— Надеюсь… Мне очень понравилось это кафе. “Пират”. Вы часто там бываете?
— Случается.
— До свидания, Катя. Звоните мне, если что.
— Непременно, капитан. Вы тоже держите нас в курсе — если что-нибудь прояснится…
— Конечно.
Со спины он совсем не походил на следователя. Завидный молодой человек завидной внешности, недося-гаемь я мечта любительниц интеллектуальных боевиков, крепкий орешек, орел юриспруденции. Забавно было бы представить меня и его в одной койке. Мент и преступница, синхронно покачивающиеся на волнах оргазма.
* * *Лавруха на неделю уехал в Финляндию.
Вернее, просто сбежал, мотивируя это тем, что ему нужно подправить пошатнувшиеся нервы. Дети перебрались ко мне и сильно скучали по матери. Так сильно, что каждый вечер мне приходилось укладывать их рядом с собой. Катька-младшая ждала выходных, она все еще надеялась на то, что боженька отпустит маму к нам в гости. Лавруха-младший не ждал ничего, он просто перестал разговаривать. Катьке приходилось отдуваться за себя и за брата, но она быстро освоилась с ролью синхронного переводчика с Лаврухиной окаменевшей грусти.
Мой дом наполнился маленькими ботинками и комбинезончиками, старенькими футболками и пижамками, Катькиными потрепанными куклами и Лаврухиными роботами-монстрами. По утрам я, кляня все на свете, варила “Геркулес” на молоке и тащила полусонных малышей в детсад. Благо, Снегирь оставил мне свой “Фольксваген” с криво написанной от руки доверенностью. Без “Фольксвагена” я бы просто подохла, сошла бы с дистанции на первом же круге: я ежедневно два раза моталась в купчинский детсад и обратно к себе на Васильевский. А в промежутках между детсадом и домом были переговоры с художниками — галерея должна была, обязана была работать.
Первые же выходные я восприняла как подарок небес. Без задних ног продрыхнув до двенадцати, я после обеда отправилась с детьми по магазинам. Они стойко переживали утрату, сами не осознавая того, они заслужили Барби с кукольным набором для верховой езды и конструктор “Лего”.
Но когда я накупила им ворох бездарных игрушек, Катька отвела меня в сторону: в их маленьком детском правительстве она заведовала дипломатическим корпусом.
— Тетя Катя, Лаврик говорит, что ничего не надо, — тихим голосом сказала она.
— Чего — не надо? — я вопросительно посмотрела на Лаврентия, который хмуро ковырял ботинком пол.
— Ничего. Не надо никаких игрушек. Он хочет, чтобы вернулась мама. Он никогда ничего не будет просить и плакать не будет. Он даже солдатиков не попросит. Он дал честное слово. Только пусть она вернется…
— Она не вернется, Катька, — сказала я. Жестко, может быть, даже излишне жестко. Но я была сторонницей горькой правды. Даже для пятилетних детей.
— Я знаю, — Катька подняла на меня полные слез глаза. — Она умерла… Но может быть, она все-таки приедет и заберет нас?
— Вам плохо у меня? — положительно, я не знала, как разговаривать с ними.
— Нет, — Катька испугалась. — Нет. Не плохо. Но мы хотим домой, к маме…
…Полночи, прижимая к себе спящих детей, я горько проплакала. Я ненавидела Жеку, которая оставила нас со Снегирем; я ненавидела себя, за то, что никак не могла найти общий язык с детьми; я ненавидела даже Катьку с Лаврухой — за то, что они так и не приняли меня до конца. Я боялась думать о том, что будет с ними. Ответа из Германии, куда я послала запрос, не было, а оставить их у себя… Нет, на такой подвиг я не была способна. Существовал еще вариант детского дома, но отдать малышей туда я просто не могла. Меня посетила строгая дама из какого-то попечительского совета при отделе народного образования, но, поговорив с ней один раз, я просто стала избегать встреч. Пусть идет как идет, говорил в таких случаях Лавруха, будет день, будет и пища.
…В понедельник, забросив детей в детсад, я отправилась в Зеленогорск к старухе Ларисе Федоровне. Все эти дни я думала о Жеке. Даже когда стирала детские шмотки, даже когда торчала в пробках на Фонтанке. Ночи же сделались для меня настоящей пыткой. Не зря, совсем не зря на моем горизонте вновь появился Марич с его железобетонной уверенностью в связи убийства и кражи картин из коллекции Гольтмана.
Связь была. Но совсем не такая, какую предполагал Марич. Жека не виделась с Быкадоровым, она понятия не имела о его темных делишках, даже от нас она отдалилась, узнав, что мы воспользовались краденой картиной.
И все же именно честная Жека, лучшая из нас троих, была принесена в жертву.
У меня не шел из головы наш последний телефонный разговор перед моим отлетом в Голландию. Она что-то хотела сказать мне, что-то очень важное. Что-то, что касалось вечеринки на даче у Титова. Если бы Лавруха-младший не разбил телефон, если бы у меня было чуть больше терпения, если бы чутье не отказало мне. Возможно, сейчас Жека была бы жива.
А если бы я передала картину Маричу еще тогда, в июле?..
Обрывки телефонного разговора крутились в моей голове, но не укладывались в точную схему. Я пыталась вспомнить его дословно — ведь в нем было что-то такое, что может указать мне направление. Но все попытки были тщетными — приключение в Мертвом городе Остреа не прошло даром: предшествующие ему события залило волнами Северного моря. Но я знала одно: смерть Жеки как-то связана с этим звонком. А возможно, и с другими, о которых я никогда не узнаю. Так или иначе, я снова возвращалась к картине.
Именно поэтому мне нужно собрать максимум сведений о последних днях Жекиной жизни, именно поэтому я еду сейчас в Зеленогорск.
…Ларфа встретила меня ворчанием.
Я знала ее много лет — ровно столько, сколько Жека снимала дачу. И никогда не была с ней в дружеских отношениях: с Ларфой вообще невозможно было находиться в каких-либо отношениях. Большинство ее сверстников отошло в мир иной, но продолжало жить в фотографиях, которые она ежедневно перебирала, в письмах, которые она перечитывала, начиная с постскриптумов; в старых фильмах, которые она обожала. Отношения с давно умершими людьми занимали ее больше всего, она по-прежнему продолжала их выстраивать, она продолжала спорить с покойными подругами и строить глазки покойным ухажерам. Все остальное, кроме разве что газеты “Аргументы и факты” и мемуарной литературы, ее интересовало мало.
В Зеленогорске я прикупила торт и последние номера “Аргументов…”, чтобы хоть чем-то задобрить старуху, и, проехав по новенькому шоссе еще с десяток километров, оказалась на бывшей Жекиной даче. Ларфа жила здесь круглый год. Иногда ее навещали племянники (“Сволочи, ничего им не оставлю, ничего! Так и напишу в завещании: ни-че-го!”). Или старые подруги
(“Отпишу Ниночке свою комнату на Петроградке, отличная комната. Так и напишу в завещании: Ниночке — комнату!”).
Но большую часть года, за исключением летних месяцев, Ларфа жила совсем одна, среди своих снимков, писем и старых граммофонных пластинок Изабеллы Юрьевой.
Я толкнула покосившуюся калитку и медленно прошлась по почти незаметной, усыпанной листьями дорожке. Осень за городом не была такой стремительной, она не хотела сдаваться без боя. На пустой веранде, в трехлитровой банке от консервированных помидоров, стояли поздние растрепанные хризантемы, остро пахло прелью, а на перилах висел забытый Жекой шерстяной платок. Я даже на секунду зажмурилась: мне показалось, что Жека выйдет сейчас из дома и тихо улыбнется мне.
Все в порядке, ты не должна распускаться, Екатерина Мстиславовна.
Собрав в кулак остатки воли, я подошла к двери и громко постучала: старуха была глуховата.
Вышедшая на стук Ларфа подозрительно осмотрела меня с ног до головы и поджала губы.
— Здравствуйте, Лариса Федоровна, — сказала я и тотчас же прикрылась мятным пряником под названием “Аргументы и факты”. — Все молодеете! В том смысле, что выглядите просто отлично.
— Не ври, Катерина, — надменно сказала Ларфа. — Ложь есть грех.
— Что вы, Лариса Федоровна, вам больше семидесяти не дашь.
Старуха посмотрела на меня с затаенной обидой.
— А намедни медсестра заходила. Так сказала, что я на шестьдесят пять выгляжу. Так-то. А ты говоришь — семьдесят.
Я прикусила язык.
— Ну, заходи, раз пришла, — снизошла наконец Ларфа и вырвала газеты у меня из рук.
— Я еще и торт прикупила.
— Торт с собой заберешь. У меня диабет, давно пора знать, только о себе и думаете. Одна уж додумалась, — это был явный намек на Жеку. — До ручки.
В комнате тикали ветхозаветные ходики и так же пахло прелью. Нет, Ларфа никогда не умрет, вдруг подумала я, она просто растворится в осенних листьях, только и всего.
На груди у старухи болтались очки на шнурке, а на столе лежала толстая книга с закладкой, вырезанной из коробки с овсяным печеньем. Двойняшки обожают овсяное печенье, как я могла забыть, нужно обязательно прикупить сегодня хотя бы килограмм.
— Что читаем? — бодро спросила я. Ларфа приподняла книгу и показала мне обложку: Генри Пикар. “Застольные разговоры Гитлера”.
— Что читаем? — бодро спросила я. Ларфа приподняла книгу и показала мне обложку: Генри Пикар. “Застольные разговоры Гитлера”.
— Серьезная книга.
— Умный был человек, — Ларфа постучала согнутым пальцем по обложке с портретом Гитлера. — Но… просчитался. Про-счи-тал-ся!.. Ты садись, Катерина. В ногах правды нет.
Я присела на краешек стула и принялась терпеливо ждать, пока Ларфа не проштудирует “Аргументы” от корки до корки. Выслушав положенную порцию вздохов и возмущений по поводу развития политической ситуации, я приступила к аккуратным расспросам. Действовать нужно было тактично и ненавязчиво, чтобы не вспугнуть вздорную старуху.
— Вот такое у нас несчастье, Лариса Федоровна… Жеки больше нет…
— Меньше нужно было с подметными кавалерами шляться, — безжалостно отрезала Ларфа. — Говорила же ей, опомнись, Евгения, у тебя дети. А теперь что? Детей наплодила — и в кусты. Померла, видите ли, а государству теперь расхлебывай, ее детей на ноги ставь. Никакой ответственности у людей. Оттого и бардак в стране.
Господи, как могла Жека жить с ней столько лет? Не из-за пятидесяти же долларов в месяц, в самом деле. Мне захотелось наорать на старуху, но я сдержалась.
— К вам кто-то приезжал? — спросила я.
— Приезжали… Целая свора. Бродили здесь полдня, вынюхивали, в глаза заглядывали, все про подругу твою покойную спрашивали, Катерина.
— А вы?
— А на мне где сядешь, там и слезешь. Знаю я этот контингент. У меня один ухажер из органов был. Писарем в НКВД работал. Противный был человек. Помню, пошли мы в ЦПКиО, на Елагин, я все хотела на лодке покататься. Так, думаешь, он меня прокатил? Дудки! Помер перед самой войной, и НКВД ему не помогло. Так что у меня с этим контингентом строго. Да и не знаю я ничего про твою подругу толком. Пыталась ее понять, да не смогла. Вот хотя бы вас взять: тебя, Евгению да этого вашего Снегиря… Не понимаю я этого. Не по-ни-ма-ю! Вертелся между вами, вертелся, как, прости господи, дерьмо в проруби, да так никого и не выбрал. А вы тоже хороши — никакой женской гордости! Я бы такого ухажера метлой бы вымела, а вы все его, дуры, привечали. Где дети-то теперь?
— Со мной, — я старалась пропускать нравоучения старухи мимо ушей.
— Ты, Катерина, не дури. Детей в детдом отдай, зачем тебе такая обуза? Ты еще девка молодая, найдешь мужика, что будешь с детьми делать? Ребята — не щенята, в кадке не утопишь. А потом, знаешь, неродное — оно и есть неродное. Ты ему хоть в задницу дуй, все равно развернется и наплюет на тебя. Вырастишь, выкормишь, а на старости у разбитого корыта останешься. Мне хоть необидно. И пожила в свое удовольствие, и уколы бесплатные. На следующий год комнату Ниночке отдам и съеду в богадельню к чертовой матери. А племянничкам — ничего. Ни-че-го! Вот и возьми меня за рупь двадцать! Зубы на червонец обломаешь.
— А что, к Жеке правда кто-то приезжал?
— И ты туда же! Эти мурыжили, теперь ты начинаешь. Приезжали, приезжали. Пару-тройку раз да приезжали, да все на дорогих автомобилях. Мы-то в роскоши не жили, зато и спали спокойно. А теперь видишь как: сегодня в машине, а завтра в гробине…
Хорошо еще, что я оставила Лаврухин “Фольксваген” неподалеку, а не подкатила на нем к калитке. Иначе в сознании старухи сразу бы превратилась в кандидата на “гробину”.
— А что за люди, Лариса Федоровна?
— Ну, мне почем знать, Евгения-то мне не докладывалась. Черный был какой-то, точно помню.
— Грузин, что ли? — я лихорадочно принялась вспоминать всех наших знакомых восточных кровей, но, кроме Адика Ованесова, ничего на ум не пришло. Но Адик, во-первых, никогда не имел машины, тем более дорогой. А во-вторых, никогда не имел желания заводить шашни с Жекой. Ему нравились совсем другие женщины: большой бюст, полное отсутствие талии и внушительный зад (“бочки на ножках”, называл их Лавруха).
— И не грузин, Катерина. Грузинов я знаю.
— Негр?
— Я же сказала — черный.
— Азербайджанец? — продолжала гадать я.
— Вот что я тебе скажу: и тот, и не тот, — хитро прищурилась Ларфа. — А больше ты из меня ни слова не вытянешь.
— Как это — “и тот, и не тот”?
— А вот как хочешь, так и понимай. Эти-то — милицанеры — тоже ничего не поняли, но не моя забота за ними вместо собаки розыскной бегать. И не запугать меня ничем, Катерина. Я блокаду пережила и все остальное тоже переживу с божьей помощью.
Все ясно, поездка в Зеленогорск оказалась совершенно бесполезной. Ларфа ничего не скажет, если даже и чаи распивала с “черным” на веранде. Но самое странное — почему сама Жека не сказала мне ничего об этом, так внезапно возникшем романе? Я вдруг подумала о ближайшем пансионате, который ремонтировали выбритые до синевы турки; Жека любила гулять в окрестностях пансионата с детьми по вечерам — там была неплохая детская площадка с качелями, турником и маленькой горкой. К тому же у многих турок были подержанные иномарки. В перевернутом и строптивом сознании старухи они вполне могли сойти за роскошные машины. А сами турки — за черных…
Это была совсем хлипкая догадка, но Жеке всегда нравились брюнеты, чем черт не шутит… И все же представить ее в объятиях какого-нибудь потомка Мустафы Кемаля Ататюрка [24] я была просто не в состоянии. Можно, конечно, заехать в пансионат и ненавязчиво побеседовать с турецкими рабочими, построить им глазки, но для этого просто необходимо для начала запастись хотя бы электрошоком…
— Ну что ж, спасибо, Лариса Федоровна, — сказала я. — Рада была видеть вас в добром здравии…
— Врешь, поди, ну да ладно. Заезжай, если рядом будешь.
— Обязательно, — я с облегчением поднялась со стула. Приходится признать, что дознаватель из меня хреновый.
— Опять врешь, — уличила меня старуха. — Чую, не свидимся больше. Да и с какой радости тебе меня навещать, когда родные племянники раз в год появляются? Ты вот что, Катерина, там вещички их остались… Забыли впопыхах. Они же безалаберные, что мать, что дети. Я потом все эти цацки по всему участку собирала… И то до конца не собрала. До сих пор, может, что и валяется. Ты возьми их, мало ли что.
Странно, что вещички не подмела ретивая опергруппа. Это, безусловно, большой прокол с их стороны.
— А что, их еще не взяли?
— Милицанеры-то? Так я им и дала, милицанерам. Я даже их в обман ввела, — старуха хихикнула. — Валину комнату показала и сказала, что жили они там. И Евгения, и дети ее.
Валя, старшая Ларфина сестра, умерла еще в шестьдесят первом, 12 апреля, как раз в день космонавтики.
С тех самых пор Ларфа терпеть не могла Гагарина и вообще косо смотрела на исследования ближнего космоса.
— Как же вы так, Лариса Федоровна? Отказываетесь сотрудничать со следствием?
— Сказано тебе: милицанеров не люблю. Пускай сами разгребаются, а то привыкли на дядю надеяться…
Я прошла на вторую половину дома — там еще совсем недавно жили Жека и двойняшки. Жека снимала у Ларфы две крошечные комнаты и маленькую терраску — ту самую, на которой мы со Снегирем уговаривали ее принять деньги.
Сейчас я вспомнила об этом совсем некстати: колени у меня сразу ослабели, и я уселась на стул посреди пустой комнаты. Несколько детских тряпок, две пары сандалий и Жекин сарафан — вот и все имущество, которое я должна была забрать. Если не считать старых игрушек, сваленных в углу, и Лаврухиного велосипеда: должно быть, Жека просто не захотела везти их в город. Или решила, что заедет за ними позже.
А теперь вместо Жеки приехала я, и мне совсем не нужны были игрушки. И сарафан, который она больше никогда не наденет.
Никогда.
И все же я добросовестно сложила вещи в стопку и переместилась к игрушкам: может быть, удастся что-то выбрать для малышей и хоть немного порадовать их. Несмотря на то что я накупила им продвинутые “Лего” и прочие мелкие игрушечные прелести, Катька до сих пор спала со старым медвежонком с оторванным носом, а Лавруха-младший принципиально выбросил кирпичики от “Лего” в мусорное ведро.
Присев перед кучей игрушек, я принялась энергично перетряхивать их: резиновая утка-пищалка с проколотым боком, такой же проколотый мяч, игра “Зоологическое лото”, градусник из набора “Юный доктор” и сломанные наручники из полицейского набора. И крошечная засаленная войлочная собака. “Made in China” — было написано на наручниках.
Жека была так бедна, что покупала двойняшкам лишь китайские игрушки. Почему же она отказалась от наших денег? Может быть, если бы она была не такой разборчивой, то с ней ничего бы не случилось? А наручники вполне сгодились бы для меня и Лаврухи… Нет, Лавруха ни при чем, у него просто не было выбора. Выбор был у меня.
Я взяла в руки собаку. Вот что точно никогда не пригодится двойняшкам: оторванная пуговица глаза и передняя лапа, которая держится на честном слове. Я уже была готова отбросить выработавшего свой ресурс пса в сторону, когда заметила тонкую змейку ошейника у него под мордой. Лавруха-младший постарался на совесть, сплел настоящий ошейник. Способный мальчик.