— Не хочу, чтобы эти люди были на моей совести, — сказал он.
— При чем тут твоя совесть, парень?
— Они умерли из-за меня. Если бы ты не пришел, они были бы живы.
— Неправда твоя, — засмеялся Скилганнон. — Люди умирают все время — одни от старости, другие от болезней, третьи оттого, что оказались не в том месте в неподходящее время. Ты в этом не виноват точно так же, как и в смерти твоих мучителей. Ты служитель Истока, верно?
— Да.
— Вот и спроси себя — зачем в это время здесь оказался я? Быть может, это Исток послал меня, потому что не хотел твоей смерти. А может, это просто совпадение. Однако ты жив, монах, а те злодеи мертвы. Куда ты шел?
— Я не могу тебе ответить, — отвел глаза тот. — Это запрещено.
— Как знаешь.
— А ты что делаешь здесь, в этой ужасной пустыне?
— Пытаюсь сдержать обещание.
— Это хорошо. То, что обещано — свято.
— Я того же мнения. — Скилганнон развернул одеяла и бросил одно монаху. Тот благодарно накинул его на тощие плечи.
— Какое же обещание ты дал?
Скилганнон уже собрался сказать монаху, что это не его дело, но неожиданно для себя начал рассказывать о своей наашанской жизни и о смерти Дайны.
— И вот я ищу, — завершил он, прижав ладонь к медальону. — Это все, что осталось у меня в жизни.
Монах, ничего ему не сказав, улегся спать. Но наутро, когда Скилганнон стал седлать коня, заговорил:
— Я размышлял над тем, что ты сказал об Истоке. Думаю, что ты прав: тебя ко мне послал Он. И не только ради моего спасения. Я состою в учениках при Храме Воскресителей. Сейчас я иду туда и готов взять тебя с собой.
Судьба — странная вещь. Так и в Исток недолго уверовать.
Недолго.
Храм скрывали могущественные защитные чары, исчезнувшие лишь тогда, когда монах подвел Скилганнона к самым воротам. Скилганнон смотрел на то, что было раньше простым черным утесом, и видел в нем множество окон, а на вершине горы сверкал золотой щит.
Скилганнон воспрял духом. Наконец-то его мечта осуществится, и Дайна сможет насладиться недоданными ей годами жизни.
Теперь он вспоминал об этом с грустной улыбкой.
Воскресители приняли его хорошо, но ему пришлось дожидаться месяц, прежде чем настоятель Вестава вызвал его к себе. Худощавый, с добрыми глазами священник сказал ему:
— Твоего желания мы исполнить не можем. Если хочешь, мы возьмем кость, которую ты хранишь, и возродим из нее младенца, девочку. Когда она вырастет, то с виду станет точно такой же, и во многом другом тоже будет походить на твою жену. Но Дайной она не будет.
Скилганнон, потрясенный и разочарованный, сказал:
— Я найду другой храм. Есть же кто-то, способный это сделать.
— Таких людей нет. Мы искали в Пустоте, но ее дух уже прошел в Золотую Долину. Там она пребывает в блаженстве, поверь мне.
— Я не смирюсь с этим! — в гневе заявил Скилганнон.
— Подумай о том, что движет тобой, мой мальчик.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Ты умный человек, мужество твое велико. Но свой поход ты предпринял не затем, чтобы воскресить Дайну, а для успокоения собственной совести. Иными словами, ты делал это не ради нее, а ради себя. Я знаю тебя, Скилганнон, и знаю твою историю. На душе у тебя лежит тяжкий груз. Не в моих силах облегчить его. Позволь спросить: любил ли ты Дайну всем своим сердцем?
— Не твое дело, монах.
— Нет, ты ее не любил. Что же ты стал бы делать, если б я вернул ее к жизни? Жить с ней из чувства долга? По-твоему, женщина не способна понять, что твое сердце принадлежит не ей? Ты просил бы меня вернуть ее из обители блаженства и обречь на несчастливую жизнь с несчастливым человеком в несчастливом мире?
Скилганнон подавил гнев.
— Что же мне теперь делать?
— Ты помог одному из наших братьев, и мы благодарны тебе. Если хочешь, мы оживим кость из твоего медальона. Тогда Дайна вновь воплотится в этом мире. Возможно, с годами она познает любовь, и у нее будут дети. Большинство людей именно так и понимают бессмертие. Это их дар будущему. Они живут в своих детях.
Скилганнон посмотрел в окно на унылую пустыню.
— Мне нужно подумать. Могу я на время остаться здесь?
— Конечно, сын мой.
Еще несколько дней Скилганнон провел в храме, бродя по залам и коридорам. Здесь царил безмятежный покой, и монахи сидели над книгами, никуда не спеша. Каждый предмет мебели, каждая картина составляли часть общей гармонии. Суровый, полный насилия внешний мир казался очень далеким. Выходцы из разных народов учились здесь, не зная вражды. Среди этого покоя ум Скилганнона открылся истинам, которые он прежде скрывал от себя самого.
Слова Веставы не давали ему покоя. Он не мог больше отрицать, что это правда. Он вернулся к настоятелю и сказал:
— Я посвятил этой цели всю свою жизнь. Я говорил, что это ради Дайны. Но ты прав, монах. Я делал это ради себя, стремясь залечить свои душевные раны.
— Чего же ты хочешь от нас теперь?
— Оживите кость. Она была беременна, когда умерла. Так она, или хотя бы ее часть, сможет снова увидеть солнце.
— Мудрое решение, сын мой. Ты разочарован, я знаю. Я посмотрю за девочкой, и она вырастет здоровой, если будет на то воля Истока. Она, как всякий другой ребенок, будет подвержена превратностям судьбы, болезней или войны, но я сделаю все, чтобы она была счастлива. Возвращайся к нам через несколько лет. Ты увидишь, как она растет, и на душе у тебя станет легче.
— Все может быть. — В тот же день он уехал из храма, ни разу не оглянувшись.
Харад, сбросив котомку, подошел к ручью и напился. Скилганнон присоединился к нему. Когда они сели рядом на берегу, Харада вдруг передернуло.
— Что с тобой?
— Никак тот сон из головы не идет. Серое небо, сухие деревья, воды нет, жизни нет. Повсюду демоны. Все как наяву. Раньше мне никогда такое не снилось.
— Ты побывал в Пустоте. Это мрачное, опасное место.
— Откуда вы знаете?
— Я много всего знаю, Харад. Знаю, что ты хороший человек, что ты сильный, что ты будешь носить топор Друсса с честью и не посрамишь его памяти. Знаю еще, что ты вспыльчив, но чист сердцем и благороден душой. Знаю, что ты отважен до безрассудства, что можешь быть верным другом и страшным врагом. И еще: ты предпочитаешь красное вино элю.
— Да, правда. Опять спрошу: откуда вы все это знаете? Скажите мне.
— Ты — Возрожденный, Харад.
— Я слышал это слово, но что оно означает?
— Вряд ли я сумею тебе ответить. Монахи-Воскресители владеют великой магией и способны возрождать героев из мертвых костей. Не спрашивай, как они это делают. Я не маг и не желаю им становиться. Знаю одно: тебя создали из кусочка кости.
— Ба! Я родился от своей матери, как и все люди. Я знаю.
— Когда-то... очень давно... моя жена умерла от чумы. Долгие годы я разыскивал Храм Воскресителей, надеясь, что там смогут совершить чудо и вернуть ее к жизни посредством частиц ее кости и прядки волос. Когда же я наконец нашел этот храм, настоятель сказал мне, что я хочу невозможного и всё, на что они способны — это ее возродить. С помощью костей, волшебства и давшей согласие женщины происходит рождение — вернее, возрождение. Но та Дайна, которую я знал, в мир не вернется, так сказал он. Ее душа уже покинула Пустоту. На свет родится не Дайна, а девочка, во всем похожая на женщину, которую я потерял.
— И у нее не будет души? — спросил Харад.
— В душах я смыслю еще меньше, чем в магии. Я позволил им распорядиться костями Дайны. Несколько лет спустя я вернулся туда и увидел маленькую златокудрую девочку, веселую и счастливую. В последний раз, когда я видел ее, ей минуло шестнадцать, и она была влюблена.
— Шестнадцать? Быть того не может. Ты не старше меня.
— Бесконечно старше, дружище. Я умер тысячу лет назад. Я, как и ты, Возрожденный. Разница в том, что мою душу они нашли. Я через Пустоту не прошел и не мог пройти. Зло, совершенное мною при жизни, помешало мне обрести рай. Все, что я говорю тебе, — правда. Ты еще не понял, почему Ландис Кан подарил тебе этот топор?
Харад побледнел.
— Ты хочешь сказать, что я — Друсс-Легенда? Я не верю тебе.
— Нет, Харад, ты — это ты. Целиком и полностью. Прошлой ночью ты оказался в Пустоте потому, что дух Друсса вернулся поговорить со мной. В той жизни мы были друзьями. Близкими друзьями. Я любил старика, как отца.
— И теперь он хочет забрать свое тело обратно, — с резкими нотами в голосе предположил Харад.
— Ничего подобного. Тело не его, а твое. Он хочет, чтобы ты прожил полноценную жизнь. У Друсса никогда не было сыновей, и ты для него как сын. Думаю, что он смотрит на тебя с гордостью.
Харад вздохнул.
— Зачем Ландис вернул нас в мир? С какой целью?
— Спроси его самого, как увидишь. Меня, кстати, зовут Скилганнон. Ты можешь звать меня Олеком.
— Тебя так Друсс называл?
— Он меня звал пареньком, — улыбнулся Скилганнон, — как, впрочем, и всех мужчин. Наверно, ему просто было трудно запоминать имена. — Он отвязал от своей котомки сверток с Мечами Дня и Ночи. Когда он, размотав ткань, коснулся ножен из черного дерева, настроение у него омрачилось. Нажав на драгоценные камни в костяных рукоятях, он обнажил оба клинка — один ярко-золотой, другой серебристый, цвета зимней луны.
— Он меня звал пареньком, — улыбнулся Скилганнон, — как, впрочем, и всех мужчин. Наверно, ему просто было трудно запоминать имена. — Он отвязал от своей котомки сверток с Мечами Дня и Ночи. Когда он, размотав ткань, коснулся ножен из черного дерева, настроение у него омрачилось. Нажав на драгоценные камни в костяных рукоятях, он обнажил оба клинка — один ярко-золотой, другой серебристый, цвета зимней луны.
— Красивые, — сказал Харад. — Тебе их дал Ландис Кан?
— Да, он. Но они и прежде были моими. Всегда.
— Ты как будто сожалеешь об этом.
— Сожалею — это еще мягко сказано. Но Друсс сказал, что они мне понадобятся, и я ему верю.
Ставут-купец одолел последний подъем перед деревней и остановился, чтобы дать лошадям отдохнуть. В гору они поднимались долго и трудно. Поставив тормоз и закрепив его ремешком, Ставут слез и потрепал по шее гнедого. Сбруя была вся в мыле, лошади тяжело дышали.
— Пора бы тебе на покой, Скороход. Староват ты становишься для таких дел. — Гнедой, точно понял его, затряс головой и заржал. Ставут засмеялся и перешел к серому мерину. — А вот тебе, Ясный, оправдаться нечем. Ты на пять лет моложе и кормлен овсом. Такая горка для тебя пустяком должна быть. — Серый смотрел сердито. Ставут и его погладил, а после подошел к обрыву — но не к самому краю — и стал смотреть вниз. Деревня отсюда казалась крошечной, а река, у которой она стояла, — блестящей шелковой нитью. Ставут любил сюда приезжать, хотя особой выгоды ему это не приносило. Он отдыхал душой в этих горах, и мысли о войне улетали прочь, как дым по ветру. От величественных снежных вершин и таинственной, густой зелени лесов его взгляд опускался к мирным полям, где паслись коровы, овцы и козы. Покой и отдохновение окутывали усталое тело.
Прошлая неделя выдалась особенно тяжкой. Его предупреждали, что в горах бродят дезертиры мятежной армии. Джиамады нападали порой на отдаленные хутора. Ходили слухи об убийствах и людоедстве. Ставуту о таких вещах даже думать не хотелось. Долгое путешествие на юг с груженой повозкой казалось еще дольше из-за того, что он то и дело осматривался, в любую минуту ожидая появления злобных джиамадов. Когда он наконец в самом деле увидел их, его нервы совсем истрепались.
Повозка огибала поворот между двумя утесами, когда из-за скал вышло четверо зверей. Весь страх у Ставута, как ни странно, тут же прошел. Как только предчувствие опасности сменилось настоящей опасностью, он остановил лошадей, перевел дух и стал ждать. Меча у него не было, но на боку висел кривой кинжал — острый, хоть брейся. Ставут, правда, не знал, хватит ли у него проворства и силы вогнать этот кинжал в мохнатую плоть джиамада.
Эти четверо, бывшие пехотинцы, все еще носили свои портупеи и кожаные юбки. У троих сохранились мечи, четвертый вооружился самодельной дубиной.
От их запаха лошади взвились на дыбы. Ставут поставил тормоз и принялся успокаивать их:
— Тихо, Скороход! Стой смирно, Ясный! Все хорошо. — Потом посмотрел на джиамадов и как можно веселей произнес: — А вы далеко забрели от своего лагеря.
Те, не отвечая, прошли мимо него, подняли заднее полотнище фуры и начали рыться в ней.
— Съестного у меня нет, — сказал Ставут.
Один джиамад сгреб его за красный камзол и скинул с козел на землю.
— Есть, голокожий. Ты тощий, но кровь твоя сладкая. И мясо нежное.
Ставут вскочил на ноги и выхватил кинжал.
— Гляди! — фыркнул джиамад. — Драться хочет.
— Руку ему оторви, — сказал другой.
На Ставута тогда снизошло спокойствие. Он жалел только об одном — что больше не увидит Аскари. Он обещал ей новый лук, долго искал и, наконец, остановился на превосходном образце с загнутыми концами, составленном из рога и тиса, с обмоткой из тончайшей кожи. Ему бы сейчас этот лук — но тот, увы, был спрятан где-то в повозке.
Вслед за этим свершилось чудо. Когда до смерти оставались считанные мгновения, послышался гром копыт. Джиамады бросились к скалам, а мимо Ставута пронеслась кавалерия.
— Можешь убрать свой кинжал, — сказал чей-то знакомый голос, и Ставут, подняв глаза, увидел молодого капитана Алагира. — Ведь я же предупреждал тебя насчет джиамадов, лудильщик. — Ала-гир снял бронзовый шлем и расчесал пальцами светлые волосы.
— Я купец, о чем ты прекрасно знаешь.
— Чепуха! Чинишь котелки — значит, лудильщик.
— Один котелок еще не делает меня лудильщиком. Алагир, смеясь, надел шлем и пустил коня вперед.
— Поговорим после, когда я покончу со своим делом. Когда он ускакал, Ставут пошел было к лошадям, однако ноги у него так тряслись, что пришлось ухватиться за фуру. Он попытался спрятать кинжал, но дрожь перекинулась на руки, и лезвие никак не могло попасть в ножны. Ставут положил нож на покрышку и стал глубоко дышать. От этого его затошнило, и он сполз на землю, привалившись спиной к колесу.
— Все, больше на север я не ездок, — пообещал он вслух себе самому. — Заеду в деревню, потом перезимую у Ландиса Кана и двинусь на юг, в Диранан.
Пока он так сидел, пережидая тошноту, вернулись кавалеристы.
— Ты что, ранен? — спешившись, спросил Алагир.
— Нет. Так, на солнышке греюсь. — Ставут поднялся и обнаружил с облегчением, что ноги перестали трястись. — Вы их поймали?
— Да.
— Скажи, что они все убиты.
— Они все убиты.
Тогда Ставут заметил кровь на руке Алагира и трех лошадей без всадников.
— У вас потери. Мне очень жаль.
— За то нам и платят. Нельзя воевать с джиамадами без потерь.
— В горах, наверно, остались другие?
— Как знать, дружище Ставут, — пожал плечами кавалерист. — Нам сказали, что в этих местах видели четверых. Ты как, весной приедешь назад?
— Возможно.
— Захвати с юга бочоночек красного. В здешнем краю вино словно уксус. — Алагир, сев на коня, вскинул руку. — Ала! — И отряд ускакал прочь.
... Сейчас, на краю утеса, Ставут испытывал теплое чувство к молодому кавалеристу. Если он и впрямь решится еще раз приехать на север, непременно возьмет бочонок лентрийского красного для Алагира и его людей.
Ставут вздохнул и подошел к самому краю. Им сразу же овладело знакомое головокружение и растущее желание прыгнуть вниз. Его прямо-таки манило туда. Затем пришел страх, и Ставут отшатнулся.
— Полоумный, — сказал он себе. — Зачем ты каждый раз это делаешь?
Он заметил, что на него смотрит Скороход, и погладил коня.
— Я вовсе не собирался прыгать. — Конь фыркнул — насмешливо, как почудилось Ставуту. — А ты вовсе не такой умный, как тебе кажется, — сказал он Скороходу. — Не хватало еще, чтобы меня конь судил.
Он снова уселся на козлы, отпустил тормоз, тряхнул вожжами и начал долгий спуск в долину.
Ставут полюбил эту деревушку — и не только за то, что здесь жила Аскари. Черноволосая охотница влекла его к себе и зажигала его кровь, как ни одна женщина до нее, но, кроме нее, он любил и горы, дышавшие покоем и наполнявшие радостью его душу. Любил добрых, гостеприимных селян и отменную кухню Киньона. Дом здоровяка Киньона служил заодно и заезжим двором. В первый его приезд, два года назад, Ставута это слегка насмешило. Он искал, где бы поесть, и одна женщина у пекарни указала ему дом Киньона. Домик был старый, с крохотными оконцами и соломенной крышей. Ставут подумал, что заблудился, хотя это вряд ли было возможно в такой маленькой деревушке. Он слез с козел и увидел, что дверь открыта. Уже смеркалось, и человек внутри вешал на стены зажженные лампы.
— Добрый вечер, — сказал Ставут.
— Добрый вечер и тебе, путник. Проголодался небось? Заходи садись.
Ставут вошел в комнату не более двадцати футов в длину и пятнадцати в ширину. В каменном очаге пылал огонь, по обе стороны от него стояли два единственных стула. Это была бы обычная жилая комната, если бы не три длинных, грубо сколоченных стола с приставленными к ним лавками.
— У меня есть пирог с олениной и луком, а еще сдоба с изюмом, коли ты сладкое любишь, — сказал грузный светловолосый хозяин.
Ставут озирался, не понимая, какой доход может приносить харчевня в этом селеньице.
— Звучит заманчиво, — сказал он. — Где можно сесть?
— Да где хочешь. Меня Киньоном кличут. — Ставут пожал хозяину руку и сел в дальнем углу, у окошка, глядящего в огород. — У меня и эль есть. Темный, но вкусный, если тебе по вкусу такой.
Эль оказался почти черным, но с шапкой кипенно-белой пены, а такого вкусного пирога Ставут давно уже не едал. Чуть позже к Киньону потянулись другие деревенские жители — выпить, поболтать и посмеяться.
Аскари пришла ближе к ночи, прислонила свой длинный лук к стене и положила рядом колчан со стрелами. У Ставута дух захватило. Высокая, стройная, в безрукавке оленьей кожи, кожаных штанах и мягких сапожках. Длинные темные волосы подвязаны черной кожаной лентой. За свои двадцать шесть лет купец повидал немало красоток — и постель делил не с одной, — но таких, как эта девушка, не встречал никогда. Пошутив о чем-то с Киньоном, она села за стол неподалеку. Он улучил момент, перехватил ее взгляд и послал ей лучшую из своих улыбок. Всем его знакомым женщинам очень нравилось, как он улыбается, и он полагал, что это самое сильное оружие в его арсенале. Но девушка лишь кивнула ему и отвернулась, явно не поддавшись его чарам.