Джулиет смеется:
– Понимаю. Но у меня она одна. Хотя, конечно, не поручусь, что через пару недель мне не захочется отправить ее обратно.
Такие вот любовные, но ворчливые материнские беседы даются ей без труда (Джулиет – мастерица на жизнеутверждающие реплики), но, по правде говоря, Пенелопа редко давала ей повод для недовольства, и, положа руку на сердце, Джулиет могла бы сказать, что без общения с дочерью ей трудно выдержать даже сутки, не говоря уже о шести месяцах. Летом Пенелопа подрабатывала горничной в Банффе, откуда выбиралась в туристские поездки: на автобусе – в Мексику, автостопом – в Ньюфаундленд. Но она всегда жила с Джулиет и никогда не исчезала на полгода.
Она – моя радость, могла бы сказать Джулиет. Хотя и не принадлежит к вечным оптимисткам, излучающим солнце и счастье. Надеюсь, я воспитала ее иначе. В ней есть достоинство и сострадание, а мудрости столько, что и за восемь десятков лет не наживешь. По природе она склонна к размышлениям, не разбрасывается, в отличие от меня. Немногословна, как ее отец. А еще она – создание ангельской красоты, похожа на мою маму: такая же светленькая, но не такая хрупкая. Сильная и благородная. Изваяна, можно сказать, как кариатида. Но я, вопреки расхожему мнению, ни капли ей не завидую. Все это время, что прошло без нее (и даже без единой весточки, поскольку «Духовное равновесие» запрещает письма и звонки), – все это время я жила как в пустыне, но, когда она вышла на связь, я сразу почувствовала себя пядью потрескавшейся земли, на которую в конце концов пролился щедрый дождь.
«Надеюсь увидеть тебя в воскресенье днем. Пора».
Пора домой – так Джулиет хотела бы истолковать эти слова, но окончательное решение, безусловно, собиралась оставить за Пенелопой.
Дочка от руки начертила для нее примерный план, и перед Джулиет вскоре возникла старая церковь – то есть построенная лет семьдесят пять или восемьдесят назад, побеленная, совсем не такая старая и внушительная, как церкви в той канадской провинции, где выросла Джулиет. За церковью виднелось более современное здание с покатой крышей и множеством окошек по всему фасаду, а поодаль – простая сцена, несколько скамеек и вроде как волейбольная площадка с провисшей сеткой. Все слегка запущенное, а бывшую просеку и вовсе отвоевали тополя и кусты можжевельника.
На сцене столярничали какие-то люди (мужчины или женщины – Джулиет не поняла); другие маленькими группками сидели на скамьях. Все в обычной одежде, а не в каких-нибудь желтых балахонах. На машину никто не обращал внимания. Через несколько минут один человек, поднявшись со скамьи, неторопливо направился к Джулиет. Приземистый мужчина средних лет, в очках.
Она вышла из машины, поздоровалась и спросила, где найти Пенелопу. Коротышка не ответил (наверное, был связан обетом молчания), но кивнул, развернулся и зашел в церковь. Откуда вскоре появилась не Пенелопа, а грузная, неповоротливая женщина с седыми волосами, одетая в джинсы и мешковатый свитер.
– Какая честь, – сказала она. – Входите, не стесняйтесь. Я попросила Донни заварить нам чаю.
У нее было широкое, свежее лицо, одновременно плутоватая и ласковая улыбка и, как сказала бы Джулиет, то, что принято называть огоньком в глазах.
– Меня зовут Джоан, – представилась она.
Джулиет ожидала услышать вымышленное имя, например Гармония или что-нибудь с восточным душком, но никак не обыденное и знакомое «Джоан». Позже она, конечно, сообразила, что Джоан – это та же Иоанна, и вспомнила папессу Иоанну[21].
– Я попала туда, куда нужно? Никогда прежде не бывала на Денмане, – обезоруживающе сказала Джулиет. – Вы ведь знаете, я к Пенелопе?
– А как же. К Пенелопе. – Джоан растянула имя, придав ему некую торжественность.
Высокие окна церкви были завешены пурпурными полотнищами. Церковная утварь и скамьи отсутствовали; все помещение было разделено простыми белыми занавесками на маленькие одноместные закутки, похожие на больничные боксы. Однако в закутке, куда привели Джулиет, даже не оказалось кровати: там стоял маленький столик с парой пластмассовых стульев и небольшой стеллаж, небрежно забитый бумагами.
– К сожалению, мы еще только обживаемся, – сказала Джоан, – Джулиет. Можно вас так называть?
– Да, естественно.
– Никогда еще не встречалась со знаменитостями. – Джоан молитвенно сложила руки под подбородком. – Не знаю, можно ли говорить без церемоний.
– Какая же я знаменитость?
– О, вы знаменитость. Не спорьте. Сразу скажу: меня восхищает ваша работа. Это светлый луч в темноте. Единственная программа, которую стоит смотреть.
– Спасибо, – ответила Джулиет. – Пенелопа прислала записку…
– Знаю. Но, к сожалению, должна сказать вам, Джулиет, что я, конечно, прошу прощения… не хочется вас огорчать… но Пенелопы тут нет.
Женщина произносит эти слова – «Пенелопы тут нет» – с полной безмятежностью. Будто отсутствие Пенелопы может стать поводом для занимательной беседы, а то и взаимной радости.
Джулиет делает судорожный вдох. На миг она теряет дар речи. На нее накатывает волна ужаса. Предчувствие. Но потом, взяв себя в руки, она трезво оценивает этот факт. И начинает копаться в сумке.
– Она написала, что надеется…
– Знаю. Знаю, – отвечает Джоан. – Она собиралась тут быть, но дело в том, что она не смогла…
– Где она? Куда ушла?
– Этого я сказать не могу.
– Не можете или не хотите?
– Не могу. Я просто не знаю. Но скажу так – и это, наверное, вас успокоит. Куда бы она ни ушла, что бы для себя ни решила, это будет верный шаг. Полезный и правильный для ее духовности и роста.
Джулиет решает не заострять на этом внимание. Ее воротит от слова «духовность», которое, по-видимому, охватывает – как она часто говорит – все, начиная с молитвенных барабанов[22] и заканчивая высокой мессой[23]. Могла ли она предположить, что Пенелопа, образованная девушка, попадется в такие сети?
– Наверное, я все-таки должна знать, – говорит Джулиет. – Вдруг она захочет, чтобы я прислала ей какие-нибудь вещи.
– Вещи? – Джоан, похоже, не в силах сдержать широкую усмешку, которая все же сменяется ласковой улыбкой. – Пенелопу теперь не слишком заботят вещи.
Бывает, по ходу интервью Джулиет начинает понимать, что у собеседника есть камень за пазухой, чего она не разглядела, пока не включились камеры. Человек, которого Джулиет недооценила, сочла довольно ограниченным, в итоге может пустить в ход свое оружие – враждебность. Игривую, но беспощадную враждебность. В таких случаях главное – не показывать, что тебя застали врасплох, не отвечать озлобленностью.
– Под ростом я, конечно, подразумеваю внутренний рост, – говорит Джоан.
– Это понятно, – отвечает Джулиет, глядя ей в глаза.
– У Пенелопы всегда была возможность общения с интересными людьми – хотя ей и не требовалось знакомиться с интересными людьми, она выросла рядом с интересным человеком, вы же ее мать, – но, знаете, иногда отношениям не хватает определенного измерения, и дети, взрослея, начинают сознавать, что им недодали…
– О да. У взрослых детей бывает много претензий.
Джоан больше не собирается ходить кругами.
– В жизни Пенелопы – не могу не спросить – вообще присутствовало духовное измерение? Сдается мне, она выросла в обстановке безверия.
– Религия не была под запретом. Мы о ней беседовали.
– Наверное, дело в том, как вы о ней беседовали. В свойственной вам интеллектуальной манере, не иначе. Вы понимаете, о чем я. Вы же такая умница, – благожелательно добавляет Джоан.
– Это ваше субъективное мнение.
Джулиет понимает, что ее контроль над разговором – и над собой – слабеет и грозит ускользнуть вовсе.
– Это не мое мнение, Джулиет. Это мнение Пенелопы. Она замечательная девушка, но ее привел к нам неутоленный голод. Голод к тем сущностям, которых она была лишена в семье. Вы были рядом с нею, вели замечательную, насыщенную, успешную жизнь… но, Джулиет, вынуждена вам открыть, что ваша дочь познала одиночество. Познала несчастье.
– Разве это не суждено большинству из нас? На каком-то этапе познать одиночество и несчастье?
– Не мне судить. О, Джулиет. Вы же на редкость проницательная женщина. Я часто смотрю телевизор и гадаю: как вам удается настолько быстро дойти до сути, сохраняя при этом такую мягкость и вежливость? Не думала, что мне когда-нибудь случится побеседовать с вами лицом к лицу. И более того, что у меня будет возможность помочь вам…
– Тут вы, наверное, слегка заблуждаетесь.
– Вы обиделись. И ваша обида естественна.
– Это мое личное дело.
– Ну хорошо. Наверное, ваша дочь даст о себе знать. Когда-нибудь.
И Пенелопа дала о себе знать – через пару недель. Открытка пришла на ее – Пенелопы – собственный день рождения, девятнадцатого июня. Ей исполнился двадцать один год. Открытка была из тех, что отправляют малознакомым людям, не зная их вкусов. Не грубовато-шутливая, не остроумная, не сентиментальная. На переднем плане букетик анютиных глазок, перехваченный фиолетовой тесьмой, образующей слова «С днем рождения». Они повторяются и внутри, только там сверху – надпечатка золотыми буквами: «Поздравляю».
И Пенелопа дала о себе знать – через пару недель. Открытка пришла на ее – Пенелопы – собственный день рождения, девятнадцатого июня. Ей исполнился двадцать один год. Открытка была из тех, что отправляют малознакомым людям, не зная их вкусов. Не грубовато-шутливая, не остроумная, не сентиментальная. На переднем плане букетик анютиных глазок, перехваченный фиолетовой тесьмой, образующей слова «С днем рождения». Они повторяются и внутри, только там сверху – надпечатка золотыми буквами: «Поздравляю».
Подписи не было. Вначале Джулиет подумала, что кто-то прислал эту открытку Пенелопе и забыл подписаться, а она, Джулиет, вскрыла конверт по ошибке. Кто-то, у кого записаны имя и дата рождения Пенелопы. Вероятно, ее зубной врач или инструктор по вождению. Но потом она присмотрелась к почерку на конверте и удостоверилась, что никакой ошибки нет – там действительно стояло ее имя, написанное рукой Пенелопы.
Марки в наше время подсказок не дают. На всех сказано: «Почта Канады». Джулиет подумала, что, наверное, можно выяснить хотя бы, из какой провинции пришло письмо, но для этого нужно обращаться на почтамт, нести туда конверт и, скорее всего, приводить обоснования, доказывать свое право на информацию. И светиться.
Она поехала к своей старинной подруге Кристе, с которой познакомилась, когда жила в Уэйл-Бей, еще до рождения Пенелопы. Криста переселилась в Китсилано, в специализированный пансионат. У нее нашли рассеянный склероз. Ей отвели комнату на первом этаже, с небольшим единоличным двориком, и Джулиет посидела с ней у окна, глядя на освещенный солнцем край лужайки и кусты цветущей глицинии, за которыми скрывались расставленные вдоль забора мусорные баки.
Джулиет без утайки рассказала Кристе, как съездила на остров Денман. Она никому больше об этом не рассказывала и не собиралась. Каждый день по пути с работы она лелеяла надежду, что дома ее ждет Пенелопа. Или хотя бы весточка от нее. И вот она пришла – эта неприязненная открытка, – и Джулиет трясущимися руками вскрыла конверт.
– Это не просто так, – сказала Криста. – Она дает тебе знать, что жива-здорова. За этим последует что-то еще. Непременно. Имей терпение.
Джулиет желчно рассказала о Матушке Шиптон[24]. Именно так она решила ее называть, отвергнув после непродолжительных раздумий «Папессу Иоанну». Какая мерзкая изворотливость, говорила она. Какое пакостное лицемерие, спрятанное под фальшивой, приторно-религиозной личиной. Невозможно представить, что такая тварь запудрила мозги Пенелопе.
Криста предположила, что Пенелопа поехала туда для того, чтобы об этом написать. Журналистское расследование. Сбор материала. Личный взгляд – пространные доверительные материалы сейчас очень популярны.
– Расследование, затянувшееся на полгода? – усомнилась Джулиет. Пенелопа могла бы за десять минут раскусить эту Матушку Шиптон.
– И правда странно, – признала Криста.
– Ты ничего от меня не скрываешь? – спросила Джулиет. – Мне даже неприятно спрашивать. Я в полной растерянности. Чувствую себя дура дурой. Эта негодяйка того и добивалась. А я – как простушка в спектакле, которая что-нибудь ляпнет, и все отворачиваются, поскольку знают то, чего она не знает…
– Таких спектаклей уже не ставят, – перебила Криста. – В нынешних никто ничего не знает. Нет… Пенелопа со мной не откровенничала, как и с тобой. Да и с чего бы? Она же знала, что я от тебя ничего не скрываю.
Помолчав, Джулиет насупилась и пробормотала:
– Кое-что ты от меня скрывала.
– Ой, ради бога, – миролюбиво сказала Криста, – не заводи все сначала.
– Не буду, – согласилась Джулиет. – Просто настроение паршивое, вот и все.
– Терпи. Это одно из испытаний материнства. По большому счету, она тебя всегда щадила. Через год все забудется.
Джулиет не призналась, что уйти достойно не сумела. Она повернулась и с яростной мольбой закричала:
– Что она вам сказала?
И Матушка Шиптон уставилась на нее, как будто только этого и ждала. Она помотала головой, и ее поджатые губы растянулись в сальной, жалостливой ухмылке.
В течение следующего года Джулиет иногда звонили разные знакомые Пенелопы. На их вопросы она всегда отвечала одинаково. Пенелопа решила отдохнуть. Годик попутешествовать. Никакого четкого маршрута у нее нет, Джулиет не имеет представления, как с ней связаться, и почтового адреса тоже сообщить не может.
Но вот близкие друзья Пенелопы не звонили. Это, вероятно, означало, что все, кто близок с ее дочерью, прекрасно знают о ее передвижениях. Впрочем, это могло означать и другое: что они тоже отправились путешествовать, нашли работу в других провинциях и вели теперь совсем другой образ жизни, слишком суматошный, чтобы беспокоиться о прежних друзьях.
(Прежние друзья – это, на данном этапе их жизни, те, с кем ты не виделся полгода.)
Входя в квартиру, Джулиет первым делом смотрела, не мигает ли лампочка на автоответчике, – та самая лампочка, которую она раньше старалась не замечать, думая, что кто-то опять недоволен ее высказываниями в эфире. Изобретала разные дурацкие приметы: строго рассчитывала количество шагов до телефона, особым образом поднимала трубку, задерживала дыхание. Хоть бы она.
Но все впустую. Через какое-то время мир будто бы очистился от знакомых Пенелопы: от парней, которых она бросила, и от тех, которые бросили ее, от подружек, с которыми она сплетничала и, наверное, делилась своими тайнами. Она училась не в районной школе, а в частной школе-интернате для девочек «Торранс-Хаус», и ее близкие подруги – даже те, с кем она продолжала общаться и в колледже, – в большинстве своем приехали из других мест. С Аляски, из Принс-Джорджа, даже из Перу.
Письма не было и на Рождество. Но в июне пришла очередная открытка, в духе первой, без единого слова от руки. Джулиет глотнула вина, прежде чем ее вскрыть, а потом сразу выкинула. На нее порой накатывали судорожные рыдания, иногда начинался беспричинный озноб, но она выходила из этих состояний за счет мгновенных приступов ярости, расхаживая по квартире и стуча кулаком по ладони. Ярость была направлена против Матушки Шиптон, но потом образ этой женщины померк, и Джулиет в конце концов решила, что просто нашла в ее лице удобную мишень.
Все фотографии Пенелопы были изгнаны в ее спальню; за ними последовали пачки ее рисунков и набросков, сделанных еще до переезда из Уэйл-Бей, ее книги, а также европейская поршневая кофеварка на одну чашку – ее подарок Джулиет с первой летней зарплаты в «Макдоналдсе». Туда же отправились невразумительные вещицы, которые дарили ей для дома: крошечный пластмассовый вентилятор на присоске, заводной игрушечный трактор, сделанная из стеклянных бусин шторка на окно в ванной. Дверь в эту спальню теперь не открывалась, и через какое-то время мимо нее уже стало возможным проходить без содрогания.
Джулиет долго раздумывала, не выехать ли из этой квартиры, чтобы сменить обстановку. Но Кристе она сказала, что не сможет этого сделать, потому что у Пенелопы есть только этот адрес, а письма пересылают лишь в течение трех месяцев, по истечении которых дочь уже не сумеет ее разыскать.
– Тебя всегда можно найти на работе, – возразила Криста.
– Как знать, надолго ли я там задержусь? – сказала Джулиет. – Не иначе как она живет в общине, где связь с внешним миром запрещена. Там верховодит какой-нибудь гуру, который спит со всеми женщинами и отправляет их просить милостыню. Надо было мне в свое время определить ее в воскресную школу и научить молиться – тогда, наверное, такого бы не случилось. Да, в самом деле. Правда. В качестве прививки. Я пренебрегала ее духовностью. Так сказала Матушка Шиптон.
Когда Пенелопе только исполнилось тринадцать лет, школьная подружка из «Торранс-Хауса», которая собиралась с родителями в Британскую Колумбию, позвала с собой Пенелопу в национальный парк «Кутеней». Джулиет была только за. Пенелопа проучилась в «Торранс-Хаусе» всего год (ее приняли на льготных условиях, поскольку там когда-то преподавала ее мать), и Джулиет порадовалась, что дочка успела найти себе хорошую подругу и принята в ее семью. Порадовалась она и тому, что это будет поездка в кемпинг – привычное для многих детей времяпрепровождение, которого Джулиет в детстве не знала. Правда, она, рано закопавшись в книги, к этому и не стремилась, но с удовольствием отмечала, что Пенелопа растет более нормальной девочкой, чем когда-то она сама.
Эрик отнесся к их затее с подозрением. Он считал, что Пенелопа еще до этого не доросла. Ему не нравилось, что она уезжает с людьми, о которых он почти ничего не знает. Вдобавок она и без того училась в интернате, дома бывала редко, так зачем же еще более урезать семейное общение?
У Джулиет имелась и другая причина: ей попросту хотелось отправить куда-нибудь Пенелопу на первое время летних каникул, поскольку им с Эриком предстояло выяснить отношения. Добиться ясности, которой пока не было. И Джулиет не собиралась только ради дочери делать хорошую мину при плохой игре.