Я замолчала, давая судаку возможность заглотить наживку.
— И что же он сказал?
— Буль… буль… буль… — раздельно ответила я, глядя прямо в серые рыбьи глаза и с наслаждением узнавая в них тень того же самого страха, который переполнял умирающего капитана Знаменского.
Вот так, парень. Поосторожней на поворотах. Знай, с кем имеешь. Это сейчас ты оперуполномоченный, а уже в следующую минуту булькаешь окровавленными губами свое последнее послание грядущим поколениям. Свиблов отвел взгляд и откашлялся. Видно было, что ему стоило некоторого труда вернуть себе необходимую уверенность.
— Вы так и не спросили… — проговорил он, поперхнулся и начал сызнова. — Вы почему-то даже не поинтересовались, зачем мы привезли вас сюда…
— А надо интересоваться? Разве вы сами не скажете?
Старлей снова взялся за папку. Я ждала, благожелательно улыбаясь.
— Потом был Миронов, — вдруг выпалил он. — Комиссар интернационального строительного отряда. Ему вы просто отрезали голову!
— Отрезала голову? — изумленно переспросила я. — Ну, знаете… Мне удивительно везет на любителей русской литературы. Прежний следователь чесал прямо по Достоевскому, а вы, похоже, увлекаетесь Булгаковым. Просто черт знает что, Сережа. Это, в конце концов, опасно! Вспомните, куда подобные фантазии завели капитана Знаменского. Вы ведь, по-моему, тоже оперуполномоченный.
Свиблов поднял от бумаг побледневшее лицо.
— Вы что, мне угрожаете?
Я всплеснула руками.
— Да что с вами, Сережа?! Как я могу вам угрожать? И чем? Кто я и кто вы…
Он открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент в углу комнаты послышался писк зуммера. Мигнула лампочка на стене. Старлей сделал глотательное движение, встал со стула и принялся собирать папки.
— Ждите здесь.
Я снова осталась одна, но ненадолго. Спустя минуту дверь комнаты отворилась, и вошел седовласый человек в форме с погонами полковника. Он поставил на стол небольшой кассетник, сел и, не здороваясь, стал смотреть на меня. Я отвечала ему честным пионерским взглядом, отчетливо при этом сознавая, что шутки, как видно, кончились. Теперь передо мной был уже не заполошный судачок Сережа. Подобной хищной рыбины испугался бы и сам Хемингуэй.
— А вы та еще штучка, Александра Родионовна, — сказал полковник и предостерегающе поднял палец, когда я собралась ответить.
— Не надо, не отвечайте… Вы, наверно, думаете: все равно они ничего не докажут. Потому что суды не принимают к рассмотрению соображений о сверхъестественных явлениях… — он почесал себя по гладко выбритой щеке. — И хорошо, что не принимают, если хотите знать мое личное мнение. Так что у капитана Знаменского не было ни единого шанса посадить вас на скамью подсудимых за тройное убийство. Нет его и у нас, хотя к этому моменту число ваших жертв выросло вдвое. Ведь вдвое, так?
Я промолчала — он ведь сам велел мне не отвечать. Полковник вздохнул и слегка наклонился вперед. Глаза у него были карие, усталые.
— Только мы ведь не капитан Знаменский. Мы вас сажать не собираемся, а потому и доказывать нам ничего не нужно. Все уголовные дела, по которым вас можно было бы обвинить, закрыты раз и навсегда. Вам здесь ничего не угрожает. Я попросил Сергея Владимировича привезти вас сюда с единственной целью: чтобы вы поняли — о вас знают. Знают и более того — предлагают сотрудничество. Повторяю: сотрудничество. Работу и, возможно, должность, звание. Естественно, пока все это придется держать в секрете. А в будущем — кто знает… Вот и всё. Теперь можете говорить.
Он откинулся на спинку стула и спокойно смотрел на меня в ожидании ответа. Сотрудничество? С КГБ? Вот так поворот! Я была готова к чему угодно, только не к этому. Что теперь делать? Как отвечать? Прикинуться дурочкой, уйти в несознанку — мол, знать не знаю, о чем вы…
— Товарищ полковник, я не понимаю…
— Стоп! — скомандовал седовласый. — Послушайте.
Он нажал на кнопку кассетника. Сначала я услышала поразительно знакомый скрип. Затем — столь же знакомое урчание. Бимуля! — поняла я и в следующую секунду послышался уже мой собственный голос: «Конец эпохи, Бимуля. Нужен новый план. Что скажешь?»
Далее прозвучал глубокий вздох моей собаченции. Качество записи было просто превосходным. «Поимей уважение, — говорила я. — Конец-то эпохи не только у меня лично. Конец эпохи во всей стране или даже во всем мире. И кто его устроил, этот конец? Я и устроила, вот этими вот ручками. Я ведь убийца, Бимуля… Убийца… убийца…»
Полковник остановил запись.
— Еще?
Наверно, у меня был слишком ошарашенный вид, потому что он вздохнул, пожал плечами и снова нажал на воспроизведение.
«Ты просто не видела, как я замочила тех трех алкашей в доме 7а по улице Партизана Кузькина. Или 7б?.. Короче, партизан Кузькин мною бы точно гордился. А оперуполномоченный Знаменский? Даже пикнуть не успел. Только глазками поморгал. А Миронов из стройотряда? Этого вообще — на расстоянии! А эпоха? Замочить целую эпоху — каково? Это тебе не столбики обнюхивать!.. Слушай, кончай толкаться, сучка ты этакая! Вообще уже к стенке прижала! Бима! А ну, брысь с кровати!»
— Хватит, — попросила я. — Достаточно.
Мы немного помолчали.
— Как вас зовут? — Не знаю почему, но мне хотелось обратиться к нему по имени-отчеству.
Полковник отрицательно покачал головой.
— Вам это незачем. А мне тем более. Уж больно вы опасный партнер, Александра Родионовна. Хватает того, что вы знаете Сергея Владимировича. Так уж повелось в военной иерархии: лейтенантам приходится рисковать за полковников. Вот через него и будем общаться. Во всяком случае, на первых порах. Договорились?
— Как вы это… записали?..
— Ах, это… — Седовласый грустно улыбнулся. — Представьте себе, это даже не наша работа. «Жучка» вам поставил еще этот несчастный мент, капитан Знаменский. Мечтал найти доказательства… Вот так, чисто случайно, по межведомственным каналам… впрочем, детали вам знать ни к чему. Наша скучная внутренняя кухня, неинтересно.
Мы снова немного помолчали. Вот ведь как — говоришь вроде бы с собакой, бессловесным существом, а получается…
— Что будет теперь? — спросила я.
Полковник развел руками.
— Ну, судя по записи, вы сами мечтаете о карьере киллера с пропеллером на мотороллере. Чтобы ваша собака вынюхивала, а вы исполняли. Что вам сказать… в этом плане много слабых мест, но есть и некое рациональное зерно. Конкретней пока не могу, уж извините… — Он взял со стола кассетник и, кряхтя, поднялся на ноги. — Будьте здоровы, Александра Родионовна. Сережа отвезет вас куда прикажете. И это… будьте с ним немного поласковей. Совсем запугали парня, а вам ведь вместе работать.
«Волга» ждала во дворе. Я приказала везти меня домой, что и было исполнено. Правда, выходить из машины пришлось в соседней подворотне. Чтоб лишний раз не светиться, как выразился мой связной, оперуполномоченный КГБ по Ленинграду и области старший лейтенант Свиблов. На прощанье он попросил у меня записную книжку и вписал туда телефонный номер на имя «Сережа».
— Вот, Саша. Будет надобность — звоните.
«Только этого мне не хватало», — подумала я, но поблагодарила.
2
Защиту диплома назначили на среду, второго марта, а в понедельник я отправилась пересдавать свою единственную тройку, полученную в предыдущей сессии на фоне тогдашнего душевного раздрая. Какими далекими казались сейчас те проблемы и переживания! Белые ночи, набережные, заполненные юными выпускниками, роскошная двуспальная кровать в квартире Лоськиного друга, и сам Лоська, которого можно было принять в те дни за мужчину, а не за жвачное парнокопытное, коим он на самом деле являлся. Конечно, я и тогда знала, что это не более чем иллюзия. Знала, но изо всех сил обманывала и себя, и его. А может, и не обманывала — просто тешила себя надеждой, что у меня хватит характера на двоих. Ага, как же… в случае Лоськи не помогла бы и знаменитая выжимка из обезьяньих яиц…
Так или иначе, но я заявилась на последний перед стройотрядом экзамен, даже не заглянув до этого в конспект и рассчитывая исключительно на шпаргалку системы «крокодил», которой не умела пользоваться. У Тимченко были все основания влепить мне двойку, но он не стал этого делать. Наверно, почувствовал мое состояние. Как он сказал тогда? А, вот: «Вам, должно быть, очень нужен этот экзамен, если вы пошли на такой позор».
И я, проглотив унижение, кивнула.
«Тогда выбирайте, — сказал он. — Либо тройка с позором, либо честная двойка. Точка, конец сообщения».
Это было его любимое присловье: «Точка, конец сообщения».
Что я могла ответить? Тогда мне казалось, что вся моя жизнь зависит от поездки на Кавказ, а поездка, в свою очередь, зависела от успешно сданной сессии. Успешно — это без двоек. Конечно, я выбрала позор.
Потом, уже осенью, я неожиданно наткнулась на Тимченко в рюмочной недалеко от института. Не знаю, кто из нас удивился больше. Заведение располагалось в районе Сенной — самое достоевское место. Наверно, тут был кабак и во времена Федора Михайловича. Я как раз думала об этом, когда увидела Тимченко за соседним столиком, и, чтобы как-то заполнить неловкую паузу, задала первый пришедший в голову дурацкий вопрос. Что-то про чиновника, который здесь «пресмыкался втуне». Это казалось мне очень созвучным моему тогдашнему настроению — пресмыкаться втуне.
Вопрос был ни к селу ни к городу, но Тимченко сразу понял, о чем я. «Вы тоже вспоминаете Мармеладова? — сказал он. — Как же, как же… кого еще и вспоминать в таком месте». Помню, меня поразило это «тоже»: вот уж кого никак нельзя было вообразить пресмыкающимся втуне. Кого угодно, но только не Анатолия Анатольевича Тимченко, похожего на Челентано, делавшего аспирантуру в Японии и читавшего лекции в джинсах «ливайс» и умопомрачительных светлых пиджаках… Если уж Мармеладова вспоминал в таком месте такой человек, значит, и впрямь этот мир съехал набекрень.
Нечего и говорить, что к переэкзаменовке я подготовилась хорошо. Тимченко не стал доставать билетов. Просто спросил:
— Знаете?
Я кивнула.
— На пять?
Я снова кивнула, еще тверже прежнего.
— Давайте зачетку.
Тимченко поставил «отлично», расписался в ведомости и откинулся на спинку стула. В кремовом пиджаке, темной атласной рубашке и модном галстуке в тон он смотрелся просто как кадр из франко-итальянского фильма. Такие мужчины выходят из сияющих лимузинов на красные дорожки отелей Лазурного Берега. Рюмочная у Сенной? Титулярный советник Мармеладов? О чем вы, милочка? Потрясенная этим заграничным блеском, я даже не расслышала следующего вопроса.
— Вы что-то спросили, Анатолий Анатольевич?
Он понимающе улыбнулся:
— Да. Я спросил, получится ли у вас диплом с отличием?
— Теперь получится. У меня за все годы набралось только две четверки. А троек и вовсе была всего одна — ваша.
— Ну, положим, не моя, — запротестовал Тимченко. — Вы заслужили ее самостоятельно. Точка, конец сообщения.
— Вот уж нет, — возразила я, пряча зачетку. — Я заслужила двойку. Так что тройка именно ваша.
Он рассмеялся.
— Ладно, не будем спорить… — Тимченко качнулся взад-вперед вместе со стулом и добавил: — Знаете, Романова, я вам завидую.
— Мне?
— Вам — в смысле вашему поколению. Помните, мы встретились с вами в одном… гм… заведении не вполне общеобразовательного характера?
— Конечно.
— Даже «конечно»… — покачал головой Тимченко. — Честно говоря, я бы предпочел, чтобы это воспоминание растаяло, так сказать, в дымке ваших более поздних впечатлений. Но не в этом суть. Суть в том, что мы тогда говорили о… ну, вы помните.
— Помню, — кивнула я. — О пресмыкательстве.
— Вот-вот. Что ж, тогда имелись некоторые основания для подобных настроений. Некоторые проблемы… гм… с дыханием, что ли. Понимаете?
Я снова кивнула, хотя понимала весьма и весьма приблизительно. А то и вовсе не понимала ни черта. Зачем он говорит это все? Как будто хочет извиниться. Но за что? За ту случайную встречу в рюмочной? За то свое «тоже»? Как-то не в стиле Челентано вести подобные беседы…
— Зато теперь все изменится, — продолжал Тимченко. — Вы даже не представляете, какие предстоят перемены. Теперь, наконец, наведут порядок. Ведь от чего у нас проблемы? От бардака. От воровства. От низкой дисциплины. Люди просто не хотят работать. А почему не хотят? Потому что не видят движения. Все как будто застыло и… пресмыкается втуне.
Но стоит начаться движению, и вы сразу увидите, как все изменится. Пришло время молодых, инициативных, умных людей, с характером и способностями. Таких, как вы. Верьте мне, Романова, я знаю, о чем говорю. Вы позволите дать вам совет?
Что ж, гулять так гулять. Я тряхнула сумочкой с зачеткой:
— После такого легкого экзамена я готова позволить вам намного больше.
Тимченко усмехнулся и погрозил пальцем:
— А вы проказница, Александра. Учту вашу щедрость на будущее. Но сейчас, пожалуй, ограничусь советом. Вы скоро защитите диплом и поступите на работу. Так вот: не ныряйте в болото. Сейчас много всяких контор, где не делают ничего. Играют в шахматы, забивают козла, имитируют бурную деятельность, бухают по-черному и не делают ничего. Пресмыкаются втуне. Понимаю, на первых порах это соблазнительно: уйма свободного времени, не нужно надрываться, рано вставать, поздно ложиться… Но это болото, а сейчас не время для болота. Сейчас время для взлетно-посадочной полосы. Понимаете? Забудьте про болото и ищите своих людей.
— Своих людей?
— Ну да. Тех, кто тоже думает о взлете. А не найдете — приходите ко мне, помогу по старой памяти. Вот так. Точка, конец сообщения.
Я вышла из аудитории, не зная что и думать. Ай да Тимченко, ай да сукин сын! В этого институтского Адриано Челентано были тайно или явно влюблены почти все студентки с нашего потока. Меня же как-то бог миловал: наши отношения с Анатолием Анатольевичем никогда не выходили за рамки ровного взаимного уважения. И вот на тебе — ухитрился напоследок не на шутку взволновать мою невинную девичью душу. «Не ныряйте в болото»… Легко сказать! Согласно распределению, мне было назначено уже с первого апреля приступить к работе в почтовом ящике № 758 — иными словами, в лаборатории Грачева. То есть в болоте, где, пользуясь весьма точным описанием Тимченко, играют в шахматы, забивают козла, бухают по-черному и не делают ничего полезного, пресмыкаются втуне.
А сейчас, видите ли, не время для болота. Сейчас время искать своих людей. Допустим. Но кто они, эти «свои люди»? Сам Тимченко? И кто тогда «свои» для него самого? Если уж откровенно, то как может обычный советский аспирант получить направление в Японию? Да никак — вот как. Для такого хитрого выверта судьбы он непременно должен быть необычным советским аспирантом. То есть либо сынком кого-то очень важного, либо каким-нибудь штирлицем. Какой из этих двух вариантов верен для нашего героя-доцента? Уж никак не первый: будь Анатолий Анатольевич сыном какого-нибудь Анатолия Председателевича Политбюровина, об этом точно стало бы известно. Остается штирлиц. Вывод: «свои люди» Анатолия Анатольевича Тимченко гнездуются в большом сером доме в начале Литейного, то есть там, куда меня саму совсем недавно с понтом привезли на черной-пречерной «Волге». А то и в московском аналоге этого дома на Лубянке.
Этим, собственно, и объясняются его «ливайсы», пиджаки, галстуки и иронические усмешки, а также общая атмосфера заграничной либеральной вальяжности, которая дозволена в институте только ему и никому более. «Теперь все изменилось», — сказал Тимченко. Понятное дело — к власти пришли наконец «свои люди»…
Что ж, если искать следует именно их, то совет Анатолия Анатольевича запоздал: они нашли меня сами. Вот только зачем?
Первым и, видимо, главным следствием разговора с безымянным седовласым полковником и его помощником Сережей стала для меня потеря ощущения дома. Дома как уютного убежища, где можно закрыться, запереться, задернуть шторы, прижаться к маме под пледом и чувствовать себя защищенной от каких бы то ни было внешних безобразий. Ясно, что это представляло собой не более чем иллюзию. Ясно, что и тогда, до прослушанной в Большом доме записи, я теоретически сознавала, что внешние безобразия могут в любой момент стать внутренними. Что они могут позвонить в дверь, а если не откроешь — высадить ее топором. Что они могут по-хозяйски войти, встать грязными сапогами на ковер, на диван, на скатерть. Могут заорать, оскорбить, ударить, забрать, убить. Могут сделать с тобой все что угодно.
Но, как выяснилось, никакое теоретическое знание не в состоянии подготовить тебя к практическому опыту. Теория — это то, что возможно только в принципе, причем со всеми и с каждым. А там, где речь идет о всех и каждом, уже не так и страшно. Потому что если со всеми, то и поделать ничего нельзя, а значит, надо просто зевнуть, поплотнее закутаться в плед и думать о чем-нибудь другом, более веселом. Но попробуй-ка отнесись с таким же равнодушием к тому, что происходит конкретно с тобой!
Попробуй зевни, когда ты точно знаешь, что чьи-то чужие уши вслушиваются в этот зевок! И не только в зевок — в каждое слово, в каждый шаг, в звон тарелок на кухне, в чавканье рта, в скрип кровати, в рев сливного бачка… К этому трудно привыкнуть. Жить с оглядкой вне дома еще куда ни шло — но дома?., дома?.. — на то они и существуют, твои личные четыре стены, чтобы перестать оглядываться. Теперь я была лишена этой возможности.
Конечно, я сразу же предприняла целый ряд дурацких действий — больше для собственного успокоения. Выбросила два наших телефона и купила новые. Тщательно осмотрела люстры, мебель и плинтусы. Переклеила обои у себя в комнате. И, конечно, ничего не нашла. Возможно, жучки были в выброшенных телефонах. Возможно, их уже демонтировали. Что не подлежало никакому сомнению, так это способность соответствующих людей возобновить прослушку в любой удобный для них момент. В любой. Я чувствовала себя совершенно беспомощной перед лицом этой всеобъемлющей вездесущей силы, насмешливо наблюдающей за моими глупыми попытками предотвратить неотвратимое.