— Вы останьтесь, ребята, я сам схожу, — говорит Эди Кадику и Витьке с Ленькой. Епкин давно уже ушел, у него встреча с девочкой.
— Смотри… — говорит вдогонку Эди Кадик. Сказать, что «остерегайся…», он при Дымке не может.
Эди-бэби не боится за себя. Тузик его не тронет, даже он уважает Красного и не будет портить с ним отношения, избив его лучшего кореша. Это абсурд, решает Эди, но зачем зовет его Тузик, на хуй он нужен Тузику, он не может догадаться…
Костя и Эди втихомолку презирают Тузика, не понимая, почему он, имея в своем распоряжении больше сотни ребят, а если бы Тузик хотел, их было бы еще больше, не делает крупных дел, а шумит и буйствует со своей шпаной, большей частью избивая и грабя ни в чем не повинных прохожих на Ворошиловском проспекте. «Мелкий бандит», — отозвался однажды Костя о Тузике, но от его армии Костя бы не отказался. У Тузика целая армия шпаны, имя «Тузик» вселяет ужас во всех без исключения девочек у них в школе, хотя тюренский Сашка Тищенко говорил Эди, что у Тузика будто бы даже есть жена.
26
Дымок и Эди выныривают из толпы, и Дымок вприпрыжку шагает к высоченной железной ограде, отделяющей собственно двор кинотеатра «Победа» от площади. Эди идет за ним. Ограда — толстенные железные пики высотой метров в пять-шесть, выкрашенные в черную краску, кончаются высоко вверху расплющенными остриями-наконечниками, на такие пики в древние времена язычники сажали христиан. Турки, кажется. Шурика бы, суку, посадить на один из них, думает Эди с ненавистью.
Несмотря на то что в ограде не видно просвета, а ворота заперты на цепь, способную удержать слона, Дымок уверенно идет прямо к ограде. Только подойдя ближе, Эди видит, что в одном месте прут-пика отсутствует и посему возможно спокойно протиснуться через ограду во двор. Что они и делают, Дымок — первым, Эди-бэби — за ним.
Эди сразу же видит Тузика и его банду. Ребята сидят на ступеньках, таких же, как и с внешней стороны «Победы», расположились в живописных позах вокруг одного несомненного центра — своего атамана. После освещенной площади Эди вначале нелегко привыкнуть к темным задворкам, где, наверное, специально уже давно банда ликвидировала все фонари. Окон же с этой стороны, по конструктивистскому проекту, не полагается.
Ветер свистит в деревьях и голых кустах вдоль ограды. Странно тихо, только урывками ветер доносит гул человечьего моря с площади. Плеснет и откатится…
Человек двадцать или, может быть, тридцать сидят на ступеньках. Тузик — мордатый парень в черном пиджаке и белой рубашке, на фоне которой выделяется резко его красноватого цвета физиономия, сидит в обнимку с беловолосой девкой с ярко накрашенными губами, которую Эди не знает.
— Что щуришься, поэт… Подходи… — говорит ему Тузик. «Догадался, сука, — думает Эди. — Неужели видно, что я близорукий?» Вот Витька Головашов только немного близорукий, но щурится он куда сильнее, чем Эди. Эди старается не щуриться.
Тузик поднимается, освободившись от девки, и подает Эди руку.
— Здорово, поэт! — говорит он.
Кисть у него широкая и крепкая. Сильный, говорят, как машина, не руки — маховики. Как и полагается атаману, думает Эди с уважением. Хоть и пьет как лошадь, и спортом не занимается.
Эди-бэби первый раз видит Тузика вблизи. Ничего особенного в его облике нет. Тузик похож, может быть, на откормленного матроса из кинофильма «Оптимистическая трагедия». Он невысокого роста, но широк, как горилла в зоопарке. Зловещего в его лице ничего нет, а, судя по его славе и проделкам, он должен быть зловещим. Честно говоря, Эди ожидал увидеть исковерканную шрамами физиономию и черную повязку-фишку на глазу, как у пиратов Стивенсона.
— Это Коха, — представляет Тузик белую девку. Девка протягивает Эди маленькую горячую руку.
— Меня зовут вообще-то Галя, — говорит девка. — Коха — это моя кличка.
— На, глотни, поэт, — протягивает Тузик бутылку водки и, кивнув на девку, говорит: — Ей твои стихи про Наташу понравились. Ты можешь про Галю такие же написать?
У Эди тяжесть неизвестности спадает с души. Все ясно, девка Тузика захотела, чтоб про нее были написаны стихи. Светка тоже просила его не раз написать ей стихи. Эди уже знает, что женщины тщеславны и что ничего с этим не поделаешь. Глотнув водки, Эди отвечает, пожав слегка плечами:
— Могу, чего ж нет.
— Что они тебе за приз дали? — интересуется Тузик, взяв из рук Эди бутылку и отхлебывая.
— Да ну, хуйню… — мнется Эди, — домино.
— Да, бля, — ухмыляется Тузик. — Щедрыми их не назовешь. Я тебе деньгами заплачу, ты только напиши. Очень уж ей хочется стихи про Галю, — кивает он в сторону Кохи, даже, как кажется Эди, стеснительно. Стеснительный Тузик.
— Только я так сразу не могу, — предупреждает Эди. — Мне время нужно.
— Ну, понятно, — соглашается Тузик, — вдохновение нужно. Когда сможешь?
— Неделю, а то и две мне нужно… — решает Эди.
— Хорошо, — говорит Тузик. — Запомни, я тебе плачу, это не задаром. Садись, — продолжает Тузик, но уже другим голосом, как бы покончив с официальной частью и переходя к развлечениям, — чего стоишь. — Он отбрасывает уже пустую бутылку из-под водки в сторону, и бутылка разбивается об асфальт где-то в темноте. — Садись, сейчас дури покурим. Тимур! — зовет Тузик.
Хмурого вида черный долговязый парень в солдатской шинели с оторванными пуговицами, сидящий чуть выше их, сползает к Тузику и протягивает ему коробку с папиросами.
— Любимые папиросы Иосифа Виссарионовича, — замечает Тузик насмешливо.
Действительно, на картонной коробке золотом вытеснено название папирос — «Герцеговина Флор». Вся страна знает, какие папиросы курил вождь и учитель, даже спустя пять лет после его смерти.
— Но внутри, — продолжает Тузик, — совсем другая начинка. — Тузик открывает коробку и достает одну из папирос. Дымок, сидящий у Тузика в ногах, моментально протягивает атаману уже горящую зажигалку. Как фокусник.
— Папиросы набиты планом, — поясняет Тузик. — Тимур родился в Таджикистане. У них гашиш и анаша заместо чаю подаются по утрам. На, — протягивает Тузик Эди-бэби папиросину. — Знаешь, как курить?
Так как Эди-бэби молчит, не желая признаться, что он никогда еще в жизни дури не пробовал, то Тузик считает нужным выдать ему короткую инструкцию в курении плана: «Затянись глубоко-глубоко, насколько можешь, и держи дым, не выдыхай как можно дольше. Иначе не подействует».
Эди много слышал о дури, но видит ее в первый раз. Он берет папиросу из рук Тузика. С виду папироса как папироса, только запах необычайный, удушливый. Эди осторожно затягивается, как научил Тузик, но осторожно.
— Ну как? — спрашивает Тузик весело. — Действует? Чувствуешь что-нибудь, поэт?
— Не… ничего… — отвечает раздосадованный Эди. — Ничего не чувствую.
Тузик всасывает в себя дым с такой силой, что папироса укорачивается на глазах. «Еще бы, с такой, как у него, грудной клеткой…» — думает Эди уважительно.
— На, глотни еще, — говорит атаман, отдавая папиросу Эди. — А мне уже захорошело, — сообщает он действительно даже и другим голосом, чем до этого.
Эди опять затягивается, но опять ничего не чувствует, только вонь папиросины и неприятную горечь в горле.
— Ладно, — решает Тузик, — не действует, не переводи добро. Возьми вон у ребят водки! — Тузик кивает в сторону своих ребят, куда-то выше.
Эди взбирается вверх по ступенькам, и парень в полушубке с обрезанными рукавами, козий мех вьется вокруг горла, воротника тоже нет, протягивает ему бутылку.
Эди пьет и рассматривает лица. Знакомых нет. Наверное, эти ребята — ядро банды… Эди же знает более безобидных тюренских ребят, тех, кто учится в школе на Салтовке, тех, кто живет вокруг пруда, в районе Витьки Немченко. Тузиковы ребята, во-первых, старше, и, кроме того, они, очевидно, почти все с дальней Тюренки, которая граничит с Журавлевкой, иначе бы Эди их знал.
— А как товары, хорошо идут на стихи? — спрашивает Эди парень в полушубке, протягивая ему кусок плавленого сыра. — На, загрызни! Я слышал, что Есенин был грозный ебака, — говорит парень, — и от блядей ему отбою не было.
«Товары» — это девочки. По-харьковски это девочки. Эди с горечью думает про себя, что его «товар» — Светка — любит, вернее любила, его стихи, но не очень их понимала. Ее мать, тетя Клава, любит стихи Эди гораздо больше, хотя и говорят, что она проститутка. Ей Эди нравится.
Вслух Эди говорит совсем другое:
— Товары хорошо клюют на башли. И на хорошую жизнь. Лучше нет приманки.
Для самого Эди его слова звучат очень грустно, но ребята смеются почему-то. Эди опять протягивают бутылку, и на сей раз он делает хороший огромный глоток, чтобы не думать ни о Светке, ни о ее матери, ни о чем. Ну их всех на хуй! Сейчас, здесь ему хорошо.
Вслух Эди говорит совсем другое:
— Товары хорошо клюют на башли. И на хорошую жизнь. Лучше нет приманки.
Для самого Эди его слова звучат очень грустно, но ребята смеются почему-то. Эди опять протягивают бутылку, и на сей раз он делает хороший огромный глоток, чтобы не думать ни о Светке, ни о ее матери, ни о чем. Ну их всех на хуй! Сейчас, здесь ему хорошо.
— Эй, поэт, — зовет Тузик, — иди сюда!
Эди спускается к атаману.
— Погрей-ка ее, пока я схожу отолью, — смеется Тузик, подымаясь от своей девочки. — Садись!
Несколько ошарашенный этим странным приглашением, Эди стоит колеблясь, не зная, что ему делать. Ситуация начинает ему не нравиться. Голос у Тузика уже пьяный, не такой твердый. Эди-бэби почему-то вспоминает обезумевшего сержанта и его черножопых солдат.
— Садись, садись! — пригибает его к земле Тузик. — Она просила. Садись! Ты ей нравишься.
Атаман нетвердыми шагами спускается по ступенькам и отходит к ограде — отлить. Девочка атамана Галя-Коха смеется в темноте.
— Боишься? — спрашивает она Эди-бэби.
— Нет, — врет Эди-бэби, — почему я должен бояться?
— А его все боятся, — говорит Галя-Коха и опять смеется. — Кроме меня. Обними же меня, если не боишься. Мне холодно! — восклицает она притворно-жалобно.
Эди-бэби забрасывает руку за Галину спину и обхватывает девочку атамана. «Она очень теплая, — обнаруживает Эди-бэби, — девочка атамана, она сама кого хочешь согреет. Зачем ее греть?»
Галя-Коха поворачивает к нему лицо, и впервые Эди-бэби видит ее совсем близко. Она не такая уж девочка, как ему вначале показалось. Она старая! Ей точно больше двадцати лет. Может быть, даже двадцать пять. Большинство тюренских девочек перекрашено в блондинок, но девочка атамана не перекрашена, это видно по ее светло-серым глазам. Или, может быть, они голубые, Эди не уверен, потому что темно.
— Что смотришь? — спрашивает Галя-Коха.
— Изучаю, — находится Эди, — я же должен писать про тебя стихи.
Галя-Коха смеется. Отливший Тузик возвращается.
— Посидел, и хватит, — говорит он покровительственно, похлопывая Эди-бэби по шее. — Ей все равно пора домой. Хочешь ее проводить? — спрашивает Тузик Эди-бэби.
Эди-бэби боится девочки атамана, он не хочет ее провожать. Кроме того, он знает, что ему сегодня обязательно нужно увидеть Светку и объясниться с ней, иначе, оставшись один, он опять будет думать только о ней, опять заболит располосованное сердце или что там у него болит внутри. Душа? Медицина утверждает, что души у человека не существует, что же тогда у него болит?
— Я не могу, у меня свидание, — выдавливает он из себя. И прибавляет: — Деловое.
— Занятой ты человек, поэт, — говорит Тузик голосом, в котором можно услышать даже и угрозу. Вообще Эди начинает понимать, что Тузик не так прост, как ему показалось вначале. Во всяком случае, искусством повелевать своими подданными он владеет прекрасно. Все, что он говорит, как бы имеет двойной смысл, в одно и то же время таит и угрозу, и поощрение, заставляет нервничать и недоумевать.
— Жорка! Владимир Ильич! — кричит Тузик. — Проводите ее!
Про Владимира Ильича Эди слышал. Лысый чуть ли не с пятнадцати лет, этот тюренский парень, говорят, похож на молодого Ленина, потому его так и прозвали. Впрочем, сейчас, в темноте, Эди не имеет возможности хорошо его разглядеть, к тому же на голове Владимира Ильича белая кепка, глубоко натянутая на глаза.
— Пока, поэт! — прощается Коха и неожиданно целует его в губы. Эди даже не успевает понять, что произошло, а девочка атамана уже отлепилась от него и уходит в сопровождении двух ребят.
— Я же говорю, что ты ей нравишься, — ухмыляется Тузик.
— А теперь выпьем! — кричит Тузик. — Саня! Сыграй нам про Лелю!
К своему удивлению, Эди-бэби вдруг обнаруживает, что чуть ближе к ограде, там темнее, сидит среди других ребят его одноклассник — Сашка Тищенко с гитарой.
Хриплым и совсем не школьным голосом Сашка запевает:
(и ребята подтягивают дружно: «Да-да!»)
Эди-бэби знает эту песню прекрасно, и она его всегда смущает. В песне шпана ебет Лелю «хором», только непонятно, дает ли им Леля сама или шпана всякий раз насилует ее. По песне получается, что будто бы насилует. Тогда почему «шайку блатышей она имела»?
В этом месте песни Саня останавливается, и Тузик вдруг пьяно смеется… Пока Тузик смеется, Саня аккомпанирует ему на гитаре. Когда Тузик перестает смеяться, Саня поет дальше. Действие в песне развивается — Лелю долго ебут «хором», как Мушку… В момент, когда шпана ебет Лелю, появляется «старый хрен» и тоже пробует стать в очередь. А шпана ему говорит:
На замечание шпаны о старухе «старый хрен» браво отвечает следующее (Саня исполняет арию старого хрена гнусавым голосочком):
«Да-да!» — грозно подхватывает банда, размахивая бутылками…
27
Час спустя банда, обросшая еще множеством ребят, валит по Ворошиловскому проспекту. Тюренцы возвращаются домой от «Победы». Тузик уже жутко пьян. Он идет, опираясь на Дымка и Эди-бэби, и время от времени вдруг орет: «Неужели я никого не убью сегодня!» И тяжело зависает на двух малолетках. Знаменитый штык его у него под белой рубахой и пиджаком, за поясом. «Как он не наколется на штык брюхом? — поражается Эди. — Привычка, наверное».
Эди тоже пьян, хотя, конечно, и не так, как Тузик. Он давно бы мог уйти от банды, но неизвестно зачем, наверное из тщеславия, идет, поддерживая атамана, во главе тюренской шпаны вдоль трамвайной линии по Ворошиловскому проспекту, мимо наглухо скрытых заборами одноэтажных и даже двухэтажных частных домов. Люди на Ворошиловском проспекте живут обеспеченные — отовсюду рычат и воют на своих цепях овчарки «кабыздохи» — как их называют тюренцы, производное от выражения «кабы сдох» — если б умер, чтоб ты умер.
— Ну, неужели я никого не убью сегодня! — орет опять Тузик, сжимая своих малолеток за шеи. Рубаха у него вылезла из штанов и торчит из-под пиджака. Вид у него безумно-зловещий. Не хотел бы Эди встретиться с ним как с врагом.
Заслышав впереди гул, и грохот, и шум, создаваемый бандой (некоторые парни от избытка молодецкой силы отрывают от заборов доски, швыряют булыжники в кабыздохов или в легкомысленно не закрытые ставнями окна), случайные прохожие, очевидно, прячутся, спешно сворачивают, может быть, в ведущие прочь с Ворошиловского проспекта маленькие переулки. Во всяком случае, пока ребята еще никого не встретили.
— Туз! Туз! — подбегает к Тузику цыган Коля. — Там фраер с двумя девками стоит. На хуя ему две, а, Туз? Пусть отдаст нам одну!
— Пусть отдаст, да, — пьяно соглашается Тузик. — Дымок! — орет он, хотя сам опирается на Дымка. — Дымок, пойди, вежливо попроси фраера, пусть отдаст нам одну.
Дымок выскальзывает из-под руки атамана и убегает с Колей-цыганом.
Коля-цыган был долгое время врагом Эди-бэби. Несколько лет тому назад, летом, когда Эди купался в тюренском пруду, Коля-цыган забрал у Эди новую синюю майку, взял поносить, да так и не отдал. Тогда Эди, хоть и не был уже примерным мальчиком, но все же побоялся востребовать майку. Теперь Коля-цыган ведет себя как лучший друг Эди-бэби. Не всякому атаман доверит себя, не с каждым пойдет в обнимку. Несмотря на пьяное беспокойство интуитивного Эди, он признается сам себе, что ему приятно играть роль друга атамана, его кореша, и идти вместе с ним во главе сотни головорезов, по крайней мере половина из которых готова за него в огонь и в воду. Эди оглядывается. Вооруженная чем попало, валит банда… «Ну и сила!» — восхищенно думает Эди.
В этот момент Тузик дергается вперед и едва не опрокидывается вместе с Эди…
Впереди, у ворот одного из домов, Дымок и Коля-цыган разговаривают с мужиком и двумя девушками. Без крика. Тихо.
— Неужели я никого не убью сегодня! — намеренно громко стонет Тузик, и они подходят к группе.
— Не хочет он, Туз, отдавать одну нам. Говорит, ему обе нужны. Одна, говорит он, его сестра… — ласково сообщает Тузику Коля-цыган и тотчас комментирует почти равнодушно: — Врет, конечно.