— А монголы? — как-то подначил Ратников. Им послужить не пробовал?
— Мунгалы? — Олекса мечтательно улыбнулся, кивнул. — Был и у тех, а как же! Бату-хан, Кайду… мужчины серьезные! Правда, и строгость у них… чтоб старшого ослушаться ни-ни! Сразу голова с плеч. Не нравится мне это… Да и грязные они — пахнут, смердят просто! Хотя выпить не дураки — любят.
Так вот дни и тянулись. И не происходило ничего. Абсолютно! Никому этот убогий островок не казался интересным, никто сюда не заглядывал, похоже, рыбы и в иных, близких к человеческому жилью, местах хватало.
Олекса перед сном молился, уж это обязательно, крестился мелко-мелко на какой-то ракитовый куст, что-то там выпрашивал у Господа, какие-то тряпочки, от брюк оторвав к веткам привязывал… Тьфу! И как только не стыдно! Это что — христианство, что ли? Так, пародия какая-то…
Сам Миша, кстати, тоже молился — ощущал в себе такую потребность, и даже чувствовал некоторые укоры совести: это ж надо — в церковь так редко ходил! Права, права была Машенька, правильно ругала.
Ратников все чаще вспоминал жену, все думал — как ему с ней повезло. И еще одно тревожило: Маша почему-то ну никак не могла родить, а ребятишек хотелось — сына или дочку, а лучше — обоих. Что это за семья — без детей? Врачам, что ли, Марьюшку показать? Нужно бы… В конце концов, если все так серьезно, так можно и из детского дома ребеночка взять. Усыновить, так сказать… А что? Чем плохо-то?
Вот на такие ют мысли наталкивало Михаила вынужденное безделье, весь этот остров, заброшенный и первозданно-дикий, тающие угольки костра, шум набегающих на берег волн и далекое кукованье кукушки.
Ладно, семья, Машенька, людокрады и флигель, все это можно понять, но все чаще и чаще Мишу тянуло на размышления о проблемах глобальных, больших, общечеловеческих. И это был плохой признак. Почему плохой — Ратников и сам бы не мог сказать. Наверное, потому, что какой толк рассуждать о том, на что сам никак повлиять не можешь?
Что же касается конкретики, тех же рыбаков или кого еще…
— Лекса! — подумав, воскликнул Ратников. — А не поискать ли нам на бережку мест, для ладеек пригодных?!
— Пойдем, поищем, Мисаиле-боярин, — охотно откликнулся юноша.
Было как раз утро, точнее, уже ближе к полудню, хороший такой денек, с синим высоким небом, ярким ласковым солнышком, птичьим гомоном и пряным запахом трав.
Сделав по бережку круг, напарники обнаружили четыре удобных для причаливания лодок местечка: одно — на том самом песчаном пляже, второе — за плесом, и два — на другой стороне островка, ближе к ивовым зарослям. И везде Миша, не поленившись, понацепил по кустам да камышинам тоненьких, вытащенных из подола рубашки, ниточек, чтоб, ежели что, так потом увидеть, был здесь кто-то или нет. Вообще, хорошая идея — жаль, поздновато в голову пришла, ну, да лучше уж поздно, чем никогда.
День «сторожки» простояли, другой, а на третий… Первым заметил глазастый Олекса, на той стороне, на одном из дальних местечек, за ивами. Прибежал, запыхавшись:
— А нитки-то порваны, Мисаиле!
— Порваны? А ну-ка, пошли, сходим! Ты смотрел там чего?
— Не. Ты ж, боярин, сказал — сперва тебя звать.
— Молодец! А то все следы затопчешь.
Улеглись вчера поздно — с вечера молотил дождь, в шалаше мокровато стало, потому и уснули уже под утро, соответственно и проснулись… А куда торопиться-то?
Ниточки, ниточки, веревочки… Ну, конечно, порваны. Кто бы сомневался! А еще на песке след от киля ладьи или какой-то большой лодки! Видать, вытаскивали на берег.
— Не, не вытаскивали, — вскользь возразил Олекса. — Просто втюрились в берег с разгона, выскочили…
— Ну-ка по песочку пройдись… Вон, до тех камышей! Что-то они какие-то… вроде бы как примятые.
— Точно — примятые! Может, бежал кто? Или на челноке…
— Вот и посмотри… Постой! Пройдусь-ка и я с тобой.
Оба закатали штанины, пошлепали по мелководью, по песочку, стараясь не порезать ноги острыми раковинами.
Олекса внезапно остановился:
— Глянь, боярин! Вроде как след. Цепочка целая!
Миша опустил глаза: гм-гм… если и следы, то уж очень сильно размытые. Не поймешь, то ли к камышам шли, то ли, наоборот, оттуда к ладейке.
— А тут не один человек бежал, — Олекса присел на корточки. — Трое!
— Бежал?
— Ну да. Вон, расстояние-то… Оп-оп. Больно уж широковато шагать-то. Нет, не шли, бежали! Один… за ним двое. Пошли в камыши?
— Стой! — Ратников насторожился. — А вдруг там есть кто?
— Да нету! — отмахнулся юноша. — Вон, утки-то спокойные да и птицы поют… Был бы кто — так бы не пели.
Вот с этим можно было согласиться, вообще, средневековые люди, в отличие от современных, обладали изрядной наблюдательностью, и уж раз Олекса сказал, что в камышах никого нет, стало быть, нету.
Песок. Синее небо над головой. Жгущее спины солнце, бликующее в волнах золотой сверкающей змейкой. Цепочка размытых следов. Примятые, явно примятые камыши… И там же, в этих вот, камышах — лежащее навзничь тело.
Голая девушка с черной стрелой в спине.
Глава 5 Лето. Чудское озеро МЕРТВЫЕ И ЖИВЫЕ
Девушка лет шестнадцати была убита часа два-три назад, утром, по крайней мере, именно так, внимательно осмотрев труп, утверждал Олекса, а он в таких делах понимал не хуже любого судмедэксперта — жизнь выучила.
— Девка, видать, выскочила с ладьи, убегти восхотела, — не мудрствуя лукаво, высказал свою версию юноша. — За ней двое побегли… кто-то стрельнул из лука. И все! Не, стрела добрая, новгородцка!
— Новгородская, говоришь? Ну-ну… — Ратников сжал губы и тут же спросил: — Слушай, а чего им стрелять-то? Коли уж в погоню бросились?
— Не знаю, боярин, — Олекса пожал плечами. — Я ведь не кудесник, не чаровник, предсказывать да гадать не умею. Что вижу — про то и говорю.
Нагнувшись, парень вытащил стрелу и, перевернув мертвое тело на спину, внимательно всмотрелся в лицо убитой:
— Нет, не знаю такой. А девка ничего, красивая… была.
Олекса произнес это с таким равнодушием, что Мише на миг вдруг стало страшно: это что же за парень такой! Сидит рядом со свеженьким трупом, рассуждает цинично… Ни вздоха, ни оха, ни сожаления… даже брезгливости — и той нет. Хотя, если спокойно рассудить — а чего ему охать и вздыхать? Сам-то Ратников, вон, тоже не особо-то покоробился. Кто она им, эта мертвая девушка? Уж, слава богу, не сестрица и не женушка любимая… так, не пойми кто. Ну, жалко, конечно, но… Это Михаилу жалко, а Олексе… он человек своего времени, где смерть — вполне привычное дело. Убили и убили… слава богу — не его самого. Сейчас — не его, а дальше — один бог знает.
— Похоронить бы надо юницу, — шмыгнув носом, неожиданно промолвил Олекса. — Негоже так оставлять, не по-людски это, не по-божески!
— Ага, похоронить, — на этот раз цинично усмехнулся уже Миша. — Руками будем могилу копать?
— Так в песке-то быстро. Крестик выломаем… а то как же так-то?
Прав был Олекса, кругом прав: тело телом, а ведь и о душе надо думать. И коли уж так случилось, что, Кроме двух странников-беглецов, никому в целом мире не было дела до несчастной убитой, то уж придется им и взять на себя все дальнейшие хлопоты. По мысли средневекового человека, очень даже необходимые хлопоты. Мыслимое ли дело — тело непогребенным оставить?
— Она хоть православная? Ах да… — нагнувшись, Миша заметил на шее несчастной крестик. Маленький, зазеленевший, медный, не на цепочке даже, на нитке суровой, по всему видать — из небогатых слоев была девка, наверное, челядинка-холопка — раба. Как когда-то Марьюшка. Марьюшка… А ведь и она могла бы вот так же вот лежать со стрелой в спине или в груди, или вообще с перерезанным горлом, запросто могла… И что — тогда тоже не нашлось бы кому схоронить?
— Что ж, давай рыть могилу, парень, — сухо кивнул Михаил. — Ты начинай, а я в лесок прогуляюсь — досочку там подходящую видел.
«Подходящей досочкой» оказалась коряжина с плоским обломом, удобная вещь, почти как лопата, не забыть бы с собой потом прихватить, пригодится.
Могилу вырыли быстро, причем по большей-то части копал один Олекса, парень явно стеснялся, когда за импровизированную «лопату» брался «боярин-батюшка». Но сам-то работал умело, ходко, управившись с ямой менее чем за пару часов.
Вырыв могилу, выпрямился, посетовал:
— Эх, жаль, без гроба хоронить придется, да и не вовремя, до обеда ж надо… ну да Бог простит, не оставлять же на завтра — жарко, протухнет вся.
Ратников только хмыкнул: ну конечно протухнет.
Вдвоем осторожно перенесли убитую в яму, положили, скрестили на груди руки. Миша нагнулся — закрыть глаза. Большие, синие, кажется… да-да, синие… Или в них просто отражалось небо?
«Подходящей досочкой» оказалась коряжина с плоским обломом, удобная вещь, почти как лопата, не забыть бы с собой потом прихватить, пригодится.
Могилу вырыли быстро, причем по большей-то части копал один Олекса, парень явно стеснялся, когда за импровизированную «лопату» брался «боярин-батюшка». Но сам-то работал умело, ходко, управившись с ямой менее чем за пару часов.
Вырыв могилу, выпрямился, посетовал:
— Эх, жаль, без гроба хоронить придется, да и не вовремя, до обеда ж надо… ну да Бог простит, не оставлять же на завтра — жарко, протухнет вся.
Ратников только хмыкнул: ну конечно протухнет.
Вдвоем осторожно перенесли убитую в яму, положили, скрестили на груди руки. Миша нагнулся — закрыть глаза. Большие, синие, кажется… да-да, синие… Или в них просто отражалось небо?
Олекса прочел молитву, бросил горсть земли, потом взялся за «лопату»… Михаил почему-то никак не мог отвести взгляд от мертвого лица девушки. Действительно — красивая. Такой бы замуж по любви, да нарожать бы деток… А тут… Да уж — вот она, жизнь.
Зарыли быстро, соорудили из песка холмик, Миша, оторвав от рубахи подол, примотал крест-накрест найденные неподалеку в лесу палки, воткнул. Оба перекрестились:
— Ну, милая, пусть тебе земля будет пухом. Не сладилась на этом свете жизнь, Бог даст, сладится на том, лучшем.
Постояли, помолчали. Потом вздохнули да зашагали себе обратно, шли тоже молча — каждый по-своему переживали чужую смерть.
Лишь ближе к вечеру, когда пекли на углях рыбу, Ратников тихо спросил:
— Как думаешь, кто ее?
— Шильники! — убежденно отозвался Олекса, а Миша кивнул: ну, знамо дело, шильники. Этим словом в Новгороде называли всех душегубов-разбойничков да, бродяг.
— Стрела-то новгородская, — осторожно переворачивая палочкой рыбу, рассуждал юноша. — Так это еще ничего не значит. Мало ли у кого могут новгородские стрелы быть? И у гостей торговых, и у шильников, и у чудинов здешних, даже у рыцарей… у кнехтов — само собою…
Михаил не спорил, думал, и думы его были не особо веселые… хотя довольно-таки интересные. Молодая красивая девушка из низших слоев. Да еще в таком месте, где… где можно уйти-перейти, занырнуть в чужое время, а там — налаженная работорговая связь! А не старые ли знакомые здесь проявились? Людокрады боярыни Ирины Мирошкиничны? Очень может быть, очень… Кстати, немцы тоже тем же делом занимались — отец Герман, каштелян орденский, тому пример. Друг с другом на пару работали? Или, наоборот, конкурировали? И так могло быть, и сяк. Однако стрела-то все-таки новгородская…
— Я вот что думаю — зря мы здесь сидим, не пасемся! — неожиданно встрепенулся Олекса. — А вдруг…
Михаил покровительственно похлопал парнишку по плечу:
— Ну, это ты, может, не опасаешься… я — так очень даже наоборот. Думаешь, для чего сторожи-нитки поставили? И костерок мы с тобой в темноте не палим, и днем он у нас сильно-то не дымит, я слежу, ты не думай. И местечко у нас глухое, не видное…
Отрок покачал головой:
— Ох, Мисаил-боярин, умный ты человек!
— А ты думал! — внезапно расхохотался Миша. — Не был бы умный, давно бы вон, как давешняя девчонка, лежал, царствие ей небесное!
— Во веки веков. Аминь!
Подросток благоговейно перекрестился. Впрочем, это он в том, оставшемся мире, подросток, а здесь уже очень даже взрослый, путь даже и молодой. Молодой и умелый воин, способный на все!
Усевшись к догорающему костру, Михаил задумчиво поворошил хворостиною угли:
— Я вот что подумал, Лекса…
Парень тут же напрягся, аж шею вытянул — слушал, внимал умному человеку с благоговением. Даже рыбину есть перестал.
— Может, эта девчонка не просто так бежала, а знала — куда. Может — к кому-то, кто бы ее мог поджидать в камышах.
— Да, так могло быть, — важно кивнул Олекса. — Вполне.
— Вполне, — Миша вдруг хохотнул. — Но скорее всего — нет. Однако могло… значит, и мы должны эту возможность со счетов не сбрасывать. Вдруг да кто-то сюда заявится, вот на то самое место… в ближайшие дни. Может быть — даже сейчас вот.
Юноша открыл рот, прислушался… вздрогнул:
— Чу! Кажись, веслище плеснуло!
— Ага, веслище… что на той стороне делается здесь и не услышишь. Дежурить нужно. По очереди.
— Что делать, боярин?
— Де… сторожу ночную нести! Дозор.
— Ясно! — Олекса оживленно всплеснул руками. — Я так могу хоть целую ночку не спать!
— Я же сказал — по очереди, — Михаил недовольно скривился. — Ты когда в дозор хочешь?
— Хоть сейчас, Мисаил-боярин! Приказывай только.
— Ну, сейчас так сейчас, — подумав, согласился Ратников. — Дорогу-то помнишь?
— Угу!
— Тогда иди. Вернешься… м-м-м…
— Когда Матица на поклон пойдет!
Матица… Полярная звезда, что ли? Наверное, так и сеть… На поклон — значит, под утро.
— Молодец! Верно все рассчитал, парень.
Олекса аж зарделся от похвалы, заважничал, не перед Мишей — перед собою:
— Я, боярин-батюшка, если что, тихохонько в шалаш прибегу…
— Опять — «батюшка»?
— Не гневайся, Мисаиле-боярин!
— Да не кланяйся ты, сколько раз уже говорить? Собрался? Иди!
Ратников и сам, как мог, старался рассчитывать: с той стороны острова до шалаша минут двадцать ходу — это учитывая ночь. Вряд ли там за двадцать минут что-то такое произойдет, что нельзя бы чуть позже иль раньше увидеть… тем более, все равно Мишу-то разбудить некому. Ладно — уж как решил!
В эту ночь Ратникову приснился сон, странно, но Миша его запомнил, хотя обычно такой вот на сны памятливостью не отличался, как, впрочем, и любой другой человек, кроме совсем уж древних старушек. Ну, не запоминал он сны, даже если когда и видел, а тут вот запомнил — наверное, потому, что разбудили посреди ночи. Олекса и разбудил, кто же еще-то? А сон был престранный! Будто стоит он, Миша, на вершине белой и искрящейся от снега горы, стоит не так просто, а на лыжах, а за спиной у него — рюкзак, а внизу, в долине темно — буря, а на вершине горы — солнышко… даже не солнышко вовсе — а сияющий змейка-браслет!
И вокруг, сколько хватает глаз — снег, снег, снег! Синие долины, снежные шапки угрюмых скал, перевалы… Что за место такое? Михаил мог бы поклясться, что никогда и нигде ничего подобного не видел.
Может, конечно, чуть позже и прояснилось бы что-нибудь в этом сне, если бы не разбудил Олекса:
— Боярин-батюшка, поднимайся! Сам ведь строго-настрого наказал будить.
— Спасибо, что разбудил, молодец, службу знаешь! — Ратников протер глаза, уселся на мягком, заменявшем ложе, мху. — Ну, как там?
— Все спокойно! — тут же заверил подросток. — Уж я все глаза просмотрел.
Ну, уж в этом ему можно было верить.
— Благодарю за службу, товарищ сержант! — пошутил Ратников и, пожелав парню спокойной ночи, вышел.
Ночь была спокойной и тихой, такой, какой и должна быть летняя ночь — спокойной и тихой лишь в меру. И для того только, кто не умеет ходить бесшумно. Миша вот, как ни старался, не умел… в отличие от того же Олексы. Впрочем, такое умение не купишь и не приобретешь — таким родиться надо. В этих вот самых условиях.
Отведя еловые ветки от глаз, Ратников на секунду остановился, замер. И тут же услышал, как где-то неподалеку плотоядно ухает филин, как — чу! — пронеслась меж деревьями чья-то небольшая стремительная тень — белка? Заяц? Как что-то затрещало наверху, на ветках… затрещало и стихло. А вот кто-то пискнул… Наверное, филин все ж таки нашел свою жертву. Интересно было бы послушать ночную симфонию дальше, но нужно было идти, уж потом там, на месте, наслушаться.
Михаил старался передвигаться неслышно, бесшумно, как ходили охотники, и получалось вроде неплохо, но… для человека двадцать первого века, конечно, неплохо, даже просто замечательно, а вот для местных же — хуже некуда! Уж те-то ходили, как индейцы, — и Миша даже надеждами себя не тешил, что сможет перехитрить в лесу охотника, да и вообще — обычного средневекового человека, бывшего куда как ближе к природе, нежели он сам. Не тешил… но старался.
К камышам путник выбрался без всяких проблем — все-таки умел ориентироваться, не потерял еще нюх, даже живя в глуши, приобрел и некоторый опыт. Затаился в ивовых зарослях, место специально выбрал так, чтобы озеро, чтоб камыши, чтоб узенькая полоска песка — чтоб все было как на ладони. Чтоб, ежели что, не отводить потом ветки рукой. Отведешь — покажется, что бесшумно, а на самом-то деле «шильники» услышат на раз. Запросто. Куда там индейцам!
Яркая луна, сверкающая на полнеба, постепенно стала приобретать утренний серебристо-белый цвет, блекли и звезды, а небо на востоке алело пока еще узенькой полосой. Алый, оранжевый, темно-голубой, глубоко-синий такая вот предрассветная радуга. Часа четыре утра, тот самый час, когда так хочется спать. Час волка.