Пронеслись они и над шумным морем, прямо к маяку; о маяк разбивались пенные волны, брызжа на крылья бурных чаек. Дочери, быть может, самого ветра, – опускались и поднимались чайки над плавучими лужайками морской травы и водорослей.
Но даже и здесь двое маячных сторожей развели праздничный огонек, и колыхался он искрами на волнах.
Протянув друг другу намозоленные руки, сторожа пригубили грога и поздравили друг друга с праздником. Старший из двоих затянул какую-то дикую песню, да так затянул, что его голос можно было принять за рев бури.
Дух всё летел, всё летел над темным, разыгравшимся морем, пока не опустился вместе со Скруджем далеко от берега и всякой земли, на какой-то корабль.
Останавливались они то около рулевого, то около вахтенных часовых и офицеров, и всматривались в эти темные, фантастические лица; но каждый, к кому бы они ни подходили, или напевал праздничную песню, или думал о празднике, или напоминал своему товарищу о каком-либо минувшем празднике, – и всё это было связано с радостной надеждой – благополучно возвратиться в объятия родной семьи. Все, и худые, и хорошие, и злые, и добрые, все обменялись приветствиями, все припомнили о родных и друзьях, зная, что милые им люди думают, в свою очередь, также и о них.
Несказанно было удивление Скруджа, когда он вслушивался в завывания ветра и вдумывался в этот ночной полет над неведомыми, таинственными, как смерть, безднами, – несказанно было удивление Скруджа при чьем-то, вдруг раздавшемся, веселом хохоте. Но удивление его преступило всякие границы, когда он узнал хохот своего племянника, и сам очутился в светлой, теплой, сверкающей чистотою комнате. Дух стоял с ним рядом и глядел на племянника нежно и любовно.
– Ха! ха! ха! – заливался племянник Скруджа. – Ха! ха! ха!
Если бы вам, против всякой вероятности, случилось познакомиться с человеком, одаренным способностью смеяться ото всей полноты души, – более и задушевнее скруджевского племянника, я скажу вам одно: неотступно просил бы я вас представить вашему знакомому и меня. Сделайте милость, представьте меня. Очень счастливая, правдивая и благородная идея была у судьбы – вознаградить человека за все его заразительные болезни и печали еще более заразительным и неотразимо веселым смехом.
Итак, племянник Скруджа хохотал во всё горло; хохотали ото всей души и жена его и приятели: Ха-ха-ха!
– Честное слово! – крикнул племянник, – он мне сказал, что святки – пустяки, и поверьте, он сам крепко убежден в этом!
– Тем стыднее для него, Фред! – заметила с негодованием нареченная племянница Скруджа.
Вообще – ведь женщины ничего не делают вполовину и за всякое дело принимаются не шутя.
Племянница – она же и супруга племянника Скруджа – была мила, т. е. в высшей степени мила, с очаровательной головкой, с простодушным, искренним выражением лица; и при этом – что за увлекательная улыбка, что за живые искрометные глазки!
– Большой чудотвор – мой старик! – продолжал племянник. – Спору нет, мог бы он быть несколько пообходительнее, но его недостатки наказываются сами собою, и мне против него сказать нечего.
– Кажется, он очень богат, Фред?
– Э! да что толку в его богатстве, моя милая? Богатство ему ничего не приносит: он не может быть полезен не только другим, даже самому себе. У него нет даже удовольствия подумать… ха – ха – ха! – что вскоре нас же придется ему наградить.
– Я его терпеть не могу! – сказала племянница. Сестры ее и прочие дамы согласились с ее мнением.
– О! Я снисходительнее вас! – возразил племянник. – Мне его только жалко. Кому вредят его своенравные выходки? ему же… Я это не потому говорю, что он отказался пообедать с нами – в этом случае он только в выигрыше, избавился от плохого обеда.
– В самом деле?.. А мне – так кажется, что он потерял очень хороший обед!.. – перебила его молоденькая жена.
Все гости разделили это убеждение, и – надо сказать правду – могли быть в этом случае неуместными судьями, ибо только что изволили покушать, и в настоящее мгновение десерт не сходил еще со стола, и всё общество столпилось у камелька при свете лампы.
– Честное слово, мне очень приятно разубедиться: я до сих пор плохо верил в уменье юных хозяев. Не правда ли, Топпер?
Вероятно, Топпер взглянул на одну из сестер племянницы Скруджа, потому-то ответил:
– Я холостяк и ничто иное, как жалкий пария, и не вправе выражать своего суждения о подобном предмете.
А сестра племянницы Скруджа – вот это полненькое создание в кружевной косынке, что вы видите, вся так и зарделась.
– Продолжай же, Фред! – крикнула его жена, нетерпеливо забив в ладоши. – Начнет и остановится… как это несносно!
– Я хотел только прибавить, что старик сам себя лишил приятной компании; уж конечно, она веселее его мыслей и темной, сырой конторы. Впрочем, я еще не унялся: каждый год буду ходить к нему с приветствием: как ваше здоровье, дядюшка? с праздником имею честь поздравить! Если я его так расшевелю, что он, по крайней мере, откажет своему бедному приказчику тысячу двести фунтов, – уж и это будет хорошо. Не знаю почему, только мне кажется, что я сильно поколебал его вчера…
Пришлось теперь гостям посмеяться над чванливым притязанием хозяина – поколебать Скруджа. Но Фред был добрейший малый, нисколько не обиделся шуткам, а еще придал обществу веселья круговой бутылкой.
После чая занялись музыкой, потому что все собеседники, уверяю вас, были замечательными исполнителями разных ариеток и ритурнелей, а особенно Топпер: он артистически переливал из тона в тон свой бас, не напрягая жил на лбу и не краснея, как рак.
Хозяйка оказалась превосходной арфисткой; в числе прочих пьесок она сыграла простую песенку, такую простую, что можно бы было насвистать ее на память в две минуты; но Скрудж вздрогнул: эту песенку напевала когда-то посещавшая его в школе маленькая девочка…
После музыки начали играть в фанты, и, прежде всего, в жмурки.
В жмурках опять отличился Топпер своим плутовством и ловкостью в преследовании полненькой девицы в кружевной косынке: как ни роняла она то каминную решетку, то стул, как ни пряталась за занавески – поймал-таки ее в каком-то углу.
Хозяйка не принимала участия в жмурках, а уселась в стороне, на покойное кресло, и положила ноги на табурет; за креслом стояли дух и Скрудж. Зато она приняла живое участие в фантах и тут-то, к вящему удовольствию Фреда, показала себя: всех заткнула за пояс, даже и сестер, хотя они были далеко не глупы, спросите вот хоть Топпера… Особенно отличалась она в «как вы его любите» и в «где, когда и почему?» Сам Фред так и рассыпался и дух не сводил с него благосклонных взоров, до такой степени, что Скрудж начал его умолять, как ребенок, подождать до разъезда гостей; но дух сказал, что этого невозможно.
– Вот еще новая игра! – говорил Скрудж. – Еще полчаса, дух, только полчаса…
Играли в «да и нет». Фреду пришлось быть в ответе: он должен был задумать какое-либо слово, а играющие должны были отгадывать, предлагая ему вопросы и требуя от него в ответ или да или нет. Осыпанный перекрестным огнем вопросов, Фред волей-неволей был вынужден на несколько признаний, а именно, что думал он о животном: что животное это живое; животное неприятное, дикое; что иногда оно рычит, иногда хрюкает, а прежде говорило; что водится оно в Лондоне и даже ходит по улицам, но что за деньги его не показывают, на привязи не водят, в зверинце не держат и на бойне не убивают; что оно ни лошадь, ни осел, ни корова, ни бык, ни тигр, ни собака, ни свинья, ни кошка, ни медведь.
При каждом новом вопросе мошенник Фред до того заливался хохотом, что вскакивал с дивана и начинал топать ногами. Наконец и полненькая сестрица покатилась со смеху и крикнула.
– Угадала, угадала, Фред! знаю, что такое!
– Что же такое? – спросил Фред.
– Ваш дядюшка Скру-у-дж?
Именно так и было. Затем последовал общий взрыв похвал, хотя дело и не обошлось без легких замечаний.
– Ну, что же? – заметил Фред. – Он доставил нам столько удовольствия, что нам не грех бы и выпить за его здоровье, благо, у нас в руках по стакану жженки! За здоровье дядюшки Скруджа!
– Идет! За здоровье дядюшки Скруджа! – подхватили гости.
– Веселого праздника и счастливого Нового года старику, кто бы он там ни был! – крикнул Фред: – Не хотел моего изустного поздравления, пусть же примет заочно: за здоровье дядюшки Скруджа!
Скрудж принял такое участие в общем веселье, что собрался было уже произнести благодарственный спич; но вдруг вся сцена исчезла, и дух, и Скрудж снова понеслись в путь.
Далек был их путь: много перевидали они местностей, много посетили обителей и жилищ. Дух приникал к изголовью больных, и они забывали свои недуги; и на мгновение казалось страждущему изгнаннику, что он припадает снова к лону своей милой родины. Душу, обрекшую себя на отчаянную борьбу с судьбою, просветлял он чувством самоотвержения и упованием на лучшую участь; приближался к бедным – и они считали себя богатыми. В дома призрения, в больницы и в тюрьмы, во все притоны нищеты, везде, куда тщеславный и горделивый человек не мог – своею ничтожной, преходящею властью – возбранить вход и заградить пути бесплотному духу, – везде дух внес за собою – благословения, везде слышал от него Скрудж заповедь милосердия.
Длинна была эта ночь, если всё случилось в нее одну; но Скрудж сомневался; ему казалось, что несколько сочельников слились воедино в течение того времени, пока он был с духом. Еще одна странность: Скрудж не замечал в себе ни малейшей наружной перемены, а дух, видимо, становился старше и старше. От Скруджа не ускользнула эта перемена, но он не сказал ни слова до тех пор, пока, выходя из одного дона, где толпа детей славила Богоявление, не увидал, что волосы на голове духа побелели.
– Разве жизнь духов так коротка? – спросил он, когда они остались одни.
– Действительно, – отвечал дух, – жизнь моя на земном шаре очень коротка; она кончается нынешнюю ночь.
– Нынешнюю ночь! – вскрикнул Скрудж.
– Ровно в полночь. Чу? час уже близок.
В это время часы пробили где-то три четверти одиннадцатого.
– Извините мой нескромный вопрос, – сказал Скрудж, пристально вглядываясь в одежды духа: – я вижу под полою вашего платья что-то странное, не принадлежащее вам… Что это, нога или коготь?
– Это могло бы назваться и когтем, потому что сверху немножко мяса есть, – отвечал печально дух. – Глядите!
Он распахнул полы своей одежды, и оттуда вывалились двое детей, два бедные существа – презренные, гадкие, гнусные, омерзительные, отталкивающие; они упали на колени к ногам Скруджа и вцепились ему в платье.
– О, человек! склони, склони взоры к своим стопам! – крикнул дух.
Это были мальчик и девочка, – желтые, худые, в лохмотьях, с нахмуренными лицами, свирепые, хотя и пресмыкающиеся в своем подлом унижении. Вместо привлекательного младенчества, долженствовавшего покрыть их щеки вешним свежим румянцем, чья-то блеклая, высохшая рука, словно рука времени, сморщила эти ввалившиеся щеки и стерла с них жизненные краски; в этих глазах, откуда, казалось, должны были улыбаться на божий мир ангелы, теперь гнездились демоны и метали угрожающие взгляды. Никакие перемены, никакой упадок, никакое извращение человеческого рода, в самой высшей степени, и при всех таинственных уклонениях природы, никогда не могли произвести подобных чудовищ, отвратительных и ужасных.
Скрудж отшатнулся, бледный от страха. Впрочем, не желая оскорбить духа, может быть, родителя этих чад, он хотел было сказать: «какие миленькие дети!», но слова сами собою остановились в горле, чтобы не участвовать в такой неимоверной лжи.
– Дух, это ваши дети?
Вот всё, что мог сказать Скрудж.
– Дети людей, – ответил дух; – они обратились ко мне с челобитною на своих отцов. Вот этого зовут «невежество», а эту – «нищета». Бойтесь обоих и их потомства; но первого бойтесь больше – я на челе у него читаю: «проклятие». «Спеши, о Вавилон!» – возгласил дух, протягивая руку к городу: – спеши изгладить это слово – оно осуждает тебя еще более, чем этого несчастного, его только на несчастье, тебя на гибель! Дерзни сказать, что ты не виноват, клевещи даже на своих обвинителей: тебе это может послужить на время, для достижения твоих преступных целей; но… берегись конца!
– И у них нет никакого пристанища! никаких средств! – вскрикнул Скрудж.
– Как!.. Разве нет тюрем? – спросил дух, в последний раз насмешливо повторяя собственные слова Скруджа: – разве нет смирительных домов?
Часы начали бить полночь.
Скрудж посмотрел на духа, но духа уже не было. При последнем замиравшем ударе Скрудж вспомнил предсказание старого Джэкоба Мэрлея и поднял глаза: призрак величественного вида, окутанный в широкую одежду с покрывалом, подлетал к нему, скользя по земле, как пар.
Четвертая строфа
Призрак приближался медленно, важный и молчаливый. Когда он был уже совсем подле, Скрудж склонил пред ним колено, потому что призрак словно разливал вокруг себя в воздухе какой-то мрачный и таинственный ужас.
Длинная черная одежда совершенно закрывала его с головы до ног и оставляла снаружи только одну вытянутую руку: иначе его было бы очень трудно отличить и отделить от густых теней ночи.
Скрудж заметил, что призрак высокого роста, величавой осанки, и что таинственное его присутствие наводит на человека торжественный страх и трепет.
Но более он ничего уже не мог узнать, потому что призрак не говорил ни одного слова, не делал ни одного движения.
– Вероятно, я имею честь находиться в присутствии будущего праздника? – спросил Скрудж.
Призрак не отвечал, но не опускал вытянутой вперед руки.
– Вы мне покажете то, что должно случиться, но не случилось еще… не правда ли? – продолжал Скрудж.
Верхние складки черной одежды на мгновение сблизились между собою, как будто призрак наклонил голову; но это движение было его единственным ответом.
Хотя и привычный к обращению с духами, Скрудж всё-таки чувствовал такой ужас в присутствии этого молчаливого призрака, что у него дрожали ноги, и он едва устоял на них, когда приготовился следовать за своим вожатым. Призрак остановился на мгновение, как будто хотел дать Скруджу время собраться с силами. Но волнение Скруджа только усилилось, особенно когда он подумал, что сквозь этот черный саван на него устремлены неподвижные взоры призрака.
– Дух грядущего! – вскрикнул он. – Я вас боюсь больше, чем всех прежних призраков; но так как я знаю, что вы желаете мне добра; так как намерение мое – переменить образ жизни, я с благодарностью готов за вами следовать… Не заговорите ли вы со мной?
Нет ответа. Только вытянутая рука указываете вперед.
– Ведите меня! – сказал Скрудж. – Ночь быстро подвигается, а я знаю, что для меня это время драгоценно. Ведите меня, дух.
Призрак так же удалился, как и приблизился. Скрудж следил за ним в тени его одежды, и ему казалось, что эта тень поднимает и уносит его с собою.
Нельзя сказать определительно, что они вошли в город: скорее, город выплыл кругом них и охватил своим движением. Во всяком случае, они очутились в самом сердце Сити на бирже, между негоциантами: быстро шныряли негоцианты во все стороны, звенели деньгами в карманах, собирались в кучки – потолковать о делах, смотрели на часы, задумчиво побрякивали огромными брелоками… и т. д. – словом; всё были те же, какими так часто видал их Скрудж.
Призрак остановился подле небольшой группы этих капиталистов и Скрудж, заметив направление его руки, также подошел – послушать разговор.
– Нет, – говорил высокий и толстый джентльмен с чудовищным подбородком, – больше я ничего не знаю – знаю только, что умер.
– Когда?
– Прошлой ночью, кажется.
– Как он распорядился своим состоянием? – спросил еще джентльмен с наростом на носу, похожим на зоб индейского петуха.
– Право, не знаю… Может быть, завещал своему Обществу… во всяком случае, не мне – вот это я знаю наверное.
Общий смех приветствовал эту шутку.
– Я думаю, – заговорил джентльмен с наростом, – похороны обойдутся ему не дорого: его никто не знал, и охотников провожать его тело найдется не много. Впрочем, я, пожалуй, пойду: мне была бы только закуска!
– Ну, так я всех вас бескорыстнее, господа! – заговорил джентльмен с двойным подбородком. – Черных перчаток я не ношу, на похоронах не закусываю, а всё-таки пойду, хоть без приглашения, и вот почему мне кажется, что покойник считал меня своим истинным другом – как ни встретится, всегда поговорит… прощайте, господа!
Группа рассмеялась и смешалась с другими. Скрудж узнал всех этих господ и взглянул на призрак, будто хотел попросить у него объяснения.
Призрак скользнул в боковую улицу и указал пальцем на двух только что встретившихся джентльменов. Скрудж опять стал вслушиваться в надежде хоть тут узнать слово загадки.
Джентльменов он очень хорошо знал: это были два богатые почтенные негоцианта, и Скрудж очень ценил их уважение к себе, разумеется, уважение в делах, просто и положительно только в делах.
– Как вы поживаете? – говорил один.
– А вы как? – спрашивал другой.
– Да хорошо. А старый-то «Gobseck» того… совсем рассчитался… Гм?
– Говорили мне… А ведь, не правда ли, холодно?
– Пора! Пора такая: святки… Вы, я полагаю, не катаетесь на коньках?
– Ни-ни: мне есть кой о чем другом подумать… Прощайте?
И ни слова больше. Таковы были их встречи, разговор и прощанье.
Скрудж сначала удивился, почему призрак придает такую важность пустым разговорам; но, внутренне убедившись, что должен же таиться в них какой-нибудь смысл, он стал раздумывать про себя – какой же это именно? Трудно предположить, чтобы во всём этом скрывался намек на смерть Джэкоба: дело было так давно, а призрак – провозвестник будущего. На знакомых не на кого подумать… Тем не менее, не сомневаясь, что здесь готовится ему, для его же блага, таинственный урок, Скрудж решился не обронить ни одного слова, не пропустить без внимания ни одного малейшего обстоятельства, а главное – не спускать глаз со своего второго я при его появлении: Скрудж был уверен, что поведение его будущего самого себя послужит ему ключом к разгадке.