Одно Павел тогда для себя усвоил четко: будешь лезть головой вперед – будь готов подставить задницу. Ему своей было уже жаль. И все же, вспоминая этот двадцатилетней давности случай, Павел порой с тоской думал, что только тот его поступок и был настоящим за все годы службы. Потом уже – нет. Потом приходилось прятать голову под крыло, прогибаться, беречься, не высовываться – и молчать.
А вот Леха не думал об этом, делал, что считал нужным и был в этом плане куда свободнее его. Леха был молод, и сил его вполне хватало на подобные жесты, на которые он, Павел, уже не был способен. И сейчас, глядя на своего уже бывшего подчиненного, Павел испытывал противоречивые чувства. Привыкнув прятать истинные чувства, в глубине души он одобрял поступок Алексея. Одобрял и даже завидовал, что он так не может. И за детишек, получивших свои игрушки, был рад. Но Леху-то, Леху что теперь ждет? Ведь никакого будущего у парня, впереди теперь – ни-че-го! И он не может помочь. Уж ходил, кланялся вопреки данному давным-давно зароку не заступаться за неугодных! Да только без толку. Все равно выперли.
Павел с сожалением посмотрел на парня, проговорил с грустью:
– Леха, ты же классный летчик! Ты без неба не проживешь, я же знаю. Помрешь ведь.
– Уже помер, – коротко, будто звякнул, отозвался Алексей, и по лицу его было видно, что он не шутит.
Павел собрал все запасы красноречия, на которое был способен, вдохнул воздуха и заговорил убеждающе:
– Леха, еще раз говорю – езжай к отцу, что ты упрямишься?! Попроси помочь. Я вообще не понимаю, как ты с таким отцом в этой дыре оказался. Пусть хоть раз тебя пристроит.
– А я еще раз говорю – и просить не буду, и никуда не пристроит. Вообще не такой.
Павел еще хотел что-то сказать, но, глядя на Алексея, понял, что это бесполезно.
– Ну, и что делать будешь? – только и спросил он.
– Не знаю, поеду на станцию, там разберусь.
Павел несколько секунд смотрел на поникшую фигуру Алексея, затем порывисто обнял его.
– Леха, я знаю, они и меня выгнать хотели. Спасибо, что на себя взял.
– Да забудь, – махнул рукой Алексей.
Благодарить тут, по его мнению, было не за что. Зачем подставлять командира, если все равно наказание грозит суровое? Еще и его подводить? У него жена, дочь, их кормить надо, понятное дело. У Лехи – никого. Только отец. Хотя… Алексей давно не был уверен, есть ли он у него. В смысле, сохранились ли между ними хоть какие-то родственные чувства.
– Леха, езжай в Москву, попроси отца! – настаивал командир.
Он не мог смириться с тем, что Алексей, классный летчик – да что там классный, пожалуй, лучший, с кем ему доводилось летать, – останется без неба. Это казалось Павлу немыслимым, и он снова и снова, с непреодолимым упрямством убеждал его сделать единственно правильный, как он считал, шаг. Он недоумевал, почему Алексей, в свою очередь, так упорно отказывается совершить этот шаг. О сложностях во взаимоотношениях Алексея с отцом он слышал от него пару раз, и то мельком – Гущин не любил распространяться на эту тему. И не слишком-то верил в убежденность Алексея в том, что отец не станет ему помогать. Как же так? Родному сыну – и не помочь? При его-то связях и возможностях? Подобное не вписывалось в видение мира Павлом. Сам он ради своей дочери мог пойти на многое, а уж тем более переступить через какую-то столетнюю обиду, что черной загадочной тенью пролегала между Алексеем и его отцом. Павел не знал толком причины этого отчуждения, но полагал, что она наверняка высосана из пальца.
Павел, не мигая, смотрел на Алексея, ожидая, что тот ответит.
– Нет, – в очередной раз повторил Алексей, и командир понял, что это все.
* * *В потрепанном пиджаке и старых джинсах, с сумкой через плечо, в которой уместилось все скромное добро, что нажил Алексей за три года, он выходил из подземного перехода. Напирающая толпа неумолимо давила сзади и наконец вытолкнула Алексея наружу, на огромную площадь с возвышающимся памятником космонавтам. Обретя долгожданную свободу движений, зажмурившись от брызнувшего в глаза россыпью золотистых лучей света, Алексей ошалело остановился. Он словно попал в другой мир – чужой, непривычный. Здесь бурлил людской поток, по широким улицам непрерывно двигалось туда-сюда огромное количество машин, и вся эта не на секунду ни останавливающаяся масса создавала ощущение броуновского движения.
Алексей, отвыкший от такого энергичного ритма, три года проведший в военном гарнизоне, где жизнь текла совсем по другим скоростным каналам, стоял посреди площади и глуповато озирался вокруг. Он, коренной москвич, ощущал себя сейчас здесь неуверенным в себе провинциалом.
Постояв и немного освоившись, Алексей двинулся дальше. Он шел медленно, подсознательно оттягивая свой визит в отцовскую квартиру. Он именно так и воспринимал ее, как отцовскую, несмотря на то что родился и вырос в ней. Теперь это был не его дом. У него вообще не было дома. И вновь щемящее чувство тоски и одиночества, накрывшее его в общежитской комнате, охватило Алексея.
Он еще замедлил шаг. Идти к отцу не хотелось совершенно. Пашка, командир, за эти годы ставший для Алексея и старшим другом, и кем-то вместо отца, наивный и добрый Пашка не понимал всей глубины пропасти, пролегшей между Алексеем и отцом. И дело было не в мальчишестве Алексея, не в том, что он так и не научился соблюдать неизвестно кем придуманные правила, проще говоря, заискивать и угодничать, – а в тяжелом, железобетонном характере отца, его твердолобой жизненной позиции, которую он и сам-то, скорее всего, не смог бы сформулировать. Сын всегда не прав – вот, пожалуй, каким был его девиз.
Сколько себя помнил Лешка, отец всегда был таким. Даже в Лешкином детстве не обнимал, не подбрасывал сына на руках – вообще избегал проявления какой бы то ни было ласки. То же самое относилось и к матери. Ни разу Лешка не видел, чтобы отец целовал ее, дарил цветы или как-то еще выражал свою нежность. Он не пил, не гулял, много работал и честно выкладывал раз в месяц всю свою зарплату на массивный обеденный стол. Наверное, это было показателем того, что он хороший муж и отец.
Мама – добрая, смешливая, озорная – была совсем другой. У нее был очень мелодичный голос и чудесный смех колокольчиком. Отец же все больше хмурился, маминых шуток как будто не понимал и сам никогда не шутил. Алексей вообще считал, что у него нет чувства юмора.
И характер у мамы был легким, и ушла она легко – во сне, со слабой улыбкой, никому не причинив мучений длительного ухода за собой, как предрекал свалившийся с небес смертоносный диагноз.
Алексей переживал утрату матери очень остро, хотя и было ему на тот момент восемнадцать лет – не ребенок, но и не взрослый, да и вообще возраст зыбкий и опасный, когда мысли набекрень и швыряет тебя из стороны в сторону, пока не выбросит наконец на какую-нибудь дорогу, и дай бог, чтоб на единственно правильную. Лешке в этом смысле повезло: он с детства знал, что будет летчиком, а следовательно, путь был определен: после школы нужно поступать в летное училище, что он и сделал, сдав экзамены вполне сносно, хотя сам даже не помнил, как это получилось – все происходило в тумане, на автопилоте после шока от смерти мамы.
Отец же, казалось, не переживал вовсе. Со свойственной ему педантичностью соблюл все необходимые процедуры, на похоронах не проронил ни слезинки, на поминках выпил единственную рюмку, сдержанно и без эмоций принимал соболезнования…
Ночью он закрылся в своей комнате, погасил свет и лег спать. Алексей не спал, лежал, заложив руки за голову, и думал, как же можно так обыденно переносить уход того, с кем прожил двадцать лет? От мыслей его отвлекли донесшиеся из-за стены звуки, похожие на глухое рычание собаки, переходящее в отрывистый лай. И, холодея, он вдруг понял, что это плачет отец – его железный отец, никогда не позволявший себе никаких внешних проявлений личных чувств.
Утром, когда Лешка вышел из комнаты, отец уже стоял перед зеркалом в ванной и расчесывал металлической расческой с ровными частыми зубцами свои густые волосы. Лешка обомлел: всегда жгуче-черные, как и у него самого, сейчас они были белыми. Отец поседел в одну ночь. И там, где он проводил расческой, волосы прядями падали на пол, оставляя некрасивые залысины…
Не только новой жены, но и просто другой женщины у отца так и не появилось. Алексей не знал, встречался ли он с кем-то на стороне, но в дом, где жили, никого не приводил ни разу, обозначив таким образом, что дом этот – их, семейный, и любой другой, кто войдет в него – чужой. А чужому здесь не место.
Но и уход матери не сблизил их, не смягчил обоюдных чувств. Они продолжали жить все в той же квартире, переживая одиночество вдвоем. Правда, недолго – Алексей поступил в летное и переехал на казенные харчи. Отец не писал ему никаких писем, лишь раз в месяц присылал посылки с самым необходимым и с вложенной запиской, которая всегда начиналась и заканчивалась одинаково: «Здравствуй, Леша, как успехи в учебе» и «До свидания, успехов в учебе».
Как казалось Алексею, отец всегда был им недоволен. Ну, или доволен не до конца: и когда он окончил летное на одни пятерки, и когда как отличник отправился в элитные погранвойска, единственный среди выпускников курса. Словно, что бы ни сделал Алексей, – все изначально было недостаточно хорошо. Отец не понимал его, точнее даже – не хотел понимать. И вот это было обиднее всего, ведь отец и сам был таким!
Принципиальный, честный до дыр в кармане, всего себя отдававший работе, служению людям, выпертый на пенсию раньше срока новым руководством как раз за принципиальность и неумение выслуживаться, именно он должен был понимать сына лучше других, именно ему должны были быть ясны и близки мотивы Алексея. Но ни словом, ни взглядом он ни разу не показал, что одобряет сына. Наоборот, смотрел так, словно сын опозорил и его тоже, не оправдал надежд.
И что бы ни происходило в жизни Алексея, он знал: отец не встанет на его сторону. Даже аргументов искать не будет, просто априори ответ будет один – сам виноват. И он не делился с ним ничем, не раскрывал душу и не ждал поддержки. И сейчас никакой радостной встречи он не ждал. Спасибо, если хоть не выгонит.
Все получилось примерно так, как и предполагал Алексей. Он вошел в солидный московский двор, огляделся, пытаясь вызвать внутри воспоминания детства. Монументальными колоннами уходили вверх дома сталинской застройки, туда же, в небо, стремились остроконечные стройные тополя у подъездов. Когда Лешка был маленьким, тополя тоже были худенькими, низенькими, а теперь окрепли, вытянулись, раздались вверх и вширь, достигая пятого этажа.
Немного постояв, Алексей направился к подъездной двери. Она все та же – старая, массивная, даже домофоном не оснащена по современным правилам… Потянув на себя ручку, Алексей вошел в темную прохладу подъезда, поднялся по ступенькам к квартире и остановился. Насупленным взглядом посмотрел на кнопку звонка, внутренне готовый к неласковому приему.
На душе снова стало муторно, тошнотворной волной поднялись недавние воспоминания о мерзости ситуации, в которой оказался не по своей воле. Алексей отдернул уже занесенную руку от кнопки и отошел. Опустился на ступеньки, положив рядом свою потрепанную сумку, и приготовился ждать. Он знал, что отец обязательно выйдет из квартиры вынести мусор. Он делал это регулярно, ежедневно – не терпел, когда в ведре накапливались отходы выше чем на треть.
Ждать пришлось долго, не меньше часа. Наконец дверь открылась, и из нее показался отец – с предсказуемым мусорным мешком в руках, сосредоточенный, будто совершал очень серьезное дело. Взгляд его сразу натолкнулся на Алексея. Не поздоровался, даже не кивнул, прошел к мусоропроводу молча, словно мимо пустого места, аккуратно выбросил черный пакет, ухнувший вниз с булькнувшим звуком, захлопнул металлическую крышку. Алексей в этот момент невольно почувствовал себя такой же вот горсткой мусора, без сожаления сброшенной в помойку.
Ни слова не сказав, отец вернулся в квартиру, лишь дверь оставил открытой – молчаливый сигнал, разрешение на вход. Скрепя сердце Алексей вошел следом. Выбора у него не было.
Отец прошел на кухню, не спрашивая согласия, налил из большой кастрюли тарелку супа, острым складным ножом крупными ломтями нарезал черного хлеба, поставил все это перед Алексеем, резко резюмировав:
– Ешь!
Прозвучало как приказ, но спорить Алексей не стал: он был голоден как волк, из военного городка уехал без копейки в кармане, выложив все скопленные сбережения в счет убытков по злополучным джипам. Спасибо, Пашка-командир подкинул на дорогу, иначе вообще неизвестно как до Москвы бы добрался, впору зайцем на электричках…
Алексей сидел за столом и с жадностью уминал холостяцкий суп с пережаренным луком, особенно налегая на свежий с хрустящей коркой хлеб. Когда голод потихоньку улегся, не без любопытства скользнул взглядом по комнате. Скромная обстановка их небольшой квартирки, в которой всегда было тесновато, не поменялась. Та же мебель, купленная в восьмидесятые годы прошлого века, даже лампа с темно-зеленым абажуром на столе отца та же.
Алексей усмехнулся. Гениальный авиаконструктор, дизайнером отец был никудышным: стены комнаты он увешал снимками самолетов, чертежами, своими фотографиями на фоне крылатых машин, в цехах, кабинетах и прочих производственных местах.
Отец не смотрел на Алексея. Он сидел за старенькой со стершимися желтоватыми буковками на кнопках печатной машинкой, перед которой лежали кипы бумаг. Машинка эта тоже была родом из прошлого, как и допотопный громоздкий телевизор, транслирующий новости. У Алексея потянуло слева, под сердцем. Он ощутил, как соскучился по дому, по этой простенькой, но все же родной, до боли знакомой домашней атмосферы, соскучился по отцу…
Несмотря ни на что, Алексей любил отца. И сейчас, глядя на него, согнувшегося над машинкой, он вдруг ощутил, как сдал, состарился отец. Это был уже не широкоплечий, пышущий здоровьем мужчина, а пожилой одинокий и не слишком счастливый человек. Ему вдруг стало жаль отца, захотелось неожиданно вопреки всякой логике сказать ему что-то ободряющее, простое, искреннее, сыновье. Но отец на Алексея не глядел. Он уткнулся в свои бумаги, перебирал листы, шевелил губами.
Алексей перевел взгляд на экран. Трансляция шла без звука, и смешно было наблюдать за тем, как водит руками ведущий, беззвучно открывая рот, будто рыба. Их движения были схожи с отцовскими.
Алексей решил нарушить тишину нейтральным вопросом:
– А что звука нет?
– И так все ясно – победы по всем фронтам, – не отрывая головы от записей, отозвался отец.
Алексей помолчал. Хотелось продолжить диалог, стянуть попрочнее эту с трудом завязавшуюся ниточку общения. Он снова посмотрел на отца, который с суровым видом стучал по клавишам. Алексей знал – отец пишет какую-то бесконечную книгу об авиации, некую смесь беллетристики с техинструкцией, но в подробности никого не посвящал. Впрочем, Алексей никогда и не настаивал. Сейчас же поинтересовался, но больше для поддержания разговора:
– Как книжка движется?
– Нормально, – односложно бросил отец, не вдаваясь в детали.
– А что не на компьютере? – решил посодействовать сын. – Там стирать можно.
– Стирать – это для тех, у кого мысль виляет, – отрезал отец.
Вот так всегда – прямолинейно, топорно. И книжка наверняка такая же получится: без полутонов, очень правильная и до зубной боли скучная. Интересно, что он там успел написать?
Алексей украдкой бросил взгляд на папку с надписью на обложке и улыбнулся.
– Записки последнего авиаконструктора – классное название! – решился он и протянул руку, однако отец тут же накрыл ее своей ладонью.
Конечно же, он не даст прочесть ни строчки сырого материала, хотя непонятно, какой в этом смысл, если в готовой книге все равно ничего не изменится?
Алексей вздохнул, и видя, что отец по-прежнему не проявляет ни малейшей радости от его присутствия, а, напротив, только раздражается, сказал:
– Пап, я ненадолго. Как работу найду – сниму комнату или что-то такое.
– Какую ты работу найдешь? – не переставая печатать, поинтересовался отец.
– Мало ли. Знаешь, как я картошку чищу! – Алексей подмигнул отцу, но тот не поддержал шутки. Язвительно прокомментировал:
– С неба в кухарки – неплохо.
– Пап, ну, не сыпь соль на раны! Я же не нарочно.
– Да у тебя всегда все не нарочно! – Отец отодвинулся на стуле и в сердцах отбросил в сторону готовый листок. – Из погранцов выперли, из ВВС – тоже. Теперь даже с грузовика сняли. Не нарочно, да? Все. Пора взрослеть. Дальше – сам.
Алексей виновато опустил голову. Странно, ведь вины-то за свой отчаянный поступок он так и не чувствовал, а вот почему-то перед отцом было стыдно. Как-то умел он постоянно вызывать в нем чувство вины, одно из самых тяжелых, невыносимых для человека. Может, потому и отношения не клеились, что Алексею невыносимо было жить с этим чувством.
Отец умолк, пытаясь справиться с раздражением. Затем неожиданно встал, взял трубку стационарного телефона и, набирая номер, подошел к стене с фотографиями, всмотрелся в одно изображение. Алексей тоже посмотрел туда. На черно-белой фотографии были сняты отец и его друг, бывший пилот Шестаков, ныне руководитель крупной частной авиакомпании – оба молодые, улыбающиеся, стоящие дружески в обнимку.
Отец прочистил горло:
– Алло! Товарищ большой начальник самой молодой авиакомпании страны? Ну, здравия желаю – Гущин это. Как там, не догнали еще Аэрофлот? Ну, все впереди. Слушай-ка, а вы летчиков сейчас набираете? Да интересовался тут один товарищ… Дальний родственник.
Отец сурово взглянул на сына, Алексей опустил глаза, хотя внутри у него все затрепетало. Он сразу понял, что отец позвонил Шестакову по его душу, а значит, у него появился шанс вернуться в небо! Алексей затаил дыхание, боясь спугнуть нежданный порыв отца.