24
В последующие полчаса Эди-бэби пожимает по меньшей мере сотню рук и получает столько одобрительных хлопков в плечо, что плечо у него болит. Вместе с Кадиком он бродит в толпе по площади, здоровается со знакомыми, время от времени кто-нибудь из приятелей дает ему и Кадику выпить, вынимая из-под полы пальто бутыль неизменного биомицина или «портвеша» — портвейна. Результат поэтического состязания объявят после танцевального перерыва, жюри, состоящее из каких-то вовсе никому не известных активистов и деятелей культуры, ушло совещаться внутрь кинотеатра, но все ребята уверены, что Эди получит первый приз.
— Первое место тебе, чувак, обеспечено, — говорит Кадик. — Можешь быть спокоен. Я внимательно слушал всех других поэтов, они не тянут, — говорит Кадик. — Твое только счастье, чувак, что среди поэтов не было женщины или национального меньшинства, чукчи или эвенка, потому что жюри бы присудило первую премию женщине или нацменьшинству, даже если бы стихи были полная хуйня. Такая у них сейчас политика на всех народных гуляньях. Дают им премии для поощрения, — говорит Кадик. — Чтобы развивались.
— Да, — хмыкает стоящий с ними скептический Витька Головашов. — Какой, интересно, приз-то? Хуйню небось какую-нибудь дадут. Книгу, наверное.
— Давали бы деньги, — говорит Эди. — Даже пусть немного.
— Я однажды выстрелял в тире плюшевого медведя, — говорит Кадик, — по движущимся мишеням. Я медведя одной чувишке подарил, она за медведя со мной потом поборалась, — говорит Кадик.
Наверняка врет Кадик, думает Эди. Ему он этого случая не рассказывал. Впрочем, он сейчас врет не для Эди, а для Витьки, посему это простительно.
Чьи-то руки внезапно закрывают Эди глаза. Эди пытается стряхнуть руки, но руки сильные. После небольшой возни он все-таки захватывает противника за ногу и выворачивает перед собой на асфальт.
— О, еб твою мать! — говорит противник. Он чуть шепелявит. Перед Эди с асфальта вскакивает улыбающийся Аркашка Епкин. — На хуя на асфальт-то? — спрашивает он, впрочем, без обиды. — Чувствуется, борцы собрались, швыряются…
Борцы — это Эди-бэби и Витька Головашов. Витька, правда, борец опытный, у него третий разряд, Эди же еще считается начинающим, но все равно «борцы собрались».
— А хуля же вы, боксеры, руки свои выставляете? — отвечает за Эди Витька.
Аркашка становится в боксерскую стойку, а Витька в борцовскую. Некоторое время они прыгают друг против друга, очистив для себя круг в толпе. Публика поощряет их возгласами: «А ну, ребята, кто кого!», «Покажите класс!» — но Витька и Аркашка и не собираются сцепиться. Попрыгав, «пофраерившись», как говорят салтовские, они шумно хлопают ладонью о ладонь — здороваются.
— Привет, боксер хуев! — провозглашает Витька.
— Привет, ебаный борец! — отвечает Аркашка. Они друг друга уважают. Витька считается перспективным борцом, а Аркашка очень хороший боксер. Очень. Хотя и недавно начал.
Епкиных три брата. Два уже боксеры. Третий еще маленький совсем, но тоже уже машет кулаками. Их мать русская, а отец — «чучмек», как говорят на Салтовке, — какой-то азиат, не то узбек, не то казах. Во всяком случае, у всех Епкиных восточные плоские рожи, узкие хитрые глаза монгольских ханов, мускулистые желтокожие тела и очень хороший для боксеров темперамент. У Эди-бэби тоже желтая кожа, но не такая, конечно, желтая, как у Аркашки Епкина, у Аркашки и рожа желтая, а у Эди лицо и кисти рук намного белее остального тела.
— Молодец, Эд, хуй тебе на обед! — орет Аркашка, он, бывает, приходит на лавочки под липами по праву спортсмена и потому знает дурацкую присказку. На Аркашку Эди не обижается, Аркашка только дразнит Эди, но, когда нужно, он всегда выступает на его стороне и спокойно поддержит Эди в драке, хотя ему, как боксеру, драться на улице запрещено, могут дисквалифицировать.
В этот момент к микрофону выходит какой-то лысый чмур — конферансье назвал его харьковским писателем Борисом Котляровым, если Эди не ошибается.
— Котляров? — спрашивает он у ребят.
— Да вроде… Котелков… — отвечает всегда насмешливый Епкин.
— Да, Эди, Котляров, — подтверждает Кадик, досадливо прислушиваясь. Кадик не любит Епкина, или, как он его зовет, Ебкина, а может быть, даже он его опасается, потому Кадик всегда нервничает в присутствии Епкина. «Уже начал нервничать, — думает Эди. — Сейчас сбежит». Кадик явно ревнует Эди к другим ребятам и вдобавок сторонится шпаны.
После несколькоминутной речи, прошептанной в микрофон, даже внимательный Кадик ничего не услышал, Эди-бэби наконец слышит, как «харьковский писатель» Котляров произносит его имя.
— Иди! Иди! — толкают его ребята. — Первый приз. Иди!
Эди, а с ним и Витька Головашов, Епкин, Кадик и подошедший Ленька Коровин — неизменный Витькин собутыльник и друг — все они проталкиваются к ступенькам и, подлезши под веревки, ограждающие эстраду, направляются к микрофону.
— Не все! Не все! Один Эдуард! — останавливает их встревоженный конферансье. — Эдуард, подойди, пожалуйста, к товарищу Котлярову. А вы, ребята, подождите тут.
Эди приближается к «харьковскому писателю». Эди никогда в своей жизни не слышал о писателе Котлярове, но кого это интересует.
— Поздравляю! — говорит ему Котляров. — Позвольте мне пожать вашу руку, поэт Эдуард Савенко, — говорит Котляров, открывая и закрывая розовый рот на розовом лице, — и вручить вам, — продолжает он, — грамоту победителя поэтического конкурса Дома культуры Сталинского района.
«Грамоту? — думает Эди. — На хуй мне ваша грамота! А приз?»
— Давайте, товарищи, поаплодируем победителю поэтического конкурса! — обращается к толпе подскочивший к микрофону конферансье.
Толпа шумно плещет руками, как пингвины в харьковском зоопарке шлепают ластами. Некоторое время над площадью стоит шум, рев и приветственный свист салтовской и тюренской шпаны из их части территории. Эди-бэби засовывает в карман свою грамоту и собирается уходить, но у писателя появляется в руке еще какой-то небольшой предмет, завернутый в красную бумагу.
— В дополнение к грамоте разрешите мне вручить вам, товарищ Савенко, памятный подарок, — говорит розовый Котляров.
— Правильно! — кричат Епкин, Витька, Ленька и Кадик от веревок, где они все стоят. — Правильно!
Эди берет сверток из рук писателя, они опять обмениваются рукопожатиями, толпа, уже потеряв интерес к зрелищу, жидко аплодирует. Эди сбегает по ступенькам к своим. Епкин, взяв у него из рук красный сверток, немедленно начинает сдирать с него бумагу, а конферансье уже объявляет следующий по программе аттракцион-игру: желающие будут перетягивать канат.
— Домино! — орет Епкин разочарованно. — Педерасты! Не могли что-нибудь подороже подарить, что-нибудь стоящее, хотя бы маленький приемник. Домино! — произносит Епкин с презрением.
Все единодушно сходятся на том, что Дом культуры пожадничал и, наверное, администрация пропила в кабаке деньги, выделенные на призы, а взамен накупила всякого говна, все другие участники конкурса, получив не первое место, получили свои подарки раньше. Что — никто не знает, но тоже говно, очевидно.
Епкин свистит, свистит и Ленька. Кадик и Витька не свистят, а Эди равнодушно сует коробку с домино в карман.
— Отдам дяде Саше, — говорит он. — Пусть с мужиками хлопают. Они свое домино совсем расколотили. Бьют им по столу что есть силы. Азартные, козье племя!
Ребята продираются сквозь толпу.
— Нужно выпить, отметить… — замечает Витька Головашов.
— Да-да, обмоем первое место, — поддерживает кореша Ленька. — С тебя, Эд, причитается.
— Я сбегаю в гастроном, — охотно вызывается Епкин. Этим беганием в гастроном Аркашка пытается скомпенсировать всегдашнее отсутствие денег. Сброситься, как другие ребята, он не всегда может, семья у них большая, и они бедные.
Эди лезет в карман куртки, вынимает вначале скомканную грамоту, которую у него тотчас забирает Кадик и рассматривает, а потом вынимает деньги.
— Я угощаю, — говорит Эди и высыпает Епкину в ладонь всю мелочь, которую он взял ночью в столовой, и все рубли.
— Там около 50 рублей, Ебкин, — объявляет он. — Купи на все биомицина.
— Четыре бутыли? — спрашивает Епкин.
— Получается четыре — возьми четыре, — отвечает Эди. Он решает, что все равно уже почти десять часов, Светка наверняка застряла с матерью в Днепропетровске, и эти полсотни его не спасут.
Епкин зачем-то пересчитывает мелочь. Витька сует ему еще какие-то деньги. Витька всегда при деньгах.
— Держи! — отдает ему Кадик грамоту. — Покажешь Светке, когда приедет. Пусть видит, чувиха, вещественное доказательство таланта ее чувака.
— Откуда приедет? — отзывается на замечание Кадика Епкин. — Куда она уезжала? Я ее вчера видел.
— Откуда приедет? — отзывается на замечание Кадика Епкин. — Куда она уезжала? Я ее вчера видел.
— Как ты мог ее вчера видеть, — настороженно спрашивает Епкина Эди, — если она еще позавчера утром уехала с матерью в Днепропетровск к родственникам?
Эди вдруг чувствует, как беспокойство опять вселяется в него, и, почти уже зная ответ Епкина, все же с надеждой спрашивает его:
— Ты, наверное, ошибся, ты видел ее не вчера? Несколько дней назад…
— Похож я на лунатика? — спрашивает Епкин, выпялив свое монгольское круглое лицо и выставив стриженую голову чуть вперед. — Я ее видел вчера вечером выходящую из подъезда с какой-то еще девкой и с Шуриком Иванченко. Тащили какие-то сумки.
Выпалив все это, Епкин, наверное, вдруг понимает, что трепанул лишнего, так как все ребята замолкают и поглядывают на Эди.
«Значит, она меня обманула, — думает Эди. — Точно, обманула. Никуда, ни в какой Днепропетровск она не поехала, а осталась и гуляла праздники с Шуриком». Эди-бэби мысленно вспомнил почему-то жиденькие блондинистые усики семнадцатилетнего Шурика, и ему представилось, как, касаясь этими усиками Светкиной щеки, Шурик целует Светку. Для Эди Шурик раб и дурак, который так всю жизнь и будет работать в своем обувном магазине, в то время как Эди будет совершать великие подвиги, но для Светки, очевидно, Шурик кажется другим. Эди-бэби видит, кто такой Шурик, Шурик — фраер и мудак, про таких, как он, и поется в блатных песнях:
«Может, фраер в галстучке атласном
Вас сейчас целует у ворот…»
Действительно, даже в галстучке — аккуратный Шурик носит галстуки. «Ну, блядь! — вскипает кровь Эди. — Что же теперь делать?» — думает он и замечает направленные на него взоры.
— А разве вы еще ходите вместе? — виновато спрашивает Епкин. — Я думал, вы давно не ходите…
— Ну, ты идешь или не идешь в гастроном? — спрашивает его Кадик зло. — Идешь — иди!
— Иду! — огрызается Епкин. — Ты на меня не ори, а то схлопочешь!
— Не хочешь идти, я пойду, — примирительно говорит Кадик.
Епкин уходит, а Кадик успокаивает Эди:
— Ну и хуй с ней, со Светкой, Эди. Тебе нужна настоящая чувиха, а не эта сопливая малолетка. У нее и ног-то настоящих нет, — говорит Кадик. — Спички, а не ноги.
«Хуй-то!» — думает Эди грустно. Светкины ноги лучше всех — они у нее длинные и ровные, и совсем не спички, не худые, как кажется Кадику. Эди знает Светкины ноги, а что на них еще не так много мяса — так Светке же всего четырнадцать лет, будет и мясо. «Светка красивая, она как из сна, — думает Эди. — Что делать? Что делать? — размышляет он лихорадочно. — Зарезать Шурика?» Эди представляет, как он кромсает своей опасной бритвой ненавистное ему лицо, усики и галстук. Взы! Взы! Взы! — свистит бритва. Из глубоких порезов на щеках, по носу и рту Шурика, мгновенно набухнув, выливается вдруг темная кровь. «Сука! Сука! Гад — не трогай мою Светку!»
— Эди! Эди! — доносится до него голос Кадика хуй знает откуда, как из Славкиного Владивостока. — Эди!
25
Не очень это легко, когда у тебя хуёво и невыносимо на душе, находиться среди друзей и вести себя как обычно. Эди хочется немедленно сесть в трамвай и умчаться к Светкиному дому, и найти Светку, и убить Шурика, и сесть в тюрьму, остаться одному в камере, но чтоб не было так невыносимо, а он вместо этого должен делать вид, что ничего не случилось, быть мужчиной, чтобы потом ребята не сказали, что Эди расклеился, когда узнал о Светкиной измене. Что Светка ему изменила, Эди не сомневается, он подозревал об этом давно, теперь речь идет только о том, что предпринять.
Явившийся из гастронома Епкин кладет руку на плечо Эди и говорит, виновато шепелявя:
— Ну хочешь, Эд, я набью этому фраеру морду, хочешь?
— Ладно, — бросает в ответ Эди, — успокойся, сам справлюсь, это мое дело.
Действительно, это его дело, размышляет Эди, выпивая с ребятами принесенный Епкиным биомицин, они зашли в парк, хотя и по-осеннему голый, но все же прикрывающий их от возможного набега милиции, на площади во время народного гулянья пить не полагается, противозаконно. Это его дело, как расправиться с этой сукой, подло притворявшейся Светкиным другом. «И Светка — блядь! — думает раненый Эди. — Меня, меня она предпочла Шурику. Меня!»
Эди пьет, подняв бутыль к небу, но вместо темного неба и оголенных верхушек деревьев, скорее похожих на клубки колючей проволоки, чем на верхушки деревьев, он видит Светку в лиловом саржевом платье-кринолине, в котором она пришла на вечер в их школу с Риткой, именно тогда они и познакомились, и слышит ее ласковый смех куклы, когда он целовал ее в пустой классной комнате и луна через окно падала на мел и доску. Его Светка. Как она могла?
Эди-бэби непривычно больно. Не так больно, как больше четырех лет назад болело все тело от побоев сибирского бычка Юрки Обеюка. Более глубокая боль мучает сейчас Эди. «Как бы меня внутри разрезали бритвой, — думает Эди удивленно. — Все внутри разрезали бритвой. Кровь не идет, снаружи ничего не видно, но все сердце разрезано», — думает Эди. Столкнувшись с подобной болью впервые, он ничего не понимает в своей собственной ситуации, кроме чувства несправедливости. Почему? — мучается он непониманием.
Единственное, что удерживает его от животных криков боли — пункт первый несложного кодекса салтовского подростка: «Всегда и везде нужно быть мужчиной». На людях плачут только бабы, думает Эди. Признаются, что им больно, только бабы. Мужчина терпит и молчит. Если бы Эди-бэби был знаком с японским кодексом бусидо или с учением стоиков, читал бы Марка Аврелия или Юкио Мишиму, он бы знал, что салтовский кодекс недалеко ушел от названных кодексов, и ему было бы чем занять свои мысли, рассуждая о сходствах и различиях и тем самым смягчая свою боль, но Эди-бэби еще не слышал о бусидо, и хагакурэ, и стоиках, у него только боль — примитивная боль внутри, и кукольное личико Светки перед глазами, и ее маленькая, удивительно белая грудь, которую иногда она дает ему потрогать…
Когда ребята, покончив с бутылками, выходят из парка, опять возвращаясь в гудящую, как котельная гигантского парохода, толпу, Кадик идет рядом с Эди и ноет.
— Брось, Эди-бэби, не переживай! — бубнит Кадик. — Пошли постираемся в толпе — чувишек подкадрим, а? Они же тебя все видели, как ты выступал. Сегодня это легко. Или знаешь что? — еще более оживляется Кадик. — Поедем на Сумскую, а? Прошвырнемся? Я тебя с клевыми чуваками познакомлю, а, Эди?..
— Хуля ты приебался ко мне, — вдруг останавливаясь, говорит ему Эди отчужденно. Кадик своим нытьем мешает ему думать о Светке.
— Ну, как знаешь! — обижается Кадик. — Я только тебя пригласил, хотел тебя от мыслей об этой тощей малолетке отвлечь, а ты же на меня и бочку катишь…
Поругаться они не успевают, потому что к Эди подбегает тюренский малолетка — все зовут его Дымок, а настоящее его имя Дима, ему и вовсе лет двенадцать или тринадцать, Эди он как-то сказал, что Эди старый, и, запыхавшись, орет:
— Где тебя хуй носит, а, поэт? Тебя Тузик давно разыскивает, говорить с тобой хочет. Пошли! — Дымок тащит Эди за рукав куртки. — Тузик сказал привести тебя.
При имени «Тузик» Кадик даже бледнеет, потому что Тузик — атаман всей тюренской шпаны, ему двадцать лет, но он скрывается от армии и живет… ох, кто же знает, где он живет, но без огромного немецкого штыка и десятка адъютантов Тузик на улицу не выходит. Там же, где он скрывается, его, по слухам, охраняют ребята с винтовками. Как бы там ни было, Тузик человек загадочный и страшный. Зачем он зовет Эди-бэби? Зачем Тузику понадобился Эди?
— А зачем зовет, он не сказал? — осторожно спрашивает Кадик Дымка.
— Отьебись, стиляга, — бросает Дымок. — Тебя он и не звал. Иди себе, уебывай! — добавляет Дымок презрительно.
Дымок — личность знаменитая. Он всеобщий тюренский любимец, и потому в свои двенадцать лет он ужасная избалованная сволочь. Тюренская шпана, если хочет к кому-то приебаться, всегда посылает вперед Дымка. Дымок подходит к здоровенному мужику и, глядя на него снизу вверх, орет что-нибудь очень обидное вроде: «Эй ты, хуй, дай огня!»
Редко кто после подобного обращения удерживается от желания дать Дымку по шее. Именно на это и рассчитывает тюренская шпана. Тут же как из-под земли появляются с десяток тюренских головорезов и орут классическое: «Ты что же, сука, маленького обижаешь!» — и начинают бить мужика. Бьют чем придется, тюренские ребята в этом смысле очень неразборчивые — железными прутьями, кастетами, цепями, а если мужик проявляет очень уж большую силу, пускают в ход и ножи. Как бы ни был здоров мужик или даже несколько, что он может сделать с толпой охуевших малолеток? Да будь он и чемпион мира по борьбе или боксу или даже джиу-джитсу, что он может сделать с шакалами, волнами набрасывающимися на него? «Против лома нет приема» — гласит тюренская пословица. Дымок же, сука, в таких случаях бегает вокруг и все старается садануть мужика или каблуком в лицо, или порезать его хоть чуть-чуть, для этого у Дымка есть специальное лезвие, всаженное в деревянную рукоятку. Убить не убьешь, а разукрасить рожу уже поверженного можно на всю жизнь.