — Перестаньте морочить мне голову, товарищ полковник. Думаете, я не понимаю, что ваше начальство не знает обо мне ровным счетом ничего? Ноль целых, ноль десятых! Я не только ваш ценный ресурс, Константин Викентьевич, я еще и ваш личный ресурс. Личный! Особенно сейчас, после трагической гибели Свиблова… Я практически уверена, что о нашем маленьком секрете знаем только мы с вами и более никто. Нет? Посмотрите мне в глаза и скажите, что это не так. Давайте, давайте…
— Почему? — очень тихо спросил он и оглянулся на «Волгу». — Почему вы так решили — про личный ресурс и про маленький секрет?
— Потому что это ежу понятно, — так же тихо ответила я, глядя ему прямо в глаза. — Потому что вы умный человек, а умные люди начальству о подобных ресурсах не докладывают. А те, кто докладывает, к вечеру оказываются в дурдоме. Потому что, как хорошо известно начальству, с ведьмами, чертями и прочей нечистой силой общаются именно там, в отделении белой горячки. Я ведь уже просила: не держите меня за дурочку…
Новоявленский остановил меня жестом.
— Хорошо, Александра Родионовна, — произнес он официальным тоном, — я подумаю, как вам можно помочь. Передавайте привет вашей замечательной маме. Доброй ночи. Вы сделали сегодня огромное дело, но наговорили еще больше.
Полковник подозвал машину. Вернувшаяся из авангарда Бимуля разочарованно смотрела, как самая впечатляющая часть ее свиты растворяется в темноте вечера. «Ну вот. Теперь никто не поверит, — было написано на ее морде. — Ну хоть бы один кобелина попался навстречу, чтобы потом подтвердить…»
Я потрепала собаку по загривку.
— Не плачь, подруга. Они смотрели на тебя сверху, из окон. Смотрели и скулили от зависти. Это был настоящий триумф!
Бимуля благодарно вильнула хвостом и отошла понюхать соседнее дерево. На что, спрашивается, нужны друзья, если они не умеют вовремя подсовывать нам конфетки благостной лжи?
6
Набежал сентябрь — неожиданно солнечный, желто-синий, как милицейский «газик». Набежал и принес с собой то же странное чувство, какое было у меня в июне: отныне жизнь уже не измерялась учебными годами, как раньше. Теперь, девушка, это всего лишь один из двенадцати месяцев, привыкай. Сколько себя помнила, я постоянно куда-то переходила: из младшей группы в старшую, из класса в класс, с курса на курс. Куда осталось переходить сейчас — на пенсию? Было отчего взгрустнуть — даже мне, киллеру с пропеллером на мотороллере…
Конечно, эти три слова, непонятно откуда пришедшие мне на ум и произносимые на манер веселого заклинания, представляли собой совершенно бессмысленную мантру. Ну какой из меня киллер… — чушь, да и только. И при чем тут пропеллер?., не говоря уже о мотороллере, на котором я в жизни не сидела и, более того, садиться не собиралась. Хотя, если вдуматься, то кое-какие объяснения все же находились. Взять, к примеру, пропеллер — неотъемлемый атрибут Карлсона-который-живет-на-крыше, Карлсона — спасителя от всепоглощающей обыденной скуки… Наверно, чем-то подобным была и для меня эта открывшаяся во мне таинственная и необъяснимая способность. Но главное, моя мантра очень красиво перекатывалась на языке — крр-р-руглые шарр-р-рики «р», прыгающие по длл-л-лин-нющим лл-л-линиям «л»: киллер с пропеллером на мотороллере! Это звучит гордо!
Гибель Димушки сильно повлияла на настроение в грачевской лаборатории. Там и прежде пили неслабо, но несколько недель, прошедшие после похорон, превратились в непрерывные нескончаемые поминки. Этому способствовало и постепенное ослабление кампании по насаждению социалистической дисциплины: мало-помалу исчезли патрули, отлавливавшие прогульщиков на улицах и в кинотеатрах, куда-то испарились проверяющие из отдела кадров, остались в прошлом зубодробительные собрания и товарищеские суды.
— Я же говорил! Ка-Гэ-Было, так и будет! — торжествовал Троепольский и грустно добавлял: — Жаль, Димушка не дожил… Помянем душу раба божьего, да будет ему пухом древнерусская земля!
Поминать, между тем, стало легче не только в дисциплинарном, но и в денежном смысле, как будто власть тоже решила скинуться на увековечение памяти нашего невинно убиенного коллеги. С сентября в магазинах выбросили новую водку, которая стоила всего четыре семьдесят — то есть на целый полтинник дешевле. Ее тут же окрестили «андроповкой», и не только: однажды я сама, стоя в очереди в гастрономе, слышала, как кто-то сказал кассирше:
— Выбей мне две «первоклассницы»…
И кассирша поняла, не переспросила. Как видно, не я одна была ушиблена этим особым значением обычного месяца под названием «сентябрь»: из группы в группу, из класса в класс, с курса на курс…
Знакомя нас с новым напитком, Троепольский поставил бутылку «первоклассницы» на стол, развернул так, чтобы всем была видна ее бело-зеленая этикетка, и расшифровал, водя пальцем по буквам:
— «В-О-Д-К-А»… Что, дети мои, означает: «Вот Он Добрый Какой Андропов». Давайте же помянем вместе с ним нашего незабвенного Димушку!
И мы, конечно, помянули — кто по граммулечке, а кто и по стакану…
Уже в конце месяца, утром, в неурочное время, когда я в халате поверх ночной рубашки стояла у плиты, готовясь подхватить джезву с закипевшим кофе, раздался телефонный звонок. Мама уже ушла, так что кроме меня и Бимы подойти было некому. К сожалению, я так и не научила собаченцию снимать трубку: ленивая хитрюга упорно притворялась неспособной к дрессировке. В общем, выбора не было. Проклиная неизвестного звонаря, я прервала святую кофейную церемонию, выскочила в коридор и довольно неприветливо рявкнула в трубку:
— Да! Алло!!
— Императорка?
Это был Сатек! Прежде он никогда не звонил утром — только вечерами.
— Сатек? Что случилось? — перепугалась я. — С тобой все в порядке?
— Пока да. А зачем ты спрашиваешь?
— Зачем-зачем… Просто ты никогда еще не звонил утром, вот почему. Поэтому я испугалась.
Он рассмеялся.
— Понял. Не надо пугаться. У меня есть причина звонить в это утро. Я прислал тебе присылку.
— Ты имеешь в виду посылку? Спасибо, милый. Ты послал мне посылку и решил сразу известить об этом, невзирая на двойной утренний тариф. Но вряд ли стоило так торопиться: эта новость вполне могла подождать до вечера. Международные посылки идут несколько недель, если не месяцев.
— Нет, — сказал Сатек. — Эта посылка уже у тебя.
— У меня? Ты уверен? К нам ничего не приходило — ни посылки, ни почтового извещения. Когда ты ее посылал?
— Посылка ждет тебя на улице, — таинственным полушепотом проговорил он. — Выйди и увидишь.
Я помолчала, стараясь понять, в чем тут дело. Посылка ждет меня на улице? Что за ерунда? Вообще-то Сатек достаточно хорошо знал русский, чтобы исключить возможность подобных недоразумений, но вдруг он имеет в виду что-то совсем другое? Возможно, он пропустил несколько важных слов в середине предложения? Например: «Посылка ждет тебя в почтовом отделении номер пятьсот пятьдесят пять на улице Кафки…»
— Императорка? — ласково позвал он из своего телефонного далека. — Ты упала в обморок?
— Сам ты обморок! — сердито сказала я. — Девушка только-только проснулась, еще кофе не пила, а тут такие загадки. Ты что, действительно хочешь, чтобы я выскочила сейчас на улицу за какой-то посылкой? У нас, между прочим, сентябрь, и на улице дождь, а я еще в ночной рубашке…
— В ночной рубашке… — мечтательно повторил он. — М-м… Я бы с удовольствием посмотрел на твою ночную рубашку. А потом поднял бы ее высоко-высоко. А потом снял бы ее совсем. А потом…
— Прекрати, — попросила я.
— Что такое? Ты бы возразила?
— Нет. Я бы не возражала.
— Ну тогда в чем дело? Зачем ты сердита?
— Ты знаешь почему, — тихо ответила я. — Я сердита, потому что ты далеко и некому высоко-высоко задрать мою ночную рубашку. Вернее, есть кому, но я предпочла бы, чтобы это сделал именно ты.
— Я это запомню, эти твои слова, — сказал он. — И ты их тоже запомни.
— Ладно, запомнили, — согласилась я. — А сейчас целую тебя, милый. Мне пора собираться на работу.
— Погоди-погоди! — закричал Сатек. — А посылка?! Ты что, не выйдешь за посылкой?
— Погоди-погоди! — закричал Сатек. — А посылка?! Ты что, не выйдешь за посылкой?
Я почувствовала, что начинаю терять терпение. Всякой шутке, знаете ли, есть предел. Особенно после разговоров о задирании ночной рубашки.
— Опять посылка? Что за посылка? Где она, эта посылка? Кто ее принес? Твой знакомый?
— И твой тоже… — пообещал Сатек. — Выходи прямо сейчас и увидишь. Направо от твоего дома. Пока, императорка!
Он повесил трубку. Черт знает что… Хотя, конечно, любопытно, что он там прислал. Я сунула босые ноги в резиновые сапожки и стала натягивать куртку поверх халата. Бимуля вопросительно смотрела на меня с коврика и на всякий случай тихонечко подскуливала. В принципе, ей было понятно, что в такой дурацкой форме одежды с собакой не гуляют, но чем черт не шутит…
— Не сейчас, Бимуля! — Я отрицательно мотнула головой, одним ударом обрубая робкие собачьи надежды. — Я всего на минутку, выскочу и тут же вернусь. Понятия не имею зачем. Кобели, сама знаешь: у них вечно всякие сюрпризы и фантазии…
Бима понимающе вздохнула и положила голову на пол. По выражению ее морды было ясно, что она тоже могла бы немало порассказать о немыслимых кобелиных странностях.
Снаружи моросило. Я накинула на голову капюшон, огибая лужи, пересекла двор и через подворотню вышла на улицу. Никого. Никакой посылки. Ни справа, ни слева. Тротуар и набережная Крюкова канала были пусты. Ничего себе шуточки… Я уже собиралась повернуть назад, когда от телефонной будки на углу отделилась и двинулась в мою сторону чья-то фигура. Я сделала шаг-другой навстречу, всмотрелась и остолбенела: ко мне быстро приближался мой Сатек! Сатек собственной персоной! На нем была зеленая форменная стройотрядовская куртка с нашивками и значками, джинсы и до боли знакомая клетчатая рубашка — та самая, в которую я больше года назад уткнулась лицом, после того как мы в первый раз поцеловались. Он был ослепительно, невообразимо красив.
Осознав это, я представила себе свой нынешний облик голые ноги, нелепо торчащие из старых резиновых сапожек, серую ночную рубашку, торчащую из-под застиранного халата, который, в свою очередь, торчал из-под драной куртки, надеваемой только и исключительно для гуляния с собакой, и, наконец, нечесаные лохмы, кое-как торчащие из-под капюшона. И все это «торчащее из-под» было настолько уродливо, глупо и жалко, что я заплакала.
Я стояла напротив своего ослепительно красивого любимого и плакала, размазывая по щекам слезы и капли дождя.
— Что ты, императорка… — пробормотал Сатек, сбрасывая с плеча рюкзак и обхватывая меня обеими руками. — Ну что ты… не надо плакать… не надо… я хотел, чтобы сюрприз…
— Сюрприз… — лепетала я, снова утыкаясь лицом в клетчатую рубашку и радуясь хотя бы тому, что теперь он меня не видит, а только чувствует. — Убить бы тебя за такие сюрпризы… Ой, что это я говорю, дура… зачем это я такое сказала? Поцелуй меня скорее, пожалуйста…
— А ты действительно в ночной рубашке… — прошептал он, оторвавшись от моих губ. — Надеюсь, ты еще помнишь, что обещала мне десять минут назад? Или мы так и будем стоять под дождем?..
Нет, конечно, мы очень недолго стояли там под дождем. Мы вообще нигде не стояли и не сидели. Мы поднялись в квартиру и сразу легли, едва успев раздеться. Разговоров тоже почти не было: мы по горло наговорились за месяцы сугубо телефонного общения, так что теперь хватало междометий, улыбок, касаний, взглядов, вздохов, движений — всего того, что зовется языком любви.
Когда чуть больше года назад мы остались вдвоем в пустой школе и в течение двух суток почти не вставали с брошенных на пол матрасов, все казалось совершенно иным. Тогда, в Минводах, мы еще понятия не имели, как относиться к подхватившему нас урагану. Нас просто ужасно тянуло друг к другу, и не было времени на раздумья: мы жили минутой, часом, загадывая максимум на послезавтра, потому что уже через три дня наступало неминуемое расставание.
Оно казалось настолько естественным, настолько неизбежным, что мысль о существовании какой-либо другой возможности в принципе не приходила нам в голову.
Нас разделяли не только запертые на замок границы, но намного большее: разный образ жизни, воспитание, образование, язык… По сути, мы принадлежали к двум разным мирам и не забывали об этом ни на минуту… исключая, разве что, те моменты, когда одновременная судорога пронзала наши слипшиеся от любовного пота животы. Соединяясь, вцепляясь, впиваясь друг в друга, мы точно знали, что через несколько дней расстанемся навсегда. Объятие в преддверии разлуки всегда особенно крепко: ведь помимо сладкого меда любви в нем плещется еще и горький яд отчаяния.
Собственно, этим горько-сладким стечением обстоятельств мы и объясняли себе внезапную мощь происходившего с нами. Это был просто-напросто разовый ядерный взрыв — сильнейший, но очень короткий, случившийся с нами далеко на обочине, в десятке-другом метров от случайного пересечения наших строго индивидуальных, строго перпендикулярных друг дружке дорог. Случилось — и кончилось. Было — и прошло. По окончании тех двух сумасшедших суток мы просто поднялись с матрасов и уже порознь вернулись на дорогу — каждый на свою. Сатек улетел в недоступную для меня Прагу, а я осталась в недоступной для него России — налаживать отношения с Лоськой, выходить замуж, защищать диплом, поступать на работу, пресмыкаться втуне.
Помню, когда чехи садились в автобус, я даже не удосужилась проводить его… — да что там!.. — я даже не подошла к окну, дабы пустить девичью слезу и взмахнуть платочком. Олька Костырева тогда удивлялась: мол, сильна ты, подруга, — прямо Железный Феликс, а не человек… Но удивляться-то было нечему. Все эти прощальные поцелуи и обещания, проводы-платочки и прочие церемонии не так уж и безобидны. Ведь это не что иное, как выкрутасы обманщицы-надежды. Это не мы прощаемся, и плачем, и обмениваемся адресами — это она, надежда на новую встречу, задает корму своим безумным коням. Ну и пусть задает: тогда, в Минводах, у меня и в мыслях не было воспользоваться услугами этого неверного кучера.
Что же вдруг изменилось? Как вышло, что теперь тот же самый, казалось бы, безвозвратно потерянный Сатек лежит рядом со мной в квартире на Крюковом канале, а собака Бима стыдливо закрывает лапами уши, чтобы не слышать, как ее хозяйка взлетает на орбиты, выше которых нет ни в собачьем, ни в человечьем космосе? Не знаю…
Одно ясно: не будь разлуки, не будь этой безвозвратности, безнадежности, невозможности, не было бы и нашей нынешней встречи. Мы честно попробовали идти прежними дорогами — каждый своей — и не смогли. Мы не питали никаких надежд; каждый вечер, засыпая, мы напоминали себе о том минводовском отчаянии, которым были заражены и заряжены наши тогдашние горько-сладкие поцелуи. Нам казалось, что так легче, что отчаяние означает «никогда» — но мы ошиблись. Отчаяние оказалось ростком, тихо зреющим в темных уголках наших душ, пускающим корни в сердцах, медленно, но верно пробивающимся в мысли и желания. Это оно зарядило наше воображение, заставило поверить в невероятное, возжелать невозможного.
Факт: сейчас мы любили друг друга в тысячу раз сильней, чем тогда. Мы любили друг друга иначе, не ощущая ни чуждости, ни запретности. Месяцы тоски по близости сблизили нас больше, чем самое крепкое объятие. Теперь мы чувствовали себя не случайными партнерами, а женой и мужем, которые наконец-то встретились после мучительной для обоих разлуки. Мы набрасывались друг на друга так, будто хотели наверстать месяцы, украденные у нашего прошлого счастья, — при том, что прошлого счастья никто не крал — его попросту не существовало… или существовало, но исключительно в нашем воображении…
Около полудня в мою спину ткнулся мокрый Бимулин нос. Собака смущенно сообщила мне, что все, конечно, понимает, но больше терпеть не в силах, — тут только я и вспомнила, что так и не выгуляла ее утром. Мы с Сатеком оделись и вывели страдалицу во двор.
— А ты что, так и не переодевался все эти месяцы? — спросила я, дергая его за рукав стройотрядовской куртки.
Он рассмеялся:
— Это я специально надел. Боялся, вдруг ты меня забыла очень сильно. Так, что не узнаешь, если увидишь…
Мы вернулись в квартиру, наскоро перекусили и снова легли. В половине пятого пришла с работы мама, я накинула халат и выбралась в коридор. Она взглянула на меня, на забытый в прихожей рюкзак Сатека и улыбнулась:
— Вижу, свет можно не включать.
— Почему?
— Ты так светишься, что глазам больно. Нельзя ли заодно подключить холодильник и телевизор?
— Обижаешь, мамуля… — сказала я. — Сегодня меня хватит как минимум на весь город. А может, и на страну. Он немного поживет у нас, ладно?
— С такой экономией электричества — хоть всю жизнь, — ответила мама. — Я приготовлю вам поесть…