Во второй половине дня в парадную дверь постучали. Парадной дверью никто не пользовался – Джулиет открыла ее с некоторым усилием.
На пороге стоял мужчина в бежевых брюках и тщательно выглаженной желтой рубашке с короткими рукавами. Он выглядел на несколько лет старше Джулиет и, несмотря на высокий рост, казался щуплым из-за чуть впалой груди, но разговаривал оживленно, с постоянной улыбкой.
– Я пришел к хозяйке дома, – объявил гость.
Джулиет оставила его ждать на крыльце и направилась на террасу.
– Там какой-то человек, – сказала она матери. – Наверное, чем-нибудь торгует. Прогнать его?
Сара пыталась приподняться.
– Нет-нет, – задыхаясь, воскликнула она. – Будь добра, помоги мне прихорошиться. Я услышала его голос. Это Дон. Мой друг Дон.
Между тем посетитель уже вошел в дом и заговорил из-за двери, ведущей на террасу.
– Сара, не волнуйтесь. Это всего лишь я. Вы одеты?
Взбудораженная, радостная, Сара схватилась за щетку для волос, но не управилась, сдалась и пригладила волосы рукой. У нее весело зазвенел голос.
– Одета, – боюсь, так будет всегда. Заходите.
Переступив через порог, посетитель бросился к Саре, а та протянула к нему руки.
– От вас пахнет летом, – произнесла она. – Как это у вас получается? – Пощупала его рубашку. – Хлопок. Без единой морщинки. Как приятно.
– Сам погладил, – отозвался он. – Салли в церкви, ухаживает за цветами. Вроде бы неплохо справился?
– Чудесно, – сказала Сара. – Но вам грозило изгнание. Джулиет приняла вас за коммивояжера. Джулиет – моя дочь. Моя любимая дочь. Я ведь рассказывала, что мы ждем ее в гости? Джулиет, Дон – священник. И мой друг.
Дон распрямился и пожал Джулиет руку:
– Как хорошо, что вы приехали. Очень рад встрече. Кстати сказать, вы были недалеки от истины. В некотором роде я и правда коммивояжер.
Джулиет вежливо улыбнулась пасторской шутке.
– В каком храме вы служите?
Ее вопрос рассмешил Сару.
– Ой, вот тайное и стало явным.
– Святой Троицы, – невозмутимо улыбаясь, ответил Дон. – Что же до тайного и явного – я прекрасно знаю, что Сара и Сэм не ходят ни в одну из местных церквей. Я просто иногда наведываюсь к ним в гости, потому что ваша мама – очаровательная женщина.
Джулиет не могла вспомнить, относится храм Святой Троицы к Англиканской церкви или к Объединенной церкви Канады[16].
– Милая, подыщи, пожалуйста, Дону стул поприличнее, – попросила Сара. – А то он нависает надо мной, как аист. Дон, выпьете что-нибудь? Хотите гоголь-моголь? Джулиет готовит вкуснейший гоголь-моголь. Хотя нет. Нет, это, пожалуй, тяжеловато. Вы только что с улицы, с жары. Чаю? Тоже слишком горячо. А как насчет ситро? Или сока? Джулиет, какой у нас есть сок?
Дон остановил ее:
– Просто стакан воды. Большое спасибо.
– Вы правда не хотите чая? Точно? – Сара задыхалась. – А я не откажусь. И вам бы не помешало, хоть полчашечки. Джулиет?
Отправившись на кухню, где больше никого не было – Айрин хлопотала в саду, на сей раз окучивая бобы, – Джулиет подумала, что под предлогом заварки чая ее просто-напросто выставили из комнаты, чтобы Сара и Дон могли поговорить наедине. Поговорить, а может, и помолиться? Эта мысль была для нее нестерпима.
Ее родители никогда не ходили в церковь, хотя однажды, только приехав сюда, Сэм кому-то сказал, что они друиды. Прошел слух, что церкви, представляющей их религию, в городе нет, и репутация Сэма и Сары слегка улучшилась: теперь их уже не считали безбожниками. Джулиет недолгое время посещала воскресную школу при англиканской церкви – в основном просто за компанию с подружкой. На работе Сэм никогда не восставал против обязательного чтения Библии и утренней молитвы «Отче наш» – так же как и не протестовал против «Боже, храни королеву»[17].
– Иногда стоит возвышать голос, а иногда нет, – приговаривал он. – Не будешь в этом вопросе лезть на рожон, так, глядишь, тебе позволят рассказать детям об эволюции.
Сару одно время интересовал бахаизм[18], но, как считала Джулиет, ее энтузиазм давно угас.
Заварив большой чайник для себя, матери и гостя, Джулиет обнаружила в буфете диетическое печенье и медный поднос, который Сара обычно доставала по праздникам.
Дон согласился на чашку чая и залпом выпил воду со льдом, которую Джулиет принесла на том же подносе, но покачал головой, когда ему предложили печенье:
– Спасибо, я не буду.
Он, казалось, вкладывал в эти слова какой-то особый смысл. Как будто печенье не полагалось ему по сану.
Дон спросил у Джулиет, где она живет, какая погода обычно бывает на западном побережье, кем работает ее муж.
– Занимается ловлей креветок – но мы не женаты, – любезно сообщила Джулиет.
Дон кивнул. Ах да.
– На море часто штормит?
– Бывает.
– Уэйл-Бей. Никогда не слышал, но теперь буду знать. Какую церковь вы посещаете в Уэйл-Бей?
– Никакую. Мы не ходим в церковь.
– Разве поблизости нет храма вашей конфессии?
Джулиет улыбнулась и покачала головой:
– У нас в принципе нет никакой конфессии. Мы не верим в Бога.
Дон звякнул чашкой о блюдце. Сказал, что ему очень печально это слышать.
– В самом деле печально это слышать. И давно вы придерживаетесь подобной точки зрения?
– Даже не знаю. С тех самых пор, когда всерьез задумалась над этим вопросом.
– Ваша мама сказала мне, что у вас есть ребенок. Девочка, не так ли?
Джулиет подтвердила.
– И ее не крестили? Вы намерены растить ее во мраке язычества?
По их мнению, ответила Джулиет, Пенелопа, когда подрастет, сама сможет решить для себя этот вопрос.
– Но мы намерены воспитывать ее без вмешательства религии. Это действительно так.
– Прискорбно, – тихо проговорил Дон. – Прискорбно для вас обоих. Вы и ваш… как вы там его называете… вы отвергли Божью благодать. Что ж. Вы взрослые люди. Но лишить благодати ребенка – это все равно что отнять у него источник пропитания.
Джулиет почувствовала, что ее самообладание трещит по швам.
– Но мы не верим, – сказала она. – Мы не верим в Божью благодать. Мы не лишаем Пенелопу пропитания – мы просто не хотим ей лгать.
– Лгать. Значит, вы считаете ложью то, во что верят миллионы людей по всему миру. Вам не кажется немного самонадеянным утверждать, что существование Бога – ложь?
– Эти ваши миллионы не верят в Бога, они просто ходят в церковь, – возразила Джулиет, постепенно повышая голос. – Бездумно. Если Бог существует, значит он наделил меня разумом и хочет, чтобы я мыслила, верно? И еще, – добавила она, пытаясь успокоиться. – Есть масса других людей, которые верят во что-то свое. Например, в Будду. Так почему же то, во что верят миллионы, обязательно должно быть правдой?
– Христос жив, – без запинки отозвался Дон. – Будда – нет.
– Это просто слова. Что за ними стоит? Если уж на то пошло, не вижу никаких доказательств, что кто-то из этих двоих жив.
– Это вы не видите. Другие видят. Знаете ли вы, что Генри Форд – Генри Форд Второй[19], которому даровано все, чего только можно пожелать, – каждый вечер становится на колени и возносит молитву Господу?
– Генри Форд? – вскричала Джулиет. – Генри Форд? Да какое мне дело, чем себя тешит Генри Форд?!
Разговор постепенно скатывался в неизбежное русло всех подобных дискуссий. В голосе священника, поначалу скорбном, нежели гневном – хотя и не без оттенка железной уверенности, – теперь слышались пронзительные, крикливые нотки; а Джулиет, начав с разумного, как ей казалось, сопротивления (храни спокойствие и трезвость мысли, раздражая собеседника своей вежливостью), теперь была охвачена острой ледяной яростью. Доводы и опровержения обоих звучали так, что больше походили на оскорбления.
Сара же крошечными кусочками отщипывала диетическое печенье, не смея поднять глаза на спорщиков. Время от времени она содрогалась, словно ее жалили их слова, но Дону и Джулиет было не до нее.
Конец дискуссии положил лишь пронзительный плач Пенелопы, которая проснулась оттого, что намочила пеленки, и уже некоторое время пыталась об этом сообщить – сначала тихо, потом все громче и наконец в полный голос. Сара услышала плач первой и попыталась обратить на это внимание спорщиков.
– Пенелопа, – еле слышно прошептала она; затем попыталась снова, приложив больше сил. – Джулиет. Пенелопа.
Джулиет и Дон бросили на нее непонимающие взгляды, но через некоторое время священник сказал, резко понизив тон:
– Ваш ребенок.
Джулиет выскочила из комнаты. Ее так трясло, что она чуть не уколола малышку булавкой, когда меняла пеленки. Пенелопа умолкла – не потому, что успокоилась, а потому, что испугалась резких движений матери. Изумленный, пристальный взгляд широко распахнутых, заплаканных глаз малышки отчасти привел Джулиет в чувство; она перевела дыхание и, приговаривая ласковые слова со всей нежностью, на какую только была способна, взяла дочку на руки и прошлась взад-вперед по коридору мансарды. Пенелопа успокоилась не сразу, но через несколько минут ее мало-помалу отпустило.
Джулиет чувствовала, как то же происходит с ней самой, и, когда обе они более или менее пришли в себя, спустилась с Пенелопой по лестнице.
Священник вышел из комнаты и ждал за порогом. Возможно, он хотел взять извиняющийся тон, но почему-то заговорил испуганно:
– Милая крошка.
– Спасибо, – ответила Джулиет.
Она решила, что сейчас самое время окончательно распрощаться, но священника что-то удерживало. Он не сводил взгляда с Джулиет и не двигался с места. Поднял руку, словно собираясь ухватиться за ее плечо, но тут же опустил.
– У вас не найдется немного… – забормотал он, дернув головой.
Вместо «немного» у священника вышло что-то вроде «бебого».
– …со… га… – закончил Дон, схватился рукой за горло, а потом махнул в сторону кухни.
Джулиет решила, что он пьян. Голова его слегка раскачивалась из стороны в сторону, а глаза как будто подернулись пеленой. Он уже пришел к ним нетрезвым или принес спиртное во фляжке? Но потом Джулиет осенило. Она вспомнила одну девочку из школы, где полгода учительствовала. У той был диабет, и время от времени, если она слишком долго ничего не ела, с ней случались приступы: заплетался язык, путались мысли, не слушались ноги.
Джулиет устроила Пенелопу на бедре, взяла священника под руку и повела на кухню. Сок. Той девочке давали попить сока, – наверное, и Дону требовалось то же самое.
– Подождите чуть-чуть, совсем чуть-чуть, все будет хорошо, – повторяла Джулиет.
Опустив голову, Дон опирался на кухонную стойку.
Апельсиновый сок кончился – Джулиет точно помнила, как утром налила остатки Пенелопе, думая, что надо будет сходить и купить еще. Но нашлась бутылка виноградной газировки, которую Сэм и Айрин любили пить после огородных работ.
– Вот, – сказала Джулиет, налила священнику стакан, привычно управляясь одной рукой. – Вот.
И пока он пил газировку, добавила:
– Простите, что сока не нашлось. Но все дело в сахаре, верно? Самое главное – сахар?
Опорожнив стакан, Дон выдавил:
– Да. Сахар. Спасибо.
Его речь уже стала более членораздельной. И это тоже было знакомо Джулиет: та ученица, больная диабетом, тоже оправлялась после припадка очень быстро – это казалось чудом. Но перед тем, как окончательно прийти в чувство, окончательно стать собой, Дон исподлобья посмотрел ей в глаза. Скорее всего, ненамеренно, случайно. В его взгляде не было ни благодарности, ни прощения – в нем вообще сквозило мало человеческого; а эти глаза были глазами загнанного зверя, цепляющегося за любой шанс на спасение.
А потом, в считаные мгновения, глаза, как и все лицо, преобразились; на смену зверю пришел человек, священник, который опустил стакан и выбежал из дома, не проронив больше ни слова.
Когда Джулиет зашла к матери за подносом, та спала – а может, притворялась. У Сары границы между крепким сном, полудремой и бодрствованием теперь настолько стерлись, что различить эти состояния было крайне трудно. Как бы то ни было, когда она заговорила с дочерью, ее голос был чуть громче шепота:
– Джулиет?
Джулиет застыла в дверях.
– Ты, должно быть, считаешь Дона, как бы это сказать, недотепой, – выговорила Сара. – Но дело в том, что он болен. У него диабет. Это тяжелый недуг.
– Да, – отозвалась Джулиет.
– Ему нужна вера.
– Удобная отговорка, – отрезала Джулиет; правда, негромко, – возможно, мать даже не расслышала ее слов, потому что продолжала говорить.
– Моя вера не так проста, – произнесла Сара с дрожью в голосе (и, как показалось тогда Джулиет, намеренно патетическим тоном). – Я не могу ее описать. Могу только сказать, что она у меня есть. Есть что-то такое, такое прекрасное. Когда мне становится плохо, совсем плохо, я… знаешь, что я себе говорю? Я говорю: ничего. Я говорю: скоро. Скоро я увижу Джулиет!
О великий и ужасный (и милый) Эрик!
С чего начать? У меня все в порядке, у Пенелопы тоже. С поправкой на обстоятельства. Она уже начинает ходить: уверенно гуляет вокруг кровати Сары, но отправляться дальше без взрослых еще не решается. Стоит прекрасная летняя погода; по сравнению с западным побережьем здесь жара. Даже в дождь. Дождь – это хорошо: Сэм с головой ушел в огородничество. На днях мы с ним сели в нашу колымагу и отправились развозить ягоды, малиновое варенье (которое готовит этакая юная Ильза Кох[20], которая обретается у нас на кухне) и молодую картошку, первую в этом сезоне. Настроение у Сэма радужное. Сара целыми днями лежит в постели: спит или перелистывает старые журналы мод. Недавно к ней в гости пришел священник, и мы с ним совершенно по-идиотски разругались на какую-то больную тему, вроде существования Бога. Но в целом все идет своим чередом…
Джулиет нашла это письмо много лет спустя. Должно быть, Эрик не выбросил его по чистой случайности – оно ведь не играло особой роли ни для него, ни для Джулиет.
В родительский дом она вернулась лишь однажды, приехав на похороны Сары, через несколько месяцев после того, как написала это письмо. Айрин в пределах видимости не оказалось, и Джулиет не припоминала, чтобы сама спросила или от кого-то услышала, куда та делась. Скорее всего, вышла замуж. Через несколько лет и Сэм устроил свою жизнь. С коллегой-учительницей, доброжелательной, миловидной, здравомыслящей женщиной. Он переехал к ней, а дом, в котором жил вместе с Сарой, пустил под снос, чтобы расширить огород. Когда жена Сэма вышла на пенсию, они купили автоприцеп и завели привычку отправляться в долгие зимние путешествия. Дважды навестили Джулиет в Уэйл-Бей. Эрик покатал их на баркасе. Он быстро нашел общий язык с тестем. Друзья до гроба, как выражался Сэм.
Читая письмо, Джулиет содрогнулась, как содрогается любой, неожиданно обнаружив чудом уцелевший неприглядный отголосок прежнего, выдуманного себя. Ее поразило резкое несоответствие между этой беспечной маской и мучительными воспоминаниями о том времени. Затем Джулиет решила, что в то лето, видимо, произошла какая-то перемена, не отложившаяся у нее в памяти. Перемена в отношении к месту, где ее дом. Не к деревушке Уэйл-Бей, где она жила с Эриком, а к тому месту, где дом ее был раньше, в прежней жизни.
Поскольку все, что происходит дома, ты изо всех сил стараешься защищать до последнего.
Но она не защитила Сару. Когда та сказала: «Скоро я увижу Джулиет», она не нашлась с ответом. Неужели ничего не придумала? Неужели это оказалось настолько трудно? Просто сказать «да». Для Сары это было бы так важно, а ей самой далось бы почти без усилий. Но она отвернулась, отнесла на кухню поднос, вымыла и вытерла чашки, а с ними и стакан из-под виноградной газировки. И все расставила по местам.
Молчание
Во время короткой переправы между Бакли-Бей и островом Денман Джулиет выбралась из машины и перешла на нос парома, обдуваемый летним бризом. Ее узнала стоявшая там женщина, и они разговорились. Люди нередко обращают внимание на Джулиет, спрашивают себя, где могли ее видеть, и порой вспоминают. Она работает на региональном телевидении: берет интервью у интересных людей, ведущих необычный образ жизни, и умело направляет беседы за круглым столом в программе «На злобу дня». Сейчас у нее короткая стрижка, максимально короткая, а волосы темно-каштановые, под цвет оправы очков. Ее нередко можно увидеть в черных брюках (как, например, сегодня), кремовой шелковой блузке и, реже, в черном пиджаке. Как сказала бы ее мать, у Джулиет «неординарная внешность».
– Прошу прощения. К вам, наверное, постоянно лезут с разговорами.
– Ничего страшного, – отвечает Джулиет. – Вот если бы я шла от зубного или что-то в этом духе…
Женщина эта – примерно ровесница Джулиет. Без макияжа, волосы длинные, черные, с проседью, джинсовая юбка в пол. Она живет на Денмане, и Джулиет спрашивает, что ей известно про «Центр духовного равновесия».
– Там сейчас находится моя дочь, – объясняет Джулиет. – Уже полгода. Не знаю, как правильно это назвать: община или курсы. Впервые за шесть месяцев мы с ней договорились о встрече.
– У нас несколько подобных мест, – отвечает женщина. – Растут, как грибы, потом исчезают. Ничего предосудительного, конечно, в этом нет. Они же обычно располагаются в лесах и отрезаны от населенных пунктов. Хотя, наверное, люди для этого и уходят в общину, правда ведь?
Она предполагает, что Джулиет соскучилась по дочери, и Джулиет подтверждает: да, очень.
– Я в некотором роде избалована. Ей двадцать лет, моей дочери, – в этом месяце исполнится двадцать один, но мы почти никогда не разлучались.
Женщина сообщает, что ее сыну тоже двадцать лет, одной дочери восемнадцать, младшей пятнадцать, и порой она готова приплатить, чтобы только они удалились в какую-нибудь общину, хоть поодиночке, хоть всем скопом.
Джулиет смеется:
– Понимаю. Но у меня она одна. Хотя, конечно, не поручусь, что через пару недель мне не захочется отправить ее обратно.