— Мы не бздим с Трезоркой на границе… — бормотал один.
— Половцы, мно-о-ого половцев… — отзывался второй.
Я мало что понимала в шахматах, но отчего-то была совершенно уверена, что и партии разыгрывались постоянные, с одними и теми же автоматическими ходами и весьма небольшой вариативностью… — последнее доказывало, что речь идет все же о полуавтоматах с некоторой, хотя и весьма ограниченной, свободой воли.
Когда моя практика закончилась — конечно же, пьянкой, потому что Троепольский принципиально не упускал ни одного повода «погудеть», — завлаб Грачев позвал меня в кабинет и, многозначительно подняв белесые бровки, сообщил о наличии в штате свободной единицы.
— Подумайте, Сашенька, — сказал он. — Мы тут абы кого не приглашаем, только своих. А вы — своя, это вам любой подтвердит, от Веры Палны до Зиночки. Так что, если хотите, я организую персональную заявку в ваш институт. Защитите диплом, вернетесь сюда мэнээсом.
— Кем?
— Младшим научным сотрудником. Начнете со ста двадцати, а там пойдет…
Я не хотела быть мэнээсом, полуавтоматом со списками и половецким Трезоркой. Я была свободным киллером, киллером с пропеллером на мотороллере. Но что-то в моем горле щелкнуло, и я с ужасом услышала, что отвечаю завлабу нечто вполне автоматическое:
— Большое спасибо, Грачев. Да, я хочу. Организуйте вашу заявку. Буду очень благодарна.
А потом, автоматически возвращаясь домой на трамвае того же номера, я автоматически успокаивала себя одним из стандартно-автоматических соображений: не беда, ничего не случилось, до распределения еще далеко, всегда есть время передумать. Но в глубине своей программы робот женского рода Александра Романова, то есть я, прекрасно осознавала, что ни хрена этот робот, то есть я, не передумает. Да и зачем передумывать? Свободный режим, нормальная зарплата, приличные сотрудники, невредный начальник… Начну со ста двадцати, а там пойдет. Буду приходить к половине двенадцатого, а ближе к вечеру бухать вместе со всеми. И какой-нибудь Трезорка-Троепольский по пьяни нагнет меня на стол в каморке Веры Палны, и я буду вполне довольна этим обстоятельством. А затем, или даже параллельно тому, я найду себе какого-нибудь муженька, хотя не откажусь и от развлечений в каморке под Трезоркой.
Со временем приставка «младший» сменится на «старший», и я стану этакой Зиночкой с внуками, авоськами и все тем же трамваем. А потом во мне неисправимо проржавеет какой-нибудь важный агрегат, и я перестану совершать совокупность автоматических действий, обозначаемую словом «жизнь». И два могильных полуавтомата, раскорячившись над ямой, опустят туда ящик с не подлежащим починке роботом, то есть мной. И если мой ящик громыхнет, ударившись о дно по причине соскользнувшего полотенца, то кто-нибудь наверняка автоматически припомнит: «Плохая примета!.. Теперь пойдут косяком!..»
А так? А так они что — не идут косяком?!
Потом выпал обильный снег, и сразу стало полегче, стало чище. А может, это я мало-помалу оклемалась.
В начале февраля неожиданно позвонила Вера Пална.
— Сашенька, как дела? Мы тут по тебе скучаем. Грачев совсем пожелтел.
— Пусть печень лечит, — посоветовала я.
Секретарша рассмеялась.
— Нельзя лечить то, чего нет. Слушай, Саша, тут на тебя персональную заявку готовят, надо какое-то собеседование пройти. Ящик-то у нас режимный, сама понимаешь. Ты как насчет следующего вторника в десять? Мы, если что, справку для института дадим.
Я с удивлением обнаружила, что рада звонку. Рада возвращению туда, в лабораторию, в уютный полуподвал в Мариинском проезде.
— Не надо справки, Вера Пална, я сейчас на дипломе. Свободна, как птица. Во вторник, так во вторник
За четверть часа до назначенного времени я спустилась по стоптанным в полукруглые лунки ступенькам. Грачев встретил меня, как родную. Мы еще обменивались последними новостями, когда в кабинет заглянула Вера Пална, накрашенная пуще прежнего.
— Сашенька, ты уже здесь? Пришел этот… мужик из отдела кадров.
Кадровик оказался аккуратным молодым мужчиной лет тридцати в модной спортивной куртке, вязаной шапочке-гребешке с надписью «Адидас» и легких, не по сезону, туфлях. Улыбка у него была самая располагающая — жаль только, глаза в ней совсем не участвовали. Есть такое определение — «рыбий глаз» — светлый до водянистости, невыразительный до прозрачности.
— Александра Родионовна? — Он протянул мне сухую крепкую руку. — Очень приятно. Сергей Владимирович. Можно просто Сергей. Сережа.
— Можно просто Саша, — в тон ответила я.
— Ну и славно… — Он окинул взглядом пустое рабочее помещение. — Как-то тут не слишком многолюдно.
— Сотрудники в командировках, — важно пояснила я. — Если вам нужен кто-то конкретно, можно справиться у Веры Пал…
— Не нужен, не нужен… — прервал меня кадровик — Это я так ляпнул, не подумавши.
Он снова улыбнулся и подмигнул понимающе: мол, не забивайте мне баки, Александра Родионовна, знаю я эти ваши командировки…
— Зато никто не помешает, — сказала я. — Сделать вам кофе? Туг есть растворимый. Или чай.
Но кадровик вдруг поднял вверх палец, словно осененный внезапной идеей.
— Знаете что, Саша? Я предпочел бы поговорить в неформальной обстановке… — Он еще раз скользнул взглядом по комнате. — У меня такое впечатление, что мы будем смущать тех немногих… э-э… работников, которые… э-э… не пребывают в командировке. Все-таки я из отдела кадров, сами понимаете. Не хотелось бы мешать здоровому производственному процессу.
— В неформальной обстановке? — переспросила я. — Это как?
Кадровик заговорщицки качнул головой.
— А вот пойдемте, сами все увидите… Пойдемте, пойдемте.
Мы вышли на улицу, и февраль немедленно отхлестал нас по щекам зарядом колкой снежной крупы. Мороз был нешуточный, за двадцать градусов. Я покосилась на тонкие штиблеты кадровика: пожалуй, неформальность начиналась именно с них — по крайней мере, неформальность отношения к зимней погоде.
— Вам не холодно, Сергей? В таких туфельках…
Он улыбнулся:
— Это не страшно, Саша. Мы ведь не пешком пойдем… — Кадровик шагнул в сторону и распахнул передо мной заднюю дверцу стоявшей у тротуара черной «Волги». — Садитесь, не бойтесь. Садитесь, садитесь…
Я попятилась от неожиданности. Что за дела такие? Мужчина вытащил из-за пазухи удостоверение в красненьких корочках, помахал им и сунул назад в карман:
— Вот. Садитесь.
Это становилось интересным. Подобного вывиха моя автоматическая программа явно не предусматривала, но я не чувствовала ни капельки страха. Наоборот — в моей жизни наконец-то происходило что-то непредсказуемое. По крайней мере, пока. Пока. Покойный оперуполномоченный капитан Знаменский очень любил это слово.
— Чем это вы у меня перед носом помахали, Сережа? — поинтересовалась я, делая еще один шаг назад. — Сейчас вроде не лето, веера ни к чему. Дайте-ка посмотреть, кто вы да что вы. Я ведь, знаете, к незнакомым мужчинам в машину не сажусь. Мама не велит.
Кадровик переступил с ноги на ногу: по-видимому, мое поведение выходило за рамки стандартной реакции обычной гражданки-полуавтомата. Поколебавшись секунду-другую, он снова вынул удостоверение, раскрыл и протянул мне. Слева на краснокирпичном фоне красовалась фотография моего нового знакомца, круглая печать и большой остроконечный щит с гербом и тремя крупными буквами КГБ. Справа…
— Старший лейтенант Свиблов Сергей Владимирович, — прочитала я вслух. — Оперуполномоченный Управления КГБ по Ленинграду и Ленинградской области. Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение огнестрельного оружия… Вы ведь не застрелите меня, Сережа?
— Там видно будет, — пошутил он и стукнул ногой о ногу. — Саша, прошу вас, садитесь. Так и простудиться недолго.
— А я вас предупреждала, — заметила я, влезая в теплое «волжское» нутро. — В таких туфельках да на оперативную работу…
Сидевший впереди шофер саркастически хмыкнул. Свиблов захлопнул дверцу, обошел машину и плюхнулся на заднее сиденье рядом со мной.
— Поехали, Коля. В контору.
Ехали молча. Я не задавала вопросов. Как говорил чех Сатек, мой любимый Святой Сатурнин, люди думают, что всякое знание умножает печаль, но это не так Печаль умножается только преждевременным знанием. Вряд ли он додумался до этого сам. Хотя кто знает: он явно большой умник, мой Сатурнин… Я вдруг вспомнила о нескольких днях, проведенных нами вдвоем в пустом здании школы в Минеральных Водах. Вспомнила брошенные на пол матрасы и кислое вино, которым мы запивали поцелуи — чтобы не было слишком сладко, говорил Сатек… Вспомнила абрикосы, которыми мы заедали вкус нашего близкого и неизбежного расставания — чтобы не было слишком горько, говорил Сатек… Он вообще много говорил и не всегда по делу. «Ты моя императорка, — говорил он, — императорка Александра Романова…» Я вспомнила это все, и у меня защемило в животе. Вот Сатека-то я, наверно, любила по-настоящему, если до сих пор щемит…
Раскрылись ворота, «Волга» въехала во двор, мы вышли и поднялись на лифте. Потом я какое-то время ждала в комнате с двумя стульями, одним столом и одной дверью. Примерно также меня выдерживал в июне прошлого года оперуполномоченный Знаменский, ныне покойный. Видимо, такая у них манера, у оперуполномоченных. Наконец, вернулся старший лейтенант Свиблов, он же Сережа, он же «кадровик».
— Извините, что заставил вас ждать, — сказал он, кладя на стол две пухлые канцелярские папки. — Пока получишь из архива, пока распишешься, пока принесешь… Бюрократия.
— Это ваша неформальная обстановка, Сережа?
Старлей развел руками:
— Приказ начальства. Чтобы сразу настроить на серьезный лад. А то ведь знаете, часто человеку хочется сначала поиграть, походить вокруг да около. А зачем? Лучше уж прямо к делу. Для всех лучше. Вы согласны?
Я пожала плечами. Наверно, он ждал вопросов, но я не собиралась с этим торопиться. Преждевременное знание умножает печаль. Сами расскажут, когда придет пора.
— Итак, прямо к делу… — Свиблов открыл папку и взял из нее верхний лист. — Мне приказано для начала ознакомить вас с той картиной, которая, так сказать, сложилась в нашем понимании. Туг конспективно. Те ваши подвиги, о которых стало известно. Что не исключает наличия других. Пункт первый…
Он поднял на меня выжидающий рыбий взгляд. Так, наверно, смотрит судак, застыв у края мелководья, где резвится малый карасик. Смотри, смотри, рыбина… мне на твоей глубине делать нечего, мне и здесь, на солнышке хорошо. Старлей вздохнул и снова обратился к своей бумажке.
— Резня на улице Партизана Кузькина, дом 7а, квартира 31, по месту жительства Плоткина Александра Ивановича.
— Плотникова, — поправила я.
— Что, простите?
— Насколько я помню, фамилия убийцы была Плотников.
Рыбий глаз метнулся к бумажке.
— Да, вы правы, — смущенно признал Свиблов. — Действительно, Плотников. Три трупа, включая его самого… Интересно, что вы это помните.
Еще бы не помнить. С нее-то все и началось, с этой квартиры. Я попала туда совершенно случайно, перепутав номера домов. Вернее, даже не номера, а буквы. Катька Расторгуева, к которой я приехала заканчивать курсовик по деталям машин, проживала в хрущобе под номером 7б, а я сдуру сунулась в 7а. Они там все одинаковые, эти чертовы пятиэтажки. Квартира на первом этаже и три пьяных алкаша, обрадовавшиеся легкой добыче. Как сказал один из них, «есть кого насадить на шашлык». И насадили бы, если бы не мое так внезапно и вовремя открывшееся умение убивать. Убивать не руками, не ногами, не мечом и не пулей, а всего лишь ненавистью и одним только словом: «Сдохни!». А дальше уже всё произошло само собой. Я тогда здорово перепугалась — не от смерти и крови, а от этой своей способности…
— Так что? — поторопил меня старлей.
— Что «что»?
— Откуда такая хорошая память о тех убийствах, в которых вы вроде как и не были замешаны?
Я усмехнулась.
— Сережа, вы ведь мне обещали, что не будете вокруг да около. Думаете, я не узнала эту папку? Да-да, вот эту, серенькую с грязными тесемками. Она мне запомнилась еще по следователю Знаменскому. По-моему, его звали Павлом Петровичем, но разыгрывал он из себя прямо-таки Порфирия Петровича… Знаете, по Достоевскому.
— Как же не знать, — почти обиженно заметил Свиблов, — в школе проходили.
— Ну вот. Дважды меня допрашивал, как Раскольникова: а почто вы, Родион Романыч, старушонку кокнули? Даже в бывший Съезжий дом таскал — знаете, с каланчой, на углу Садовой…
— …и Большой Подьяческой, — кивнул старлей. — Да, мы в курсе.
— Ну вот… — улыбнулась я. — Так и запомнила. Он ведь мне этот вопрос раз двадцать задал — что я делала в квартире Плотникова.
На том втором допросе Знаменский вырвал у меня признание, что я была свидетельницей убийств. Так получилось, по моей же глупости. С другой стороны, тогда он ничего не писал, а потом просто не успел по причине безвременной кончины. Значит, признания в деле нет. Признания нет, но свидетельства моего пребывания в квартире наверняка есть: показания бабок на скамейке, забытый тубус с чертежами, следы обуви под окном…
Свиблов вздохнул:
— Спрашивать-то он спрашивал, но ответов ваших не записал. Непростительная небрежность, что и говорить. Сначала ведь вы показали, что к дому 7а и близко не подходили.
Я скорчила покаянную мину:
— Да, верно. Испугалась. Но потом-то я все ему рассказала как на духу.
— И что же вы рассказали? — приветливо поинтересовался старлей. — Это не для протокола, Саша. Понимаете, дело-то давно закрыто. И никто к нему возвращаться не собирается. Так что говорите смело.
— Да что там говорить… — Я махнула рукой. — Дура я, товарищ старший лейтенант. Ехала к подруге, перепутала дома и пришла не туда. Ну вот. Пока поняла, что к чему, дверь захлопнулась. А в квартире три алкаша бормотуху глушат. Хорошо, первый этаж, лето, окна открыты. Ну я в окно и сиганула. Вот и весь рассказ.
Свиблов несколько раз моргнул прозрачными судачьими глазами.
— Понятно. Наверно, вам будет интересно узнать, что милицейское следствие пришло примерно к такому же выводу.
— Ну и замечательно, — с энтузиазмом откликнулась я. — Моя милиция меня бережет. Если кто-то кое-где у нас порой…
— Ах, если бы так… — вздохнул старлей. — К сожалению, кадров не хватает, раскрываемость не так высока, как хотелось бы. В общем, можно понять угрозыск. Люди с ног падают, так что если дело более-менее ясное, то отчего бы его не закрыть, правда? Зачем копать дальше, когда картина преступления налицо? Вот вам трупы, вот вам орудие, вот вам отпечатки, вот вам заключение патологоанатома. Так?
Я пожала плечами. Свиблов утвердительно кивнул.
— Так, Саша, так. Поэтому-то вашего Порфирия Петровича в отделе и не любили. Странный он был.
Дело-то закрыто, премия получена, казалось бы — радуйся. А он все копает и копает… Его за самоуправство несколько раз едва не уволили. Так что, когда его самосвал сбил, многие даже обрадовались. Штатная единица освободилась.
— Вы что, меня на работу приглашаете? — удивилась я. — Что вы, Сережа, я не подхожу. Зачем угрозыску такой следователь, который не может 7а от 7б отличить?
Свиблов широко улыбнулся.
— В юморе вам не откажешь. И в иронии тоже. Взять хоть такую иронию судьбы: капитан Знаменский Павел Петрович погиб сразу после учиненного вам допроса. Кому-то это совпадение показалось бы странным.
— Странным? — Я снова пожала плечами. — Ничего странного. Судя по тому, что вы рассказали, Сережа, капитан жил в мире фантазий. Да и его беседы со мной это подтверждают. И вот, представьте, выходит такой человек на улицу и продолжает витать в облаках, строить воздушные замки своих фантастических теорий. Удивительно ли, что он не заметил самосвала? А при столкновении фантазии с самосвалом побеждает сами знаете кто.
В рыбьих глазах вспыхнула крошечная искорка — вспыхнула и погасла.
— С самосвалом, говорите? Видимо, так. Видимо, на этот раз Павел Петрович и впрямь столкнулся с самосвалом. А то и с чем-то посерьезней…
— С трактором «Кировец»? — предположила я.
— Зачем спрашивать? — снова улыбнулся он. — Вы ведь там были, на перекрестке. Были и все видели. Не так ли?
Я не стала отпираться. Мало ли каких показаний они там накопали.
— Так. Я подошла к перекрестку сразу после того, как… как это случилось.
Свиблов открыл вторую папку и минуту-другую справлялся с ее содержимым.
— Ну да, — сказал он наконец, — вот и свидетели подтверждают. Первой к погибшему подошла девушка, похожая по описанию на вас. Жаль, что вы не задержались до прихода милиционера.
Еще бы не подошла! Как же иначе я вытащила бы тогда из кармана Знаменского свой паспорт? Но этого, по-видимому, никто не заметил: все смотрели на раздавленную грудную клетку и на пузыри, выдуваемые ртом умирающего.
— Да, это так… — произнесла я по возможности скорбно. — Он был еще жив, вот я и наклонилась поближе. Знаете, в кинофильмах люди всегда говорят в такие моменты что-то самое важное. Для грядущих поколений. Ну вот, я и решила предоставить ему такую возможность. Все-таки не чужой человек умирает, хотя и фантазер.
Я замолчала, давая судаку возможность заглотить наживку.
— И что же он сказал?
— Буль… буль… буль… — раздельно ответила я, глядя прямо в серые рыбьи глаза и с наслаждением узнавая в них тень того же самого страха, который переполнял умирающего капитана Знаменского.
Вот так, парень. Поосторожней на поворотах. Знай, с кем имеешь. Это сейчас ты оперуполномоченный, а уже в следующую минуту булькаешь окровавленными губами свое последнее послание грядущим поколениям. Свиблов отвел взгляд и откашлялся. Видно было, что ему стоило некоторого труда вернуть себе необходимую уверенность.