– Виноват, резко взял. Но ведь никто не умер!
Последняя фраза Алексея одновременно явилась последней каплей для Зинченко. Он окинул Гущина мрачным взглядом сверху вниз и, чеканя каждое слово, произнес:
– Даже не шути так…
Алексей, будучи выше на полголовы, невольно съежился под этим испепеляющим взглядом, не найдя, что добавить в свое оправдание. А Зинченко, не отводя глаз, продолжал, снова перейдя на вы:
– А теперь слушайте меня внимательно – сегодня в рапорте о вашем некорректном взлете я докладывать не буду. Первый и последний раз – понятно?
Алексей мотнул головой. Одновременно чуть скосившись в сторону – там Александра усаживалась в свою серебристую машину. Драгоценные секунды неумолимо утекали, но Зинченко не собирался отпускать Гущина – он только вошел во вкус. И жестко добавил:
– И еще – хамить членам экипажа я не позволю.
– Где я хамил-то? – понуро отозвался Алексей.
Зинченко устроил ему разнос прямо посреди зала, и сейчас, стоя у всех на виду, Гущин ощущал себя школьником, которого вызвали на педсовет и распекают перед всем учительским составом.
– А то, как вы обращаетесь к Андрею, – напомнил Зинченко. – Он ваш товарищ и…
– Да пошутил я! – Алексей уже и сам не рад был, что позволил себе проехаться по профессии Андрея. – Просто женская работа.
– В небе любая работа – мужская, – отрезал Зинченко. Потом, чуть помолчав, спросил: – Жена, дети есть у вас?
– Нет.
– Камикадзе, значит? – понимающе усмехнулся Зинченко. – И себя не бережете, и других похороните. В общем, я вас предупредил.
Алексей поспешно мотнул головой – неприятный разговор можно было считать оконченным и, может быть, он еще успеет перехватить Александру. Но в этот самый момент ее машина быстро проехала мимо и скрылась из вида. Алексей проводил ее разочарованным взглядом и с упреком посмотрел на Зинченко. Тот лишь покачал головой и пошел прочь. Гущин остался один посреди зала: растерянный, раздосадованный, с безвольно повисшим букетом в руке.
Однако он недолго оставался в одиночестве: мимо как раз проходила бригада бортпроводников, от которой отделилась Вика. Сопровождаемая ревнивым взглядом Андрея, она подошла к Гущину.
– Вас можно поздравить? – профессиональная улыбка обнажила ровные зубы.
– Еще как, – скрывая злость, проговорил Алексей.
Он почувствовал тяжесть букета на своей руке – такого красивого и такого ненужного теперь. Колебаний не возникло – Алексею было все равно, и он, небрежно сунув букет Вике, развернулся и пошел из здания аэропорта на выход, чувствуя себя круглым дураком.
«Дурак, дурак! – костерил себя Алексей, шагая к метро. – Трижды дурак!» И когда утром сунулся к Шестакову со своим рукопожатием, которое тот проигнорировал, и когда подтрунивал над Андреем, явно испытывая удовольствие. С чего, в самом деле, прицепился к парню? Профессия его смутила? Да какое Алексею до этого дело? Или Вика понравилась? Вот уж нисколько. Совершенно не в его вкусе. Мелкая, страшненькая… Просто, видимо, взыграло самолюбование, азарт от предстоящего полета. Да и в полете-то отличился! Четырежды дурак получается: когда выделывался, ставя самолет чуть ли не на попа, и в довершение – сейчас вот, с этим нелепым букетом, торчащий посреди зала, как тополь на Плющихе.
А главное – перед Зинченко показал свою несостоятельность. Ясно же, что поступок явно ребяческий, неподобающий взрослому опытному пилоту. Будто мальчишка пятилетний, которому дали порулить! Тьфу!
Алексей сунул руки в карманы и зашагал быстрее. Досада на самого себя гнала его вперед, и он думал, что будет, если Зинченко все-таки решит выгнать его из авиации. Но думы были столь горькими, что Алексею от них стало совсем невмоготу. Не так, совсем не так, как он мечтал, закончился его первый день на новом месте…
* * *А Зинченко, придя домой усталым поздним вечером – пришлось задержаться на службе, – прямиком отправился на кухню, куда пригласила его жена, давным-давно уже сготовившая обед и теперь подогревшая его в третий уже раз. Леонид Саввич с удовольствием хлебал обжигающе горячий борщ вприкуску с натертым чесноком куском хлеба и чувствовал себя таким усталым и таким довольным этой простой человеческой радостью, что даже ничего не говорил. Ирина, жена, суетясь у плиты, прервала свои приготовления и пристально посмотрела на него:
– У тебя все в порядке? Что-то случилось?
– Да вот стажера дали, возись с ним теперь, – нехотя поделился Леонид, зная, что понимание от жены вряд ли получит.
Так и вышло: Ирина тут же высказала свое неодобрение его необдуманным согласием на этот поступок, безжалостно всковырнув уже затянувшуюся, казалось бы, рану:
– Опять? Тебе мало?
Леонид Саввич насупился, вспомнив ставший уже давним случай. Тогда он тоже получил стажера – молодого, неопытного, но очень перспективного. И получил не просто так, а рекомендовал ему его знакомый пилот – точнее, пилотесса. Возможно, это и стало решающим фактором для того, чтобы он согласился.
Николай Конюхов, высокий широкоплечий блондин-богатырь, произвел на него благоприятное впечатление. Проведя предварительное испытание, Зинченко остался доволен: с тренажером Лебедев управлялся уверенно и грамотно, несмотря на небольшой опыт. Зинченко не только взял его с собой в полет, но и доверил управление. Все шло гладко, без эксцессов, они уже благополучно возвращались обратно в Москву, где Лебедева с нетерпением ждала невеста-пилотесса.
И уже на подлете, перед самой посадкой, желая, видимо, покрасоваться перед своей избранницей, сидевший за штурвалом Конюхов неожиданно сделал изящную петлю. А в салоне самолета находились люди…
Слава богу, обошлось без жертв. Отделались ушибами и парочкой переломов. Но скандал был крупный. Зинченко понизили в звании, а стажера выгнали с треском, и хорошо еще, что по собственному. Но информацию о нем по негласным каналам передали по всем авиакомпаниям, так что в небо дорога ему была перекрыта. Невеста осталась, но мужем и женой они так и не стали…
Сейчас Леонид Саввич будто бы заново пережил события тех дней, с которых прошло уже около пяти лет. А жена, словно не замечая его сумрачного взгляда, продолжила пилить. Усевшись напротив, она подперла кулаком подбородок и сказала:
– Зачем тебе это? Ты бы так с сыном возился, как с этими стажерами. И ладно бы, что-то приличное было, Аэрофлот там, а то же ведь…
Ирина не закончила фразу, но в ней настолько явственно сквозило пренебрежение к компании, в которой работал муж, что можно было и не продолжать. Зато Ирина, воспользовавшись ситуацией, ловко соскочила с этой темы на свою излюбленную:
– У тебя вообще семья есть или как? У нас уже каждый по-своему.
Вот эта ее манера собирать все в кучу, вываливая на мужа разом ворох обвинения в самых разных областях, всегда раздражала. Сейчас начнет корить за то, что мало уделяет внимания ей, сыну, мало приносит денег, мало бывает дома… Все укоры давно и хорошо знакомы. Развивать этот спор Леониду Саввичу совершенно не хотелось: он устал от него уже давно, все это было между ними говорено-переговорено, и незачем было, он считал, начинать все по-новой. Окинув жену исподлобья, он коротко ответил, желая подвести черту:
– Нормальная у нас семья. Муж работает, жена тоже, сын балбес.
– Он не балбес! – тут же встала на защиту сына Ирина. – Просто тебя не видит совсем. И я тебя не вижу.
Ну, вот, понеслось… Зинченко с раздражением отбросил ложку.
– Я летчик! – сказал он то, что жене и так прекрасно было известно, но сказал со значением, с нажимом.
Должна же она понимать, что его профессия не предполагает сидение дома в четырех стенах! Ведь знала, за кого выходила замуж. Тем более что сама этого хотела и при каждом удобном случае хвасталась перед подругами, что муж у нее летчик, а те завистливо поджимали губы.
Сейчас же его работа превратилась для Ирины в повод для упреков. И еще – сын. Точнее, якобы отсутствие отцовской заботы о нем. Зинченко помрачнел еще больше. Сын Валерка, семнадцатилетний лоботряс, был для него головной болью. В этом году он оканчивал одиннадцатый класс, оканчивал плохо, с кучей текущих двоек, особенно по гуманитарным предметам, а главное – совершенно не задумывался о своем будущем.
Леонид Саввич уже и забыл, когда видел его за учебниками. Послеурочное время Валерка предпочитал проводить на улице, в компании таких же шалберников, каковыми считал их Зинченко-старший. Эти ребята, великовозрастные лбы, занимались сущей ерундой: накачивали мускулы для того, чтобы потом бесцельно скакать по гаражам, крышам и именовать это каким-то мудреным словом, которое Леонид Саввич и выговорить не мог. Такое было у них увлечение, новомодное, непонятное Зинченко-старшему и оттого не принимаемое им.
Леонид Саввич злился и на сына, и на самого себя, потому что никак не мог найти с ним общий язык. Контакт, некогда существовавший между отцом и сыном, был потерян, и сейчас Зинченко не мог определить, когда, во время которого из сотен полетов это произошло.
Что еще больше раздражало – Ирина целиком и полностью была на стороне сына, мешала, не давала Леониду Саввичу проявить свой авторитет, а порой и откровенно его гасила в силу своей женской глупости. Носилась с Валеркой как курица с яйцом, не понимая, что это будущий мужик, а не маменькин сынок. И в то же время постоянно зудела, чтобы муж повлиял на него. Да как он мог это сделать, если сынок полностью был под маминым влиянием, практиковавшим вседозволенность и распущенность?
Ирину, конечно, по-человечески можно было понять. После свадьбы ей никак не удавалось забеременеть, и семь лет прожили они в бесплодном браке. Врачи, санатории, курорты, препараты, процедуры, молитвы – через все это прошли супруги Зинченко, пока в конце концов Леонид твердо не произнес:
– Все, Ира. Хватит себя мучить. Как будет, так и будет.
Он не знал, угомонили ли супругу его слова, однако спустя полгода свершилось чудо: после совместной поездки на море Ирина, не скрывая слез радости в сияющих глазах, объявила ему о том, что к следующей весне у них будет ребенок. Сын. Почему-то оба были в этом уверены, хотя ультразвуковое исследование тогда уже делали в поликлиниках, но Ирина на него не соглашалась, боясь навредить малышу. С первых секунд, узнав о долговыстраданной своей беременности, она тряслась над будущим отпрыском, как над самой большой драгоценностью. Из парикмахерской, где проработала больше десяти лет, тут же уволилась, на четыре месяца раньше официального срока выхода в декрет, и занималась только тем, что ела самые полезные и натуральные продукты, гуляла на свежем воздухе, спала и делала специальную гимнастику строго по науке…
Все это в итоге привело к тому, что в положенный срок мир огласил богатырским криком розовощекий карапуз больше четырех килограммов весом, появившийся на свет, причинив матери немало неприятных минут и болезненных ощущений. Но все это казалось Ирине мелочью. Единожды взяв сына на руки, она расплакалась беззвучными слезами и, как казалось Леониду Саввичу, больше его с этих рук не спускала – в фигуральном смысле, разумеется.
Купания, прогулки, кормежки по часам – таким стал ежедневный распорядок дня. Ирина нянчилась с сыном самозабвенно, отдаваясь этому процессу до последней клетки тела, и была почти невменяема от счастья. Для мужа в этой системе координат места и времени не находилось…
Поначалу Леонид списывал поведение жены на усталость, старался лишний раз не тревожить ее по пустякам: возвращаясь из рейса, сам готовил себе еду, сам собирался в следующий, сам ездил по магазинам за покупками, которых становилось все больше и больше, потому что Валерочке нужно было то одно то другое, и вскоре, кажется, совершенно стерлось из понимания, что и ему, мужу и отцу, тоже что-то нужно!
С тех пор так и повелось: Ирина взахлеб рассказывала Леониду об успехах сына (они случались на каждом шагу) и неудачах (их почти не происходило), говорила, что ему непременно нужно то-то и то-то и никогда при этом не интересовалась, как прошел рейс, как дела да и просто какое настроение у мужа. Мысль о том, что он нуждается в ее поддержке и внимании не меньше сына, не приходила ей в голову.
Увы, такая ситуация довольно типична для российских семей, Зинченко это знал, глядя на то, как живут его сослуживцы. И все-таки его собственное положение казалось ему наиболее ущербным. Но не привыкший жаловаться, а упаси бог – вслух, он все носил в себе, временами лишь чернея лицом, когда выслушивал очередной упрек от жены за недостаток уделяемого их семье времени.
– Тише! – резко махнул он рукой на жену.
Та ахнула, опешив – муж никогда не позволял себе так обращаться с ней. Однако Леонид подошел к окну: там промелькнуло что-то темное и быстрое. Через окно он увидел гибкую фигуру, которая, пробежав по крышам гаражей, спрыгнула вниз, промчалась через стоянку, перепрыгивая через стоявшие там автомобили, совершая кувырки и прочие пируэты, взлетела на перила, затем ловко уцепилась за козырек подъезда следом за карниз и подтянулась к балкону их квартиры.
Показалась знакомая спортивная толстовка с серым капюшоном, натянутым на лоб… У супругов отлегло от сердца – это был Валерка.
В соседней комнате сына – той, где был балкон – вспыхнул свет. Пройдя туда, Зинченко остановился в дверном проеме, скрестив руки на груди и саркастически оглядывая Валерку. Его увлечение экстремальными видами спорта привело к тому, что он повадился входить в квартиру через окно, и это являлось очередным предметом спора между ним и отцом.
Валера, как ни в чем не бывало после своего нестандартного появления произнес:
– О, привет! Не спите?
Выглянувшая из-за спины мужа Ирина шумно возмутилась:
– Валера, опять? С ума сошел? Третий этаж!
– Да нормально, – пожав плечами, отмахнулся Валерка.
Зинченко, стараясь сдерживаться и не повышать голос, произнес:
– Я тебе сколько раз говорил – в доме есть дверь. Хватит через форточки лазить, акробат. Свалишься с балкона – кто кости собирать будет?
– «Скорая», – беспечно ответил Валерка, принимаясь переодеваться.
– Угу, очень смешно. Вот загремишь в полицию, я тебя оттуда вытаскивать не буду, – пригрозил отец.
– Ага, – бросил Валерка, и было видно, что его совершенно не интересует возникший разговор.
Он снял футболку, обнажив на мускулистом теле несколько татуировок, выполненных вполне искусно. Леониду Саввичу показалось, что их стало еще больше – прямо как сыпи во время ветряной оспы.
– А это новые, что ли? – сдвинув брови, поинтересовался он. – Что, в тюрьму собрался?
Валера, явно не собиравшийся поддерживать диалог, демонстративно вздохнул, снял ботинки и начал расстилать кровать, собираясь ложиться.
Отец, желая оставить последнее слово за собой, раздраженно сказал:
– Давай еще курить начнешь, пить?
– Я не пью и не курю. Я стрэйтэйджер.
– Кто-о-о??? – со скепсисом в голосе протянул отец.
– Спасибо, что наконец поинтересовался, – усмехнулся Валера, забросив руки на перекладину под потолком и начав подтягиваться. Делал он это умело и ритмично, налитые мышцы так и ходили волнами вверх-вниз по его телу.
Зинченко невольно залюбовался сыном. Эх, к такому телу еще б мозги!
– А что у тебя с английским? – поинтересовался заодно.
– Крепкая мужская дружба, – не прекращая своих упражнений, ответил Валера.
Это был уже хороший повод, чтобы зацепиться и попытаться продолжить беседу. Леонид Саввич прикрикнул:
– Ты мне похами еще! Вот куда ты будешь поступать?
– Не знаю пока. Но уж точно не в летное!
– А чем тебе летное не подходит? – ревниво спросил отец.
– Чтобы потом, как ты, туда-сюда? Как таксист? – насмешливо сказал сын.
– Что? – Зинченко-старший не ожидал подобного ответа, сочтя его чуть ли не святотатственным.
Валера закончил подтягиваться и спрыгнул с перекладины.
– Слушайте, можно я посплю, а? – сощурился он.
Ирина похлопала мужа сзади по спине, махнула рукой – мол, ладно тебе, пусть спит мальчишка. Раздраженный Зинченко вышел из комнаты и, остановившись подле двери, с искренним недоумением воскликнул:
– Ну вот как с ним нормально разговаривать?
– А ты пытался? – донеслось из комнаты сына, а следом раздался звук закрываемого замка.
Это доконало Зинченко, который и так был уже на взводе. Он снова прошел к комнате, толкнул дверь, но та была уже заперта. Чувствуя свое бессилие и злясь от этого еще сильнее, он крикнул:
– Я тебе запрещаю запирать дверь! Ты слышишь?
С досады он саданул кулаком по двери и едва удержался на ногах – она распахнулась, отпертая Валерой.
– Да я-то слышу, – зло отозвался сын.
С минуту они сверлили друг друга взглядами, ни один не собираясь уступать другому. Наконец Валера резко повернулся, вернулся на кровать и зарылся в одеяло с головой.
Налицо был классический конфликт поколений, столкновение двух позиций – с разными взглядами, мыслями, жизненными установками, целями и ценностями. Но Зинченко-старшему, привыкшему ко всему подходить с единожды и навечно устоявшимися незыблемыми правилами и мерить единственной рулеткой любой размер и фасон, это было невдомек. Сейчас он ощущал лишь, что между ним и сыном неукротимо разрастается пропасть…
Ирина подошла сзади, тихонько тронула за рукав:
– Леня, ты бы нашел с работы кого. У вас же там есть те, кто английский хорошо знает? Может, кто с ним справится.
Леонид Саввич, ничего не ответив, вышел из комнаты. О чем с ней говорить, если она даже не понимает сути происходящего? Он пытается поставить сына на место, приучить раз и навсегда к заведенному в этих стенах порядку – а она про английский!
Нет, никто, решительно никто не понимал Леонида Саввича в родном доме, и он с грустью и тоской ощущал, как этот дом становится для него все более далеким и чужим…
Однако, немного поостыв, Зинченко все-таки согласился внутренне с тем, что сыну нужен наставник в английском.