А Питер Марлоу схватил за руку Брафа, а Браф Текса, и цепочка мужчин, возбужденных песней, раскачивалась вокруг кастрюли, а Кинг, скрестив ноги, сидел позади.
Мак разорвал цепочку.
— Салют, Цезарь. Собирающиеся здесь приветствуют тебя. Они все, как один, отдали ему честь и свалились в кучу.
— Слезьте с моей чертовой руки, Питер!
— Вы мне заехали по яйцам ногой, негодяй, — ругал Ларкин Брафа.
— Извините, Грант. О, Боже! Я не смеялся так уже много лет.
— Эй, Раджа, — окликнул Питер Марлоу. — Думаю, что всем нам надо помешать один раз варево, на счастье.
— Поступайте, как считаете нужным, — ответил Кинг. Ему было чертовски приятно, что эти парни так развеселились. С серьезным видом они выстроились в очередь, и Питер Марлоу помешал варево, которое уже нагрелось. Мак взял ложку, помешал и прочитал над ним непристойную молитву. Ларкин, чтобы не отставать, начал помешивать, приговаривая:
— Кипи, кипи, кипи и закипай…
— Вы спятили? — воскликнул Браф. — Цитирует «Макбета»! Ради бога!
— В чем дело?
— Это сулит несчастье. Цитировать «Макбета». Как свистеть в театральной уборной.
— Неужели?
— Каждому дураку это известно!
— Будь я проклят. Ничего об этом не знал. — Ларкин нахмурился.
— Во всяком случае, вы процитировали неверно, — сказал Браф. — «Пламя, прядай, клокочи. Зелье прей! Котел урчи!»[18]
— А вот и не так, янки. Я знаю Шекспира!
— Спорим на завтрашнюю порцию риса?
— Послушайте, полковник, — подозрительно вмешался Мак, зная склонность Ларкина к азартным играм. — Никто так просто не бьется об заклад.
— Я прав. Мак, — отрезал Ларкин, но ему не понравилось самодовольное выражение лица американца. — Почему вы так уверены в своей правоте?
— Пари? — спросил Браф.
Ларкин секунду подумал. Он любил азартные игры, но завтрашняя порция риса была слишком большой ставкой.
— Нет. Я поставлю свою порцию риса за карточным столом, но будь я проклят, если поспорю на нее из-за Шекспира.
— Жаль, — сказал Браф. — Мне бы пригодилась дополнительная порция. Это четвертое действие, картина первая, строка десятая.
— Откуда, черт возьми, вам это так точно известно?
— Ничего странного, — объяснил Браф. — Я специализировался по искусству при Конгрессе США, в основном по журналистике и драматургии. Когда все это кончится, я собираюсь стать писателем.
Мак наклонился и вгляделся в кастрюлю.
— Завидую вам, приятель. Писатель — почти самая важная профессия в мире. Если писатель хороший.
— Ерунда, Мак, — сказал Питер Марлоу. — Существует миллион более важных занятий.
— Ваши слова говорят о том, как мало вы знаете.
— Бизнес гораздо важнее, — вставил Кинг. — Без бизнеса жизнь бы остановилась, а без денег и стабильной экономики никто бы не стал покупать книги.
— К черту бизнес и экономику, — заявил Браф. — Это обычные материальные вещи. Все обстоит так, как говорит Мак.
— Мак, — обратился к нему Питер Марлоу. — Почему вы считаете профессию писателя такой важной?
— Ну, паренек, во-первых, это то, чем я всегда хотел заняться и не мог. Много раз пробовал, но ничего не мог дописать до конца. Это самая трудная задача — дописать до конца. Но самое главное состоит в том, что писатели — это единственные люди, которые могут что-то изменить на этой планете. Бизнесмен ничего не может…
— Это чепуха, — воскликнул Кинг. — А как же Рокфеллер? И Морган? И Форд, и Дюпон? И другие? Благодаря их филантропии финансируется черт знает сколько научных исследований, и библиотеки, и больницы, и искусство. Да без их денег…
— Но они сделали свои деньги за счет кого-то другого, — сухо сказал Браф. — Они могли бы легко отдать часть своих миллиардов людям, которые заработали их для них. Эти кровопийцы…
— Я полагаю, вы демократ? — возбужденно спросил Кинг.
— Можете не сомневаться, это так. Посмотрите на Рузвельта. Посмотрите, что он делает для страны. Он вытащил страну, мы ему всем обязаны, а эти чертовы республиканцы…
— Чепуха, и вы понимаете это. Это не имеет никакого отношения к республиканцам. Экономический цикл развития…
— Все эти экономические циклы — бессмысленное вранье. Республиканцы…
— Эй вы, парни, — робко сказал Ларкин. — Никаких разговоров о политике, пока мы не поедим. Что вы на это скажете?
— Ну ладно, — угрюмо согласился Браф, — но этот малый чересчур благодушен.
— Мак, почему это так важно? Я все же не понимаю.
— Писатель может на листе бумаги изложить мысль… или точку зрения. Если писатель хороший, он может оказать влияние на людей, даже если книга написана на туалетной бумаге. И он — единственный в нашей современной экономике, кто может сделать это, кто может изменить мир. Бизнесмен не может ничего без больших денег. Политик бессилен без положения или власти. Плантатор наверняка не может. И бухгалтер не может, верно, Ларкин?
— Конечно.
— Но вы говорите о пропаганде, — сказал Браф. — Я не хочу писать пропагандистские книги.
— Вы когда-нибудь писали для кино, Дон? — спросил Кинг.
— Я никогда ничего никому не продал. Какой же я писатель, если ничего пока не продал. Но кино — это чертовски важно. Вы знаете, Ленин говорил, что кино наиболее важное из пропагандистских средств, когда-либо изобретенных?
Он заметил, что Кинг готов броситься в атаку.
— А я не коммунист, сукин вы сын, я просто демократ.
Он повернулся к Маку.
— Господи, вот так всегда, — если вы читали Ленина, Сталина или Троцкого, вас называют коммунистом.
— Ну, вам следует признать. Дон, — сказал Кинг, — что среди демократов полно розовых.
— С каких это пор доброе отношение к русским означает, что парень является коммунистом? Они наши союзники, вы же это знаете!
— Мне жаль, что так сложилось, с исторической точки зрения, — заметил Мак.
— Почему?
— Потом у нас будет масса проблем. Особенно на востоке. Эти ребята даже перед войной доставляли кучу неприятностей.
— Телевидение скоро завоюет весь мир, — сказал Питер Марлоу, наблюдая, как над поверхностью похлебки колышется тонкая струйка пара. — Вы знаете, я смотрел демонстрации телевидения из Алекзандра-Палас в Лондоне. Бэйярд раз в неделю делает программу.
— Я слышал о телевидении, — сказал Браф. — Никогда не видел.
Кинг кивнул.
— Я тоже не видел, но на нем можно заработать чертову кучу денег.
— Только не в Штатах, это уж наверняка, — проворчал Браф. — Подумайте о расстояниях! Черт, оно, может быть, сгодится для маленьких стран, таких, как Англия, но не для настоящей страны, как Штаты.
— На что вы намекаете? — холодно спросил Питер Марлоу.
— Я имею в виду, что, если бы не мы, война продолжалась бы бесконечно. Ведь наши деньги, наше оружие и наша мощь…
— Послушайте, старина, мы сами хорошо справлялись, давая вам, кретинам, возможность оторвать задницу от стула. Это ваша война в той же степени, как и наша. — Питер Марлоу свирепо посмотрел на Брафа, который ответил таким же свирепым взглядом.
— Чушь! Почему, черт побери, ваши европейцы не могут убивать друг друга так, как они это делали столетиями, и оставить нас в покое. Я не понимаю. Нам приходилось выручать вас из беды и раньше…
И, забыв о времени, они спорили и ругались, и никто никого не слушал, и у каждого было свое твердое мнение, и каждое мнение было правильным.
Кинг сердито замахивался кулаком на Брафа, который в ответ тоже показывал кулак, а Питер Марлоу кричал на Мака, когда неожиданно в дверь с грохотом постучали.
Мгновенно воцарилась тишина.
— Чего вы там орете? — спросил голос.
— Это ты, Гриффитс?
— А ты решил, что это чертов Адольф Гитлер? Ты хочешь, чтобы всех нас посадили или еще что-нибудь?
— Нет. Извини.
— Угомонитесь, черт вас возьми!
— Кто это? — спросил Мак.
— Гриффитс. Это его камера.
— Что?
— Конечно. Я снял ее на пять часов. Три бакса в час. Даром ничего не получишь.
— Вы сняли камеру? — недоверчиво переспросил Ларкин.
— Верно. Этот Гриффитс — толковый делец, — объяснил Кинг. — Вокруг ведь полно народа, верно? Не найти спокойного местечка, так? Этот англичанин сдает камеру любому, кому хочется побыть одному. Не я придумал это, но Гриффитс здорово зарабатывает.
— Готов побиться об заклад, что не Гриффитс придумал, — сказал Браф.
— Капитан, я не умею врать. — Кинг улыбнулся. — Должен признаться, что идея была моя. Но Гриффитс имеет на этом достаточно, чтобы содержать очень хорошо себя и свою группу.
— Сколько вы с этого имеете?
— Всего десять процентов.
— Десять процентов — это справедливо, — сказал Браф.
— Так я есть, — сказал Кинг. Он никогда бы не солгал Брафу. И не только сейчас, но и в любом другом деле. Браф наклонился и помешал варево.
— Десять процентов — это справедливо, — сказал Браф.
— Так я есть, — сказал Кинг. Он никогда бы не солгал Брафу. И не только сейчас, но и в любом другом деле. Браф наклонился и помешал варево.
— Эй, парни, оно кипит.
Все стали заглядывать в кастрюлю. Да, похлебка действительно кипела.
— Нам лучше заткнуть окно. Сейчас пойдет запах.
Они заложили одеялом зарешеченное оконце, и вскоре вся комната наполнилась ароматом.
Мак, Ларкин и Текс сидели на корточках около стены, не отрывая глаз от кастрюли. Питер Марлоу сидел на другой стороне кровати, и так как он был ближе всех, то время от времени помешивал содержимое кастрюли.
Вода медленно кипела, заставляя изящные маленькие бобы всплывать на поверхность, потом исчезать опять в глубине кастрюли. Выделилось облачко пара, принеся с собой запах настоящего жирного мяса. Кинг наклонился и бросил в варево горсть местных приправ: куркуму, каджанг, хуан, така и еще гвоздику и чеснок. Запах стал еще сильнее и ароматнее.
Через десять минут Кинг бросил в кастрюлю зеленую папайю.
— С ума сойти, — сказал он. — Можно заработать состояние после войны, если найти способ обезвоживать папайю. Она смягчит и мясо бизона!
— Малайцы всегда употребляют папайю, — ответил Мак, но никто не слушал его, и он сам себя не слушал, потому что жирный сладкий дух обволакивал их.
Пот каплями тек по их груди, подбородкам, ногам и рукам. Но они не замечали пота и тесноты. Они знали только одно: все это не сон; вот мясо варится перед ними, и скоро, очень скоро они примутся за еду.
— Где вы достали его? — спросил Питер Марлоу без особого желания получить ответ. Ему просто надо было что-то сказать, чтобы разрушить это удушающее очарование.
— Это собака Хокинса, — ответил Кинг, не думая ни о чем. В голове звучал один мотив: Бог мой, как-хорошо-пахнет-как-хорошо-пахнет.
— Собака Хокинса?
— Вы имеете в виду Ровера?
— Его собаку?
— Я думал, это поросенок!
— Собака Хокинса?
— Господи!
— Вы хотите сказать, что это задняя часть Ровера? — спросил остолбеневший Питер Марлоу.
— Конечно, — сказал Кинг. Теперь, когда секрет был раскрыт, он не беспокоился. — Я собирался вам рассказать после. А в чем дело? Теперь вы знаете.
Они в ужасе посмотрели друг на друга.
Потом Питер Марлоу сказал:
— Матерь Божья! Собака Хокинса!
— Послушайте, — рассудительно начал Кинг. — Какая разница? Она определенно была самой чистой и годной для еды из всех собак, каких я когда-либо видел. Гораздо чище свиньи. Или цыпленка, в этом отношении. Мясо есть мясо. Вот так просто.
— Совершенно верно, — раздраженно согласился Мак. — Ничего нет скверного в том, чтобы съесть собаку. Китайцы их едят постоянно. Это деликатес. Да. Точно.
— Да-а-а, — протянул Браф с отвращением, — но мы не китайцы, и это собака Хокинса.
— Я чувствую себя каннибалом, — сказал Питер Марлоу.
— Послушайте, — убеждал Кинг. — Все обстоит так, как сказал Мак. В собаке нет ничего плохого. Ради бога, понюхайте.
— Понюхайте! — ответил Ларкин за всех. Он говорил с трудом, слюна чуть ли не душила его. — Я не слышу ничего, кроме запаха этой похлебки, и это сладчайшая из запахов, который я когда-либо слышал. Мне наплевать, Ровер это или нет, но я хочу есть. — Он до боли тер свой живот. — Не знаю, как вы, несчастные ублюдки, но я так хочу есть, что у меня начались судороги. Этот запах что-то сделал с моим обменом веществ.
— Я тоже чувствую себя плохо. Но это не имеет ничего общего с тем, что это собачье мясо, — сказал Питер Марлоу. Потом почти печально добавил: — Я просто не хочу есть Ровера. — Он посмотрел на Мака. — Как мы после всего этого собираемся смотреть Хокинсу в глаза?
— Не знаю, приятель. Я подойду с другой стороны. Да. Не думаю, что смогу вообще смотреть ему в глаза. — Ноздри Мака дрогнули, и он вперил взгляд в кастрюлю. — Какой чудесный запах.
— Конечно, — вежливо сказал Кинг, — тот, кто не хочет есть, может уйти.
Никто не пошевелился. Мужчины молчали, углубившись в собственные мысли. Прислушиваясь к бульканью. Впитывая аромат. Волшебство.
— Если подумать, это не так ужасно, — сказал Ларкин, пытаясь уговорить скорее себя, чем окружающих. — Посмотрите, как мы любим наших кур, но мы же едим их или их яйца.
— Верно, приятель. А помните ли вы кошку, которую мы поймали и съели? Мы же ведь не возражали, разве не так, Питер?
— Да, но то было бездомное животное. А это Ровер!
— Был Ровер! Сейчас это просто мясо.
— А, так это вы поймали кошку? — спросил Браф, невольно разозлившись. — Ту, что пропала примерно месяцев шесть назад?
— Нет. Ту кошку мы съели на Яве.
Браф сказал:
— О-о-о!
Потом его взгляд наткнулся на Кинга.
— Я должен был бы догадаться, — взорвался он. — Ты, ты мерзавец. А мы четыре часа копались в отбросах.
— Не стоит волноваться. Дон. Мы же получили ее. Американцы победили.
— Мои австралийцы теряют навыки, — прокомментировал Ларкин.
Кинг взял ложку. Рука его тряслась, когда он попробовал варево.
— Вкусно. — Потом потыкал мясо. Оно все еще плотно прилипало к кости. — Пусть еще часок поварится.
Через десять минут он снова попробовал.
— Возможно, слегка недосолено. Как вы считаете, Питер?
Питер Марлоу попробовал. Варево получилось вкусным, ох каким вкусным.
— Чуточку, совсем чуточку!
Они все по очереди попробовали. Щепотка соли, еще немного хуана, чуть-чуть сахара, капельку куркумы. И они, почти задохнувшиеся, смиренно ждали в этой утонченной пыточной камере.
Время от времени они снимали одеяло с окна, выпускали аромат на улицу, проветривая камеру.
А за окном ветерок нес запах по Чанги. И внутри тюрьмы струйки запаха просочились сквозь дверь в коридор и пропитали воздух.
— Боже, Смитти, ты слышишь запах?
— Конечно, слышу. Ты думаешь, у меня нет обоняния? Откуда он доносится?
— Секундочку. Откуда-то сверху, откуда-то с верхних этажей!
— Но эти желтые ублюдки варят себе как раз за этой проклятой проволокой!
— Это верно. Сволочи.
— Не думаю, что это они. Кажется, запах доносится из самой тюрьмы.
— О, Боже, посмотрите на Смитти. Он принюхивается, как кровожадная ищейка.
— Говорю вам, что этот запах идет из тюрьмы.
— Это просто ветер. Ветер дует со стороны японцев.
— Ветер никогда так раньше не пах. Это готовят мясо, говорю я вам. Это говядина. Клянусь своей жизнью. Варится говядина.
— Новая пытка япошек. Сволочи! Что за мерзкие штучки!
— Может быть, нам только кажется. Они говорят, что можно вообразить себе запах.
— Как, черт побери, нам всем он может казаться. Посмотри на людей вокруг, они все остановились.
— Кто так говорит?
— Что?
— Ты сказал «Они говорят, что можно вообразить запах». Кто это «они»?
— О, Боже, Смитти. Ну просто так считается.
— Но кто эти «они»?
— Откуда мне знать, черт возьми?
— Тогда прекрати говорить — «они» сказали это или «они» сказали то. Этого достаточно, чтобы свести человека с ума.
Люди в камере, гости Кинга, смотрели, как он большой ложкой наложил порцию в котелок и отдал его Ларкину. Их глаза расстались с котелком Ларкина и вернулись назад к ложке, а потом к Маку, и снова к ложке, а потом к Брафу и опять к ложке, а потом к Тексу и опять к ложке, а потом к Питеру Марлоу, и опять к ложке, и снова к порции Кинга. Когда еда была роздана, они жадно начали есть, а в кастрюле осталось еще достаточно похлебки, по меньшей мере две порции на каждого.
Есть такую вкусную еду было мукой.
Бобы разварились и почти растворились в густом супе. Благодаря папайе мясо было мягким и отстало от костей, оно распалось на отдельные кусочки, темно-коричневые от приправ, папайи и бобов. Варево было густым, как настоящая похлебка, ирландская похлебка, с медового цвета пятнышками жира на поверхности супа в их котелках.
Кинг оторвался от своей миски. Она была сухая и чистая. Потом он кивнул Ларкину.
Тот отдал ему свой котелок, и каждый из них в молчании принял еще по одной порции. В полном молчании съели по второй порции. И, наконец, последняя.
Наконец Кинг отставил миску в сторону.
— Сукин сын.
— Лучше быть не может! — отозвался Ларкин.
— Превосходно, — сказал Питер Марлоу. — Я забыл, как надо жевать. У меня болят челюсти.
Мак аккуратно выловил последний боб и рыгнул. Это была удивительная отрыжка.
— Должен вам сказать, парни, я ел разные блюда в своей жизни: от ростбифа у Симпсона на Пиккадилли до rijsttafel в «Отель де Индс» на Яве, но ничто, ни одно блюдо даже сравниться с этим не может. Ни одно.
— Согласен, — подтвердил Ларкин, усаживаясь поудобнее. — Даже еда в лучшем ресторане Сиднея — ну, там отличные стейки, но большего удовольствия я никогда ни от чего не получал.