Наконец, в одиннадцать часов бал кончился и супруги, пожимая руки своим посетителям, поздравили их, на прощанье, с наступающим праздником. Пожали они на прощанье руки и у своих приказчиков, а те, как им и подобало, отправились залечь в заприлавочную.
Всё это время Скрудж был, правду молвить, чем-то вроде бесноватого. Душой и сердцем слился он со вторым я: везде и повсюду он узнавал самого себя, с былыми радостями, восторгами и надеждами. Только тогда, когда его собственное и Дикка сияющие лица исчезли, только тогда он опомнился, стал настоящим Скруджем и вспомнил о духе…
А Дух впился в него своими пронзительными взорами, и над его головой ярче и ярче сверкало пламя.
– А ведь не много требуется, – сказал он, – чтобы внушить этим дурачкам чувство благодарности?
– Не много? – повторил Скрудж.
Дух подал ему знак – вслушаться в разговор молодых приказчиков: от всей полноты души превозносили они Феццивига…
– А за что они его восхваляют? – прибавил дух. – Кажется, из-за безделицы: трех-четырех фунтов стерлингов, считая на ваши земные цены?.. Неужели же стоит его за это славословить?
– Не в том дело, – заметил Скрудж, невольно преображенный в свое былое я, – дело не в том, дух!.. От Феццивига зависит наша доля: хорошо ли, не хорошо ли будет нам у него служить, всё это зависит от него, от его взгляда, его улыбки, ото всего, чего ни перекинуть на счетах, ни в конторскую книгу внести нельзя. И что же! Скажет слово – золотом осыплет.
Скрудж, говоря это, успел уловить пронзительный взгляд духа, брошенный искоса, и замолчал.
– Что с вами? – спросил призрак.
– Ничего особенного, – ответил Скрудж.
– Однако же мне показалось?.. – настаивал призрак.
– Ничего! – поспешил удостоверить Скрудж. – Ничего!.. Хотелось бы мне только сказать два-три слова моему приказчику… Вот и всё.
В это время былое я Скруджа угасило лампу, и призрак вместе с Скруджем очутились, бок о бок, на вольном воздухе.
– Мне пора! – проговорил дух, – живей!
Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо из видимых им лиц, но воплотилось оно, и Скрудж снова увидал второе я. Был он, правда, немного постарше, – в полном цвете лет, как говорится. На лице его были уже признаки возмужалости, но и скупость успела провести по нем свою бороздку. По одним беспокойно бегавшим глазам можно было догадаться, какая страсть овладела этою душою; по тени можно было уже определить подросток дерева.
Теперь Скрудж был не один: рядом с ним сидела молодая красивая девушка в трауре, и слезы в ее глазах отсвечивали Скруджу былым сочельником, озаренным сиянием призрака.
– Нет нужды, – говорила она тихим голосом, – нет нужды, вам, по крайней мере! Другая страсть заменила вашу, перед другим идолом преклонилась ваша душа.
– Перед каким это идолом? – спросил Скрудж.
– Перед золотым тельцом.
– И вот людская справедливость! – вскрикнул он. – Ничего люди так жестоко не преследуют, как бедность, и ни против чего так не ожесточаются, как против желания разбогатеть.
– Вы слишком боитесь общественного мнения, – так же нежно продолжала молодая девушка, – вы пожертвовали лучшими вашими надеждами – для избежания позорного светского приговора. Была я свидетельницей, как ваши благороднейшие стремления стирались одни за другими – всё в жертву единственной вашей страсти: корысти. Правда?
– Так что же? Положим, что я умнею с годами… Для вас-то я всё тот же!
Она покачала головой.
– Разве я изменился?
– У нас давнишние обязательства… Скрепили мы их, бедняги, оба – довольные убогим жребием, и оба выжидали случая устроиться. Вы очень изменились с тех пор…
– Да ведь я тогда был ребенком, – нетерпеливо заметил Скрудж.
– Ну, а теперь вас тяготят наши прежние обязательства?
– Я этого не говорил, – опять заметил Скрудж.
– Не говорили, но показывали. А если бы я вас освободила от вашего слова, предложили ли бы вы мне свою руку, как прежде?
Скрудж хотел было ответить, но она продолжала:
– Вы поступили бы плохо, женившись на мне, потому что скоро бы раскаялись и с радостью ждали бы дня нашей несомненной разлуки.
Вот что сказала она и исчезла.
– Дух! – начал Скрудж. – Нельзя ли мне ничего такого не показывать? Отведите меня домой… что вам за охота меня мучить?
– Еще одна тень! – крикнул призрак.
– Ой, нет, нет!.. – завопил Скрудж. – Не показывайте уж мне ничего такого…
Но неумолимый призрак сжал его в своих крепких объятьях и заставил насильно вглядываться в былое.
Мигом перенеслись они в иное место, и иной вид поразил их взоры. Увидали они небольшую, не роскошную, но приятную и удобную комнату. У жарко разведенного, зимнего камелька сидела хорошенькая молодая девушка, до того похожая на первую, что Скрудж сбился было с толку. Но скоро увидал он и свою первую знакомку, уже мать семейства, окруженную, не считая старшей дочери, целой ватагой детей. Нельзя даже и приблизительно представить себе, что это был за шум и гам, поднятый ребятишками. Так и напоминали они собой старую сказку о сорока молчаливых детях, только наоборот: каждый из них пошел бы один за сорок.
И вдруг всё смолкло…
С громом распахнулась сенная дверь, и вошел сам отец семейства – с игрушками… Вмиг были они расхватаны, и вмиг скрылась вся ватага в светелку. Освободившийся счастливый отец уселся между женою и дочерью. Тогда-то понял Скрудж значение великих слов отца и муж, и понял всё, что он потерял в жизни. Отер он себе глаза…
– Белла, – сказал муж, – видел я сегодня вечером твоего старого-старого друга…
– Неужели Скруджа?
– Его. Шел мимо конторы, увидал свет, заглянул в окно, один, как всегда… Говорят, его подручный умирает.
– Дух! – прошептал, задыхаясь, Скрудж, – увели бы вы меня отсюда…
– Я вам обещал, – сказал дух, – показать тени прошлого, не пеняйте же на меня, если былое было…
– Уведите меня, – говорил Скрудж, – не могу я больше переносить этого зрелища!..
Взглянул он на духа, увидал, что по непонятному стечению обстоятельств усматривает он на его лице все былые, знакомые ему лица, – увидал и бросился на него.
– Отстань от меня! Оставь меня! Перестань меня мучить! – кричал он.
Среди возникнувшей борьбы, если можно употребить слово «борьба» (потому что дух и пальцем не пошевелил), Скрудж заметил, что сияние над головой его противника разгоралось больше и больше.
Применив это обстоятельство к влиянию, производимому на него духом, Скрудж ухватился обеими руками за известную читателям воронку-гасильник и нежданно нахлобучил ею призрака, духа. Тот так и присел, насколько хватило воронки.
Но тщетно налегал Скрудж всем телом на этот гасильник: сквозь его металлические стенки так и пробивались яркие лучи и рассыпались по полу. Скруджа давно уже клонило ко сну; сделал он последнее усилие изнеможенной рукою, надавил гасильник и упал на свою постель, – сонный, что мертвый…
Третья строфа. «Второй»
Разбуженный чьим-то богатырским храпом, Скрудж приподнялся на постели, и нечего было ему говорить: «который час?» Сердцем он его почуял: был именно час! Вспомнил Скрудж очень ясно вещие слова Мэрлея и пробежала у него дрожь от головы до пяток, когда кто-то отдернул у него занавески, прямо с лицевой стороны кровати…
Не угодно ли, господа вольнодумцы, полежать минутку-другую под одною простынею с досточтимым мистером Скруджем?…
Никто не отдергивал занавесок; но из ближайшей комнаты врывался во все скважины какой-то фантастический свет, и Скрудж начал положительно раздумывать: нет ли, и в самом деле, кого-нибудь там, рядом?
Разумеется, так: его кто-то даже и позвал. Отворил он дверь, на голос, в ближайшую комнату, вошел со свечкой и увидал вот что.
Увидал он собственную свою гостиную, но значительно измененную. Стены и потолок были затканы сеткой зелени и красовались алыми ягодами, словно в гостиной целая роща поднялась за вечер…
В листочках остролистника, омелы и плюща свет отражался и играл, как в мириадах маленьких зеркал. В камине так и трещал, так и пылал огонь, да такой, что такого огня никогда, ни в одну зиму даже и не подозревал тощий, холодеющий камелек «Скруджа и Мэрлея». На полу лежали высокой кучей, чем-то вроде престола: индейки, гуси, всякая дичь и живность, всякое мясо, – поросята, окорока, аршинные сосиски, колбасы, пирожки с фаршем, плом-пудинги, бочонки с устрицами, печеные каштаны, румяные яблоки, сочные апельсины и груши, громадные «крещенские» пироги, – и, за всем за этим, полные аромата пуншевые чаши… Веселый великан «на показ» заседал, потягиваясь, на диване; в руке у него было что-то вроде светоча, похожего на «рог изобилия», и он его приподнял, когда Скрудж заглянул в полуоткрытую дверь.
– Войдите! – крикнул призрак. – Войдите, не бойтесь… Познакомьтесь со мною, любезный!
Скрудж вошел с робким поклоном: был он уже не прежний хмурый Скрудж, и хотя благосклонным взором глядел на него дух, Скрудж всё-таки не поднимал глаз.
В листочках остролистника, омелы и плюща свет отражался и играл, как в мириадах маленьких зеркал. В камине так и трещал, так и пылал огонь, да такой, что такого огня никогда, ни в одну зиму даже и не подозревал тощий, холодеющий камелек «Скруджа и Мэрлея». На полу лежали высокой кучей, чем-то вроде престола: индейки, гуси, всякая дичь и живность, всякое мясо, – поросята, окорока, аршинные сосиски, колбасы, пирожки с фаршем, плом-пудинги, бочонки с устрицами, печеные каштаны, румяные яблоки, сочные апельсины и груши, громадные «крещенские» пироги, – и, за всем за этим, полные аромата пуншевые чаши… Веселый великан «на показ» заседал, потягиваясь, на диване; в руке у него было что-то вроде светоча, похожего на «рог изобилия», и он его приподнял, когда Скрудж заглянул в полуоткрытую дверь.
– Войдите! – крикнул призрак. – Войдите, не бойтесь… Познакомьтесь со мною, любезный!
Скрудж вошел с робким поклоном: был он уже не прежний хмурый Скрудж, и хотя благосклонным взором глядел на него дух, Скрудж всё-таки не поднимал глаз.
– Я – нынешний праздник! – сказал дух. – Взгляните на меня…
Скрудж почтительно повиновался. Праздник был не то в халате, не то в тунике, но только в чем-то темно-зеленого цвета и с белой меховой выпушкой. Эта одежда была накинута на него так небрежно, что вся его широкая грудь вышла наружу. Ноги также были обнажены, а на голове только и убора, что венок из остролистника, осыпанный алмазами инея. Длинные кудри его черных волос развевались по воле; глаза горели, рука была протянута дружески; голос звучал радостно; все его приемы были положительно непринужденны. При бедре у него висели ржавые ножны без шпаги.
– Вы еще никогда такого не видали? – крикнул дух.
– Никогда еще, – ответил Скрудж.
– Разве вам никогда не случалось столкнуться по дороге с моими меньшими… виноват! – с моими старшими братьями?… Я ведь так еще молод!.. – говорил дух.
– Боюсь, право, боюсь, что не случалось, – отвечал Скрудж. – А много у вас братьев, дух?
– Да… тысяча восемьсот с чем-то, – проговорил Дух.
– Семейка! – прошептал Скрудж. – Вот так расходец на дом…
Дух приподнялся с места.
– Послушайте! – сказал Скрудж. – Сведите меня куда-нибудь; сегодня я получил такой урок, что вовек не забуду…
– Притроньтесь к моей одежде, – отвечал ему дух.
Скрудж так и вцепился. Остролистник, омела, красные ягоды, плющ, индейки, гуси, дичь, живность, окорока, поросята, сосиски, устрицы, пироги, пудинги, плоды и пунш, – всё разом исчезло. Исчезли также и комната, и огонь в камине, и красноватый отблеск огня, даже и ночь сама – всё исчезло.
Очутились они уже утром, рождественским утром, на улице. Холодненько было; обыватели разыгрывали несколько дикий, но оживленный концерт, скребя панели перед своими домами, и сметая снег с крыш, к вящей радости мальчишек, восторгавшихся этими искусственными лавинами.
Фасады домов чернели на белой скатерти снега, и еще более чернели на ней черные окна… Но всё это не мешало чистильщикам на крышах: перекликались они между собою, перекидывались снежками и хохотали от чистого сердца, если промахивались.
Зеленные лавки и фруктовые магазины сияли в полном их блеске: пузатые каштаны, которых, – так вот и кажется – хватит удар; испанский чеснок – фотография рыжеватых монахов его родины, с задирающими взглядами на девушек; опять-таки груши; опять-таки яблоки, скученные во вкусные пирамиды; кисти винограда, затейливо развешенные продавцами, именно на том месте, чтобы у покупателей слюнки потекли; вороха орехов мшистых и смуглых, с запахом любовных лесных прогулок, по щиколотку в сухих листьях, сочные апельсины и лимоны, – всё это так и просилось прямо в рот. Золотые и серебряные рыбки, несмотря на всю апатичность своей природы, также суетливо разевали рты, как будто собирались что-нибудь проглотить. Именно в этот самый день у приказчика Скруджа, мистера Крэтчита, происходило нижеследующее: О! Какой же был у его многочисленной семьи дивный пудинг!.. Боб Крэтчит объявил, совершенно спокойно и серьезно, что этот пудинг он признает наилучшим произведением мистрисс Крэтчит со дня их свадьбы. Мистрисс Крэтчит заметила на это, что теперь, когда у нее отпало от сердца такое тяжелое бремя, должна она заявить о своей былой боязни: не очень ли много переложила она муки? Каждый из семьи счел долгом выразить по этому поводу свое мнение; но никто не упомянул о том, что для такой семьи пудинга было очень мало. Откровенно говоря: нехорошо было бы об этом подумать и сказать; и всякий из Крэтчитов при этой мысли сгорел бы со стыда.
Наконец пообедали, сняли скатерть, подмели, огонек расшевелили. Боб сделал грог – оказался отличным; поставили на стол яблоки и апельсины поставили и полную пригоршню печеных каштанов. Тогда-то вся семья собралась у камелька, как выражался Крэтчит, кругом, т. е. сказать-то он хотел полукругом; тогда и поставили перед ним, Бобом, все семейные хрустали, как то: две рюмки и молочник без ручки. Ну что ж из этого? всё равно: в них налилась всё та же кипучая жидкость, которая налилась бы и в золотые чаши. Боб предложил такой тост:
– С веселым праздником, храни нас Бог!
Вся семья откликнулась.
– Да хранит нас Бог!
– Дух! – сказал Скрудж. – Добрый дух!.. Неужели кто-нибудь из них умрет от нищеты?
– Не знаю! – отвечал дух, – если кто и умрет, только уменьшит бесполезное народонаселение.
Скрудж покаянно наклонил голову.
– Слушай ты! – сказал ему дух. – Смеешь ли ты рассуждать о смерти?… Господи Боже мой! Какое-то насекомое сидит у себя на листке и рассуждает о жизни и смерти других насекомых!..
Скрудж покорно принял этот упрек, и весь дрожа, потупил взоры в землю. Но скоро он поднял их, услыхав.
– За здоровье мистера Скруджа! – кричал Боб.
– Предлагаю всем выпить за здоровье моего хозяина, мистера Скруджа!
– Хорош хозяин! – перебила мистрисс Крэтчит. – Попался бы он мне в лапы, показала бы я ему…
– Да, милые дети!.. – заметил Боб, – праздник…
– Разве на то праздник, чтоб пить за здоровье такого окаянного, Роберт! Ты сам знаешь…
– Милая моя! – Таким же нежным голосом продолжал Боб. – Попомни: ведь сегодня сочельник.
– За твое здоровье я выпью, выпью и за сочельник, – возразила мистрисс Крэтчит; – но только не за него! А если и выпью, ему не поздоровится… А впрочем, Бог с ним – для праздника!
Дети выпили за здоровье мистера Скруджа, вслед за своею матерью, хотя и неохотно.
Одно напоминание его имени кинуло тень на их светлый детский праздник.
Но тень эта была минутная, и пронеслась она…
Оторвавшись от этой семейной сцены, Скрудж вместе с духом понесся по пустынным улицам города.
Мрачно и черно надвигалась ночь; снег падал хлопками; но и в кухнях, и в гостиных сверкали огоньки с необыкновенным эффектом. Вот здесь мерцающее пламя обозначало приготовление к семейной трапезе, с подогретыми тарелками и с багровыми занавесками, предохранительницами от уличного холода и мрака. Вот там все ребятишки выбежали навстречу или замужних сестриц, или братцев, или двоюродных братцев, или дядей, или теток, чтобы наперерыв поздравить их с праздником. Далее на шторах рисовались силуэты девушек красавиц, в капорах и в меховых ботинках: собрались они, говорливые пташки, куда-то на вечер… И горе холостяку (они уже наворожили), и горе ему, если он взглянет на их щечки, нарумяненные морозом. Судя по числу прохожих, можно было подумать, что уж в домах не осталось ни одного человека для привету желанных гостей, а между тем, не было ни одного дома, где бы гостей не ждали, где бы для них не пылало битком набитого угольями камина. Потому-то, Господи праведный! Как же восторгался дух! Как раскрывал он свою широкую грудь! Как протягивал мощную руку! Как он парил над этой толпою, пригоршнями брызгая на нее своей светлою радостью, крапя всех, кто подвертывался под руку! Даже и фонарщик, сей возжигатель и сеятель искор света по темным улицам, даже и он совершенно уже одетый на вечер, даже и он захохотал при взгляде на духа, хотя и не подозревал, что встретился лицом к лицу с самим великим «праздником».
Вдруг дух, не говоря ни слова, перенес своего собеседника в такое пустынное болото, обсаженное такими громадными камнями, что, конечно, можно было его назвать кладбищем великанов. Вода просачивалась повсюду – так и била ключом из земли, да мороз наложил на нее руку и удержал в достодолжном повиновении. Кроме моха, кроме дрока и кое-каких тощих былинок, ничего не было вокруг.
По краю неба, с заката, солнце провело своими лучами багровую дорожку над этой безотрадной местностью, и – надо было видеть, как закатывалось оно, как жмурилось и дремало, и как, наконец, совсем заснуло…
– Где мы? – спросил Скрудж.
– В самом сердце земли, где трудятся столько лет рудокопы… Да вот поглядите!..
Сказав эти слова, дух пронесся со Скруджем мимо хижины, где старый дед угольщик праздновал Рождество со своими внучатами… Взглянули они на радостные лица и полетели далее…