Партии в покер продолжались с прежней регулярностью, к тому же Шкипер начал таскать у деда с полок книги. Как и во времена вынужденного сидения в Крутичах, он читал много и без всякой системы – классические романы, дедову медицинскую литературу, мои старые учебники, желтую прессу, переводные детективы в глянцевых обложках – все, что попадалось под руку.
– Ну, куда тебе эту вещь, балбес, куда?! – возмущался дед, видя, как Пашка с глубокомысленным видом открывает сартровскую «Тошноту». – Ты же ни слова не поймешь, недоросль, зачем тебе это?!
На что следовало шкиперовское обычное:
– Степаныч, название прикольное.
– Дай сюда сейчас же! – Дед отбирал у него Сартра и сам лез на полку. – Вот тебе лучше… Ну, Чехов, что ли…
– Читал уже.
– Что ты читал, что ты читал?! Читал он… «Ваньку Жукова»? Возьми «Черного монаха», только страниц не пропускай. И не смей курить в доме, поганец, ты мне в прошлый раз Пушкина раритетного пеплом прожег! Добро бы понял хоть слово, все не так бы жалко было… Всю герань Саньке окурками забросал, хватит, говорю, дымить!
Шкипер послушно гасил сигарету (в моей герани), хмурился, косился на меня. Я старалась сделать вид, что занята своими делами. Нельзя было не заметить, что Пашка стесняется своего небогатого образования, стараясь его восполнить беспорядочным чтением чего попало. Степаныч как-то обмолвился, что мать Шкипера работала в ресторане на Маросейке судомойкой и пила как сапожник. С Федором она официально не была расписана, поскольку тот был вор в законе и жил «по понятиям», то сидел, то надолго пропадал из города. Подросшего мальчишку мамаша все-таки додумалась отвести в школу, куда он и проходил несколько лет, – главным образом из-за того, что там кормили, – а годам к двенадцати Пашке уже стало не до учебы.
– В семейный бизнес пошел, распроети их обоих… – пояснил дед. И внезапно крякнул со странной смесью негодования и восхищения. – Ох, какая голова у засранца этого! Память замечательная, к языкам способности… Ты слышала, он в мае эту профурсетку Норку к нам притащил, а в июне уже с ней по-итальянски разговаривал! Ему бы высшее образование получить – не бандитом стал бы, а президентом!
Зная Степаныча, я понимала, что он не преувеличивает.
Шкипер все так же приезжал к нам в ресторан, все так же с разными женщинами, которых объединяла только их красота. С Татьяной он к тому времени уже окончательно расстался. Кажется, она вышла с его разрешения замуж за француза и улетела жить в Париж. Часто Шкипер заглядывал и к соседям. Цыгане знали, кто он, и мигом сообразили, что такое знакомство в наше время может быть очень полезно. Когда к ним приезжали гости, тетя Ванда всегда стучала мне в стенку, и если Шкипер оказывался у нас, то шел вместе со мной. Цыгане пили, пели, плясали, как всегда, шумно и весело, я танцевала вместе с ними, Пашка слушал, смотрел… Потом вдруг заговорил по-цыгански, чем привел в бурный восторг все общество: способности к языкам у него действительно имелись. Когда у дяди Коли угнали его «Волгу», тетя Ванда пожаловалась Шкиперу, и на другой день машину вернули – просто поставили у подъезда, как было. Тетя Ванда попыталась поблагодарить Шкипера, тот изобразил недоумение и заявил, что никакого отношения к возвращению средства передвижения не имеет. Никто ему не поверил, да он на это и не рассчитывал.
Однажды мы с Милкой пекли у нас на кухне по рецепту Милкиной прабабки творожный пирог «Савияко». Шкипер, который ждал задерживающегося в больнице Степаныча, с выражением полного безразличия на лице сидел за столом и читал мой учебник геометрии за восьмой класс, время от времени затягиваясь сигаретой. Он настолько слился с интерьером, что мы с Милкой напрочь забыли о его присутствии и спохватились лишь тогда, когда увидели, что больше половины таза начинки с изюмом, беспечно оставленного под полотенцем на том же столе, исчезло неизвестно куда.
Милка вопила как сумасшедшая:
– Бандитская морда! Прорва! Живоглот! Сказал бы, что голодный, я бы тебе лучше борща налила! Вот куда я теперь это дену, отвечай?! Кому теперь эти три крошки?! Вот как дам сейчас черпаком по тыкве, бессовестный, хватит ржать! И ложку отдай!
Шкипер быстро доедал то, что осталось, и хохотал:
– Да чего ты так орешь-то? Испеки поменьше бублик, и все… Слушай, ну вкусно, ей-богу, я и не заметил как… Ну, давай за творогом в молочный сгоняю!
– Да сиди ты, – смягчилась Милка. – Сейчас Любку пошлю… Ну, борща-то дать, голодающий?
– Давай.
Вечером того же дня, когда пирог был благополучно испечен и съеден, а я уже успела забыть об инциденте, Милка сказала мне:
– Ты за него замуж не ходи, не надо. Его все равно застрелят когда-нибудь, останешься одна с детьми…
– За кого замуж? – Я даже не сразу поняла, о чем она, а поняв, замахала руками: – Милка, ты сдурела?! Ты видела, с какими он девками в наш кабак приходит?!
– С одними спят, на других женятся.
– Женится этот, как же.
– Ну, не женится, так еще как-нибудь… Не ходи, Санька. Он, может, и козырной, только… ненадежно это как-то.
– У тебя только одно на уме. Нужна я ему…
Говоря это, я не кокетничала, голова у меня в то время была забита совсем другим. Каким-то образом слава о моем умении лечить болезни стала распространяться, причем – со страшной скоростью. До сих пор не понимаю, почему сейчас ясновидящие и целители платят бешеные деньги за рекламу. Я не только не рекламировала себя, но, напротив, просила знакомых никому об этом не рассказывать. Бесполезно – недели не проходило, чтобы кто-нибудь ко мне не явился. Приходили бабы с женскими болячками, старики с язвами, артритами и сердечной болью, приносили грудных детей с пупочными и паховыми грыжами, молодые мужики просили прибавить силы… Однажды явился Ибрагим с очередным триппером, но тут уж я встала на дыбы и прогнала его в больницу. Он обиделся, хлопнул дверью на весь подъезд, а вечером его с ножевой раной в боку привез Боцман. Они ввязались в драку в сомнительном ночном клубе. Всю ночь, пропустив работу, я заживляла его порез; заодно у Ибрагима каким-то образом ликвидировался и триппер. Наутро приехал Шкипер, мрачно выслушал сбивчивый рассказ двух дружков, обматерил обоих, велел сгинуть с глаз и, оставшись со мной наедине, предъявил обширную шишку в полголовы:
«Машину на набережной занесло, шарахнулся…»
Я не поверила, но головную боль ему вылечила.
Первое время я страшно боялась происходящего и постоянно носилась в Крутичи к Сохе для консультации. Вскоре вся моя комната была завалена сухой травой, кое-что даже росло в горшках прямо на окнах. В моем деле это сено не особенно помогало, но я заметила, что люди больше верили мне, когда я вручала им настойку или отвар. Я помнила Фатиму и понимала, что без веры человека в то, что все получится, никакая болезнь не пройдет. Тем более что мелочь вроде ревматизма или головной боли можно было действительно вылечить одной травой, и я не беспокоила свой зеленый шар. Соха предупредила, что по пустякам его дергать не надо. И еще однажды сказала, что, если человек недостоин лечения или не нуждается в нем, шар не явится, хоть тресни: «Ему бог не позволит». Я усомнилась в этом, вспомнив Жигана, но вслух возражать не стала.
Денег я по-прежнему не принимала, но мои пациенты были людьми настойчивыми, и у меня в доме оказывались дорогие продукты, вещи, косметика, духи и тряпки в немыслимых количествах. Почти все я раздавала цыганам, что-то Степаныч носил в свою больницу, что-то мы съедали сами… Так прошло около двух лет.
Мне было двадцать, когда умер дед. Закончив тяжелейшую, четырехчасовую операцию на сердце, он почувствовал себя плохо, прилег в кресле в лаборантской – и умер. Если бы он позвонил домой, если бы эти дуры медсестры что-нибудь заметили и вызвали меня!.. Но позвонил мне часом позже, когда ничего уже нельзя было исправить, главный врач Семен Маркович Перельман.
Я не плакала, не знаю почему. Не плакала, отчетливо сознавая при этом, что потеряла единственного родного человека. Похоронами и поминками занималась тетя Ванда, через знакомых ей удалось выбить место на кладбище рядом с бабушкой и мамой. Я ходила в какой-то сонной одури. Хорошо помню только одно: как бреду на почту в сопровождении всхлипывающей Милки, чтобы отбить телеграмму Сохе в Крутичи. Телеграммы в калужскую глушь идут по нескольку дней, и я была уверена, что Соха с Маруськой на похороны не успеют. Так и вышло: на кладбище я была одна – не считая цыган и Семена Марковича. Стоял теплый день начала мая, деревья утопали в зеленоватой дымке, в церкви горели свечи. Помню, Семен Маркович вел меня под руку и тихо спрашивал, не нужна ли мне помощь. Помню, я отвечала, что отлично справлюсь сама, и интересовалась, как себя чувствует его племянница, которой я лечила щитовидку. Помню поминки, блины, водку в нашем старинном хрустальном графине, сочувственные физиономии цыган, фотографию деда в черной рамке, рюмку, накрытую куском хлеба, слезы тети Ванды: «Бедная девочка…» Помню речь Семена Марковича, сбивчивую, но прочувствованную, о безвременно ушедшем светиле русской хирургии… Вечером, когда мы домывали посуду после поминок, тетя Ванда попыталась увести меня к себе, но я наотрез отказалась и осталась в пустой квартире одна.
В душе я надеялась, что наконец-то смогу разреветься, но слезы так и не приходили. За окном давно стемнело, погода испортилась, тополя во дворе качались от ветра. Фотография деда внимательно смотрела на меня из угла, и почему-то мне стало страшно. Я убрала карточку в сервант и полезла в нижний ящик комода. Там дед хранил свои бумаги и никогда не позволял мне в них рыться. Подумав, я решила их разобрать.
Бумаг было много, по большей части ненужный мусор: квитанции из прачечной и химчистки, неотоваренные талоны на сахар и водку перестроечных времен, открытки, рецепты, старые фотографии и связка писем, перетянутых резинкой. Письма я, подумав, отложила в сторону и решила сжечь в раковине. Дедом мне с детства была внушена мысль, что чужих писем не читают. Потом я начала раскладывать по дивану фотографии. Ничего нового: молодой дед, молодая бабушка сказочной красоты, мама в детском платьице, она же – в студенческие годы с косой на плече, рядом с высоким парнем (не он ли?..), Федор в тельняшке (боже, какая разбойничья рожа…). Неожиданно из-под фотографии деда в белом выпала ветхая желтая бумажка. Я открыла. Это было древнее свидетельство о браке, заполненное вылинявшими фиолетовыми чернилами. Погрязов Иван Степанович. Сохина Антонина Григорьевна. В недоумении я поднесла бумажку к самым глазам. Сохина… кто?.. Господи, как же это?! В полном смятении я взглянула на дату. Четырнадцатое апреля пятьдесят третьего года. Дед в это время только что освободился и жил на поселении под Тобольском.
Я не помню, сколько времени просидела не двигаясь, схватившись за голову и тупо глядя на старую бумажку в ворохе фотографий. Из столбняка меня вывел резкий звонок в дверь, и я перепугалась так, что чуть не заорала на весь дом. Бумаги и карточки с моих колен посыпались на пол. Я кинулась было их собирать, потом опомнилась, бросила и побежала в прихожую.
За дверью стояла почтальонша тетя Вера.
– Добрый вечер, Сашенька. Тебе телеграмма… молния. Распишись вот здесь.
Я расписалась, стараясь, чтобы не дрожала рука. Поблагодарила, ушла с листком картона в комнату, зажгла свет и открыла телеграмму. Печатные строчки заскакали и поплыли перед моими глазами.
«Егоровна умирает зпт третий день не может отойти тчк Санька клюква приезжай срочно вскл Мария».
Я едва догадалась, что «Мария» – это Маруська. А при чем тут клюква, так и не поняла. Потом Маруська объяснит мне, что на почте не приняли в текст телеграммы бранное слово. Но тогда мне было не до Маруськиной ненормативной лексики. Я заметалась по комнате, хватаясь то за джинсы, то за куртку, надела ботинки, тут же сняла их. В ужасе кинулась к окну.
На улице шел дождь. Теплая погода, как это часто бывает весной, за несколько часов сменилась ливнем и шквальным ветром, по оконному стеклу бежали потоки воды, ветви деревьев метались из стороны в сторону. Я взглянула на часы. Почти двенадцать. Даже если я помчусь быстрее пули и успею на метро – последняя электричка на Калугу уже ушла. Следующая – в пять утра. Но я отчетливо понимала, что ехать надо немедля, что если я не успею и к Егоровне… нет, нет, лучше об этом не думать. Не думать, а срочно что-то делать. Кинуться к соседям, растолкать старшего брата Петьку, попросить отвезти меня в Крутичи? Но у цыган – «Волга», она прочно сядет на брюхо в непролазной грязи дороги возле Крутичей… К тому же я вспомнила, что ни Петьки, ни дяди Коли нет дома: они уехали в ресторан работать. Господи, что же делать?! Я осмотрелась. Рассыпанные бумаги по-прежнему валялись на полу, прямо у моих ног лежала фотография молодого Федора. Папироса в углу губ… Темное лицо… Светлые глаза… Я взвыла от собственной дурости и кинулась к телефону.
Трубку долго не снимали. После десятого гудка голос Шкипера сказал:
– Да.
– Шкипер, ты спишь?
– Нет, – спокойно отозвался он. – Санька, ты? Что такое?
– У тебя есть внедорожник?
– Найдем. К утру?
– Сейчас.
– Сиди жди.
Трубка запикала. Я недоумевающе посмотрела на нее и медленно опустила на место. Мне показалось, что Шкипер чего-то недопонял, но перезванивать я не стала. Кое-как собрала бумаги, положила в карман джинсов свидетельство о браке деда и Сохи и начала одеваться.
Боялась я зря – Шкипер все понял идеально. Через полчаса под окном раздался гудок. Я схватила сумку, куртку, захлопнула дверь квартиры и поскакала через три ступеньки вниз.
У подъезда стоял устрашающего вида солдатский «уазик». Когда я выбежала из подъезда, передняя дверца отворилась. За рулем сидел Шкипер.
– Куда едем?
– В Крутичи.
Никогда этот человек ни о чем не спрашивал! Мы мчались через пустую Москву к Окружной, дождь заливал лобовое стекло, «дворники» метались как очумелые, а Шкипер только молча поглядывал на дорогу и, по обыкновению, курил. Я, однако, почувствовала, что не объяснить вообще ничего будет просто свинством, и в двух словах рассказала о смерти деда и полученной час назад телеграмме. Шкипер выслушал, нахмурился:
– Чего сразу не позвонила? Я бы с похоронами помог.
– Не сообразила, извини.
Он шепотом произнес какое-то ругательство и за два с лишним часа дороги не сказал больше ни слова. Едва выехав на пустое шоссе, «уазик» понесся как ветер, обгоняя редкие легковушки, я молилась, чтобы черт не послал гаишников, но все обошлось. На черную, мокро блестящую в свете фар проселочную дорогу на Крутичи мы свернули в четвертом часу утра.
Да, «Волга» дяди Коли явно нашла бы здесь свою могилу. Трактора и сеялки, заканчивая посевную, распахали бедный проселок так, словно по нему прошли колонны танковой дивизии. Шедший здесь, по-видимому, несколько недель дождь довершил картину, и дорога превратилась в сплошное месиво. «Уазик» швыряло и кидало, я сидела вцепившись в сиденье, Шкипер ругался, как дальнобойщик, еле удерживая баранку, всполохи фар метались по черной земле. Потом мы нырнули в сплошную темень леса, проползли километра два по просеке, снова выехали в поле, протряслись по ямам старой луговой дороги… Наконец впереди замелькал фонарь – единственный на все Крутичи, у крайнего забора.
Возле дома Сохи Шкипер погасил фары, коротко посигналил. Дверь открылась, в желтом квадрате света показалась Маруська. Несмотря на глубокую ночь, она была полностью одета, на босых ногах – галоши, волосы кое-как прихвачены шпильками. Она побежала к нам, невидимая грязь зачавкала под ее калошами.
– Санька! Наконец-то! – И тут она увидела Шкипера. Казалось, не удивилась, спокойно спросила:
– Ты, что ли?
– Я.
– Ну… проходите давайте. Сейчас фонарь принесу.
– Не надо. – Не дожидаясь появления «летучей мыши», я понеслась через двор. Шкипер зашагал следом.
Соха лежала на кровати в дальней горнице, где обычно спали мы с Маруськой. Рядом, на столе, горела лампа, лежало несколько книг. Я подошла ближе.
– Егоровна, ну ты что? Выдумала тоже… Давай-ка я сейчас попробую… Маруськ, принеси таз с водой!
– Не надо, – коротко сказала Соха. Посмотрев на нас, вдруг улыбнулась. – Время, стало быть, пришло. Санька, Степаныч-то помер, что ль?
– Да. Вчера схоронили.
– Ну, вот… Я, выходит, следом. Санька, садись сюда, рядом со мной.
Я села. Поколебавшись, спросила:
– Почему вы мне ничего не говорили? Ты же его женой была…
– Он тебе сказал?
– Нет… Я сама… Свидетельство ваше нашла, вот. – Я вытащила смятую бумажку. Соха даже не посмотрела на нее. Ее полуприкрытые глаза были устремлены на наши огромные тени на потолке.
– А чего было говорить? Он не хотел, да и мне ни к чему было. Он же меня где взял-то? В пятьдесят третьем, под Тобольском, на поселении, поселок Метельный… Я три года тянула, за то, что людей лечила, за это тогда статья такая была. Два года отсидела, а там за хорошую работу на поселение отправили. Только работа тут ни при чем, я жене начальника колонии кишки вылечила. Там, в Метельном, и деда твоего встретила, он тоже после срока жил… Его-то жена, бабка твоя Ревекка, с ним развелась… Сразу, как забрали его, так и развелась: чтобы, говорила, ребенку легче было и квартиру сохранить. Мы с ним и расписались… А потом вдруг раз – усатый помер! Полугода не прошло, а на Степаныча из Москвы бумага пришла – реабилитирован и во всех правах восстановлен… Вот как! И Ревекка его сразу же прибыла, чуть ли не вперед бумаги!
– Он… уехал с ней в Москву?
– Уехал… А куда было деваться? Она вроде как тоже права была, когда разводилась, тогда женам-то врагов народа худо было. Могли и дочь отобрать, в специальный интернат засунуть, а это хуже тюрьмы… Я отпустила, только развода не дала, да он и не требовал. И на Ревекке обратно не женился, хоть она, знаю, и плакала, и просила, и ребенком трясла. А я через год под амнистию попала, только в Москву мне хода не было. Сто первый километр, вот как… Да я и не рвалась в Москву-то, вернулась сюда, еще ведь родители мои живы были, сестры, брат… А Степаныч меня уж через мно-о-ого лет нашел, уж когда Ревекка и Римма, мать твоя, умерли, а тебе еще четырех лет не было… Вот оно как. – Соха умолкла. Некоторое время лежала неподвижно, глядя на тени на потолке. Обернувшись, я увидела широко открытые глаза Маруськи. В дверях статуей застыл Шкипер.