Отец молчал. Ребёнок сам погружался в размышления и догадки. Вывод следовал совсем неожиданно…
— Знаешь, папа, а ведь ты недобрый!..
— Верно мама жалуется тебе? — раз вырвалось у него.
— На что? — с чисто-детскою проницательностью переспросил ребёнок. — Значит, ты, папа, виноват?.. А если виноват, отчего не попросишь прощения?.. Ведь ты же заставляешь меня просить прощения…
Каждое слово вспоминает бедный старик, каждую детскую фразу, в которой сказывалась эта логика простого маленького сердечка.
— Значит, ты недобрый!.. — глухо, издалека доносится до него…
— Значит, ты недобрый!.. — звучит как отголосок какой-то…
Не из дальней ли детской могилки слышится этот укоряющий голос?.. Не оттуда ли донёсся вместе с ветром, что плачет теперь в холодной трубе?.. Плачет и воет… Не пролетел ли он только что над убогим кладбищем затерянного среди степей городка, — кладбищем, засыпанным снегом?..
— Ах, если бы знать, где схоронен ты, мой Воля!..
И в груди старика выросло неудержимое желание сейчас же уехать туда, туда, к своему ребёнку.
«Поди, и креста не осталось, — думается ему. — Давно упал, сбитый грозою упал и за двадцать лет сгнил на сырой земле… Может быть, и холмика не осталось, и отыскать нельзя, где он был… И на всём свете, на всём этом большом и суетливом свете, только в его больном отцовском сердце и сохранился след бедного, измученного малютки»…
Ветер, плакавший в трубе, утих. Унёсся далеко-далеко… Рыдает и бьётся теперь над другими кладбищами, размётывает снег, засыпавший их, точно хочет дорыться до одиноких детских позабытых трупиков…
Был ли счастлив его мальчик в те недолгие годы, которые он прожил с ним?
Мучительно тысячи раз старик разрешал этот вопрос и всегда приходил к одному и тому же.
У его Воли не было светлого, безмятежного детства… Отец его часто потом заставал заплаканным… Чуткое сердце ребёнка отзывалось на страдания его матери, хотя и не понимало их…
— О чём ты? — припоминал Ирод свои вопросы.
— Мама плакала без тебя сегодня.
— Ну?..
— Мне жалко маму… Я ночью проснулся, смотрю — мама тоже плачет, не спит… О чём она?.. Ты не знаешь?
Что оставалось отвечать на это?
Рай одинокого Ирода не ограничивался описанным.
В комоде лежали старые платья Воли, которые мать не взяла с собою, бельё, из которого мальчик уже вырос. Ирод, случалось, перебирал их, встряхивал коротенькие рубашонки, которые впору разве были бы только полинявшему восковому гусару, или чулочки, крохотные как ножки, на которые они надевались… Сколько раз одинокий старик целовал их! С ними он бы не расстался ни за что… Эти старые тряпки были единственными обломками его прошлого счастья!.. Он как скряга дрожал над ними; он и умереть хотел здесь, в своём раю — раю воспоминаний… Уходя отсюда в грязные и пыльные комнаты своей квартиры, он погружался весь в своё настоящее — такое же грязное и пыльное… Зачастую, когда он ночью сидел в своём раю за детскими игрушками или у Волиной кроватки, ему чудилось в окне чьё-то лицо… Занавесок не было. Старая давно истлела… Чей-то жадный взгляд смотрел сюда, словно оспаривая у Ирода право на его грустную радость, право на этот рай… Старику казалось, что это та же старуха, которая несколько раз уже попадалась ему навстречу на улицах в сумерки… Но когда он подходил к окну, за его стёклами хмурилась только тёмная ночь… Ирод, живший весь в мире призраков и видений, стал считать и появление старухи тоже созданием больного сердца и больного мозга… Потом, когда она словно прилипала к окну с улицы, он уже не обращал на неё никакого внимания, как не обращал внимания на чудившийся ему шорох каких-то крыльев в воздухе, веяние какого-то незримого духа, проносившегося мимо его лица, загадочные слова, вдруг громко раздававшиеся в тяжёлой тишине его смрадной норы.
— Опять ты!.. — говорил он только мельком, увидя в окне жадный взгляд. — Опять ты!.. Смотри! Я не боюсь тебя!.. Смотри…
И она смотрела, смотрела до тех пор, пока Ирод не тушил лампы и из своего рая не уходил в духоту и грязь отвратительного логовища… Тогда холодная тёмная ночь одна замечала у почерневшего от мрака окна детской какую-то безумную старуху, рыдавшую и бившуюся головой о стену.
Неужели и ночь ошибалась? Неужели эта несчастная, что села на тротуар у окна, обхватила руками колени и, не чувствуя стужи, всхлипывает и жалуется на что-то, — только призрак, — призрак, который рассеется от бледного луча северной зари, одно из тех видений, которые вместе с пауками и мышами надолго водворились в Иродовой норе?
Волина ёлка
Сегодня был рождественский вечер, уже двадцатый, который он проводил в одиночестве… Сегодня ему было ещё тяжелее, чем обыкновенно… Среди общей радости и веселья он напоминал собою труп на древних пирах… «Memento mori!» [2] — точно говорила всем и каждому эта длинная высохшая фигура… Помни смерть!.. Помни её неотступное, неотразимое приближение! И когда прохожие совсем случайно встречались взглядами с ним — их действительно охватывало неуловимое, холодное ощущение близости трупа, — близости разбитой до конца жизни… Сегодня ему хотелось остаться дома, не нарушать общего праздничного вида ярко освещённых улиц; но тем не менее, в конце концов, потянуло на улицу. По своему обыкновению, выйдя за ворота, он бросил сначала робкий взгляд направо и налево и потом уже вышел на тротуары… Совсем необычно были освещены лавки; везде красовались маленькие ёлки; золочёные орехи, яблоки, игрушки пёстрыми гирляндами колыхались на выставках. Опоздавшие отцы семейств тащили пешком и везли на извозчиках рождественские ёлочки, ещё несколько дней тому назад красовавшиеся в лесах, а теперь подрубленные под самый корень. Иглы их точно вздрагивали на морозе и осыпались с ветвей, которые толкало то в одну, то в другую сторону… Глядя на этих счастливых людей, Ирод только пуще почёсывал свои ревматические колени… Он мысленно соображал, сколько должно быть у них детей, и что они везут с собою в узелках и свёртках?.. Какие игрушки?.. Скоро ли зажгут эти ёлки, и когда зажгут, очень ли будут радоваться дети?.. Он с завистью следил за покупателями, которые выходили из лавок с пучками разноцветных свечей в руках, с игрушками и фруктами, торопясь поскорее вернуться домой… Счастливые дети тоже попадались на улицах — только мало… Вон один пузырь бежит впереди, торопясь догнать своими крохотными ножонками озабоченную няньку…
— Няня, а няня!..
— Чего тебе?..
— А сегодня Маша на ёлку придёт?..
— Как же, как же…
— Что мы ей подарим?.. А что мне подарит папа?.. Я бы хотел, знаешь, лошадку… только живую, такую как в цирке… маленькую…
Ирод поравнялся с ним и заглянул в глаза ему… Ребёнок опешил сначала, а потом потянулся к няньке.
— На ручки, на ручки… Няня, боюсь!..
— И чего вы господского ребёнка пужаете!?. Шли бы своей дорогой… Видите, господская дитя идёт, а вы к нему… Поди ко мне, Серёженька, поди, голубчик… Рвань всякая, прости Господи… Страху на вас нет, точно чумелые…
Ирод робко зашмыгал по сторонам…
— Если теперь нашему папеньке, генералу, сказать… — доносилось до него, но он уже не слышал.
Он торопился всё вперёд и вперёд, всё дальше и дальше отсюда…
— Ишь ты, живая моща опять проявилась! — встретил его городовой, стоявший обыкновенно на перекрёстке.
— Настоящая моща, как есть!.. — сочувственно отозвался дворник.
— Прочие, которые Иродом его прозывают…
— Сходственно… А только, сказывают, тоже барином был.
— И пононе деньги есть… Мы справлялись… По начальству велено было, чтоб узнать, какой такой человек и почему…
— Есть?
— Есть.
— Скажите, пожалуйста!.. Деньги — и вдруг при всём своём безобразии…
— Умом помутился…
— Его бы взять следовало… Потому он кусаться может.
— А вот коли кого куснёт — мы его сичас… Так и от пристава приказ: пока тихо, смирно, благородно — не трожь его; ну, а ежели он в уголовщину залезет, так его по начальству… Сичас его учливо за шиворот и в участок…
— И оченно легко это даже…
— Что?
— А уголовщина…
— Сколько хошь… Ему вольно, потому что он не в своём уме… Ему свободно насчёт уголовщины… Он, примерно, всякого долбануть может. Ну, а пока он никого не кокнул, мы ему препятствовать не могем…
Предмет этого разговора был уже далеко, очень далеко… Живая моща уже плутала по тихим улочкам, где было мало жизни, где движение и днём, казалось, совсем замирало… Тут Ирод заглядывал в окна… Кое-где сверкали сотнями огней рождественские ёлки. Нелюдим сквозь старческие слёзы как сквозь залитое дождём стекло окна смотрит на разодетых и пёстрых как цветы детей… И его ребёнок был таким же, и он так же радостно и трепетно ждал своей рождественской ёлки, и он с таким же религиозным благоговением приступал к ней, когда его выпускали, наконец, из-за дверей его детской в ярко освещённую гостиную… Вон как тот мальчик, в розовом платьице, напоминает его Волю: такой же белокурый, такой же живой, с такими же светлыми глазками… И вдруг у Ирода мелькнула, на первый раз, совсем дикая мысль…
Он даже улыбнулся ей сквозь слёзы… Махнул рукой, точно прогнать её хотел, а она, назойливая, вьётся вот тут всё около него… Шепчет ему на ухо, ложится ему на сердце…
Двадцать лет ведь не было этого, двадцать долгих, мучительных лет!
Что ж, здоровье его слабо… Совсем слабо… В груди скрипят и плачутся какие-то ржавые петли, ноги уже с трудом осиливают тяжесть сухого и лёгкого старческого тела… Глаза порою от слёз или от чего другого не видят, глухота нападает.
«На живодёрню скоро!» — вспомнился ему напутственный привет какого-то уличного мальчонки.
Неужели же накануне смерти он не может дозволить себе этого?.. Всё равно скоро, может быть, завтра, выроют могилу в промёрзлой земле, бросят его в сосновый гроб и свалят… Кто его хоронить станет?.. А когда умирать будет он в своей пыльной норе — неужели всё кругом будет так же как и теперь?.. Одиночество полное… Ничей взгляд не будет смотреть на него с грустью, ничья слеза не упадёт на озябшие руки Ирода… Нет… Обычные его собеседники — призраки… Одни призраки… Они сойдутся около умирающего… Чёрные духи ночи в последний раз укажут ему заветную дорогу в счастливый край былого… Маленькие призрачные ножки будут бегать вокруг его дивана…
— Прощай, папа!.. Прощай, милый! — залепечет дорогой голосок…
И отец совсем-совсем простится с ним.
На вечность.
Призракам нет пути в могильную яму… Детскую его распродадут… Всё, на что он молился, что лелеял с такою любовью… Все его воспоминания…
А странная мысль по-прежнему плачет на ухо, ластится, ложится на сердце…
«Устрой сегодня ёлку… Устрой ёлку»…
«Да кому же? — чуть не вслух спрашивает Ирод, останавливаясь. — Кто пойдёт ко мне?»
«Своим воспоминаниям… Устрой им… Они придут, они всегда с тобою»…
Ироду стала нравится эта мысль… Напоследок!.. Ведь до того Рождества ему не дожить… Провести как тогда… Как в то счастливое время любви и молодости… Он повернул назад… Вот он опять на своей улице… Вот окна магазина… Сюда разве?..
В магазине удивятся… Э, да не всё ли равно!.. Ирод вошёл… Покупатели обернулись. На всех лицах — изумление… Старший приказчик засуетился.
— Ступай, старичок… Ступай, ступай себе!..
— Ирода принесло! — зашептали покупатели.
— Ты, старичок, не туда попал… Здесь магазин…
— Ёлку бы… — нерешительно заговорил он. — Мне бы ёлочку…
— Ступай, ступай… Какая ёлка?.. — и приказчик двинулся к нему. — Какая ёлка? Магазином ошибся. Гроб тебе… Вот тут гробовщик рядом…
— Как все… Хочу… Деньги вот… Ёлочку… Ребёнку ёлочку.
Увидели у него в руках деньги… Приостановились гнать.
— Какая ёлка?.. Вот ёлка и вот ёлка… Будем говорить: это хороша — дворянская, а эту уж и во дворец не стыдно…
— Сколько?.. Мне бы получше.
— Что с тебя… Три рубля…
— Совсем Иродок наш помутился!.. — заговорили кругом…
Ирод отдал деньги.
— Свечек бы…
— А вот, господин, выбирайте, что вам любо…
Тут только он огляделся.
Газ горел ярко, совсем по-рождественски, точно струясь из бронзовых рожков; — точно он знал, какой сегодня день, и хотел особенно приветливо поиграть на счастливых лицах, окружавших его. Открытые ящики с золочёными орехами светились матовым блеском; конфеты с султанами из бумажек точно генеральские каски пышно волновались всякий раз, как новый покупатель отворял дверь магазина. Точно они спрашивали: «Не за нами ли?» Тысячи лошадок, зайцев, собачек и котят из папье-маше таращили глаза и, лёжа в самых неудобных положениях, нисколько не претендовали, зная, что сейчас же их возьмут и развесят на ёлки, где они будут красоваться на тоненьких ниточках, при трепетном свете огоньков, таких же весёлых, таких же ясных как и детские глазки, для которых создана вся эта рождественская прелесть… Важные слоны равнодушно стояли на окне, подняв свои хоботы, чтобы ненароком не пришибить матросов, которые в своей лодочке вздумали плыть не по морю, а по груде яблок… Коварные хлопушки висели тут же целыми гирляндами, ожидая своей очереди — хлопнуть и умереть. Странное назначение, глупая судьба! Родиться и жить для того, чтобы бросили тебя оземь, чтобы ты треснула и развалилась!.. Кажется, об этом именно и думали серые рождественские старики, с крохотными ёлками в руках, засыпанные сверху снегом из самого настоящего мела… Ещё бы не об этом! Иначе зачем же им было покачивать головами всякий раз, когда их трогали?.. Тем не менее, хлопушкам было очень весело, и в своих золочённых бумажках они глядели на расфранчённых куколок-девочек — точно говорили им: «Чего вы спесивитесь? Ведь и ваша жизнь — то же, что и наша. Мы хлопаем и умираем; вы поблестите и умираете… И нас, и вас выметут вместе с сором, в помойные ямы!.. Что же вы спесивитесь!?.»
Ирод, попав сюда, совсем забылся… Давно уже не приводилось ему видеть ничего подобного… Очень давно! Он на минуту даже совсем помутился… Забыл, где он, и что около него.
— Воля, милый, чего ты хочешь?
Приказчика от него шатнуло в сторону.
— Господин, у нас покупатели… Ежели что ещё прикажете завернуть… Нам некогда. Сами знаете, какой сегодня день…
Ирод очнулся — взял несколько свёртков, согнулся под тяжестью дворянской ёлки и вышел на улицу.
Городовой, ждавший, что Ирод неминуемо скоро кого-нибудь долбанёт, чтобы доставить ему удовольствие взять его за шиворот и привести в участок, совсем оторопел… Даже под козырёк взялся…
— Ёлочку-с? — ни с того, ни с сего наткнулся он на Ирода. — Это вы куда же-с ёлочку?.. Для ради развлечения?
Старик ещё шибче зашмыгал от него… Он теперь был удивительно счастлив. В голове у него созидался целый план.
— Что это он?
— Ишь ты!.. Кому это? — недоумевал сердцеведец. — На какой предмет?.. Ах, и народ ноне каторжный… Пойми ты его, что он в своём уме содержит… Ты чего, ты чего стоишь?.. Чего стоишь?.. — наткнулся он со зла на извозчика. — Разве тебе указано стоять?..
— Эх вы, фараоны!.. — и сани заскрипели по твёрдому снегу не разъезженной улицы.
У самого дома Ирода точно что-то толкнуло. Чутьё чего-то… Он, согнувшийся под тяжестью своих покупок, хотел было оглянуться, но не мог… Ирод чувствовал, что кто-то идёт за ним, именно за ним, думает о нём, именно о нём… Друзей у него не было, значит, только враг… Наконец, он остановился. Налево, у самой стены дома, мелькало видение, столько раз тревожившее его… Седые космы высовываются из-под платка; такие же как и у него костлявые, озябшие руки, неверная походка… И те же серые загадочные глаза, глаза, что так памятны ему… Старуха приостановилась тоже… Её также всю шатало; она не могла отвести глаз от ёлки и от покупок Ирода… Точно что-то тянуло её; точно что-то помимо её воли толкало старуху идти рядом с ним, — с ним, от которого ещё недавно она отшагнулась и бросилась прочь… Ирод не верил её действительности. Очевидно, это один из призраков, хотя он слышит, как ноги, обутые в рваные шлёпанцы, шаркают по тротуару, как порывисто и с каким-то чахоточным свистом дышит её грудь, слышит, как она что-то бормочет про себя… Ирод остановился ещё раз — хотел пропустить мимо, но призрак тоже остановился, только быстрым движением опустил сверху на лицо дырявый, грязный, платок… Вот Ирод у самого своего логовища… Слава Богу! Призрак здесь исчезнет. Ирод уже в воротах. Вдруг старуха как-то по-сорочьи — бочком, бочком — к нему…
— Уйди… уйди!.. Зачем?.. — обернулся он.
— Волина ёлка, Волина ёлка, Волина ёлка! — захрипела она. — Ёлка будет у Воли!.. — и шмыгнула мимо по улице.
Ирод остановился, как вкопанный.
Он с минуту смотрел ей вслед… Она оборачивалась и, казалось, что издали, сухими как шелуха губами повторяла то же самое:
— Волина ёлка, Волина ёлка!..
Потом совсем опустила платок на лицо и зашла за угол…
Когда Ирод запер за собою дверь своего ветхого входа и внёс покупки в пыльную нору, призрак показался из-за угла, прошмыгнул к самому окну детской и, прячась в сторону от Ирода, зажигавшего там лампу, стал топтаться на месте, чтобы как-нибудь и не проронить того, что делалось в этой комнате, и не озябнуть совсем уже в конец…
Фонарь удивлённо раскрыл свой жёлтый глаз… Тёмная ночь ещё больше насупилась, словно разрешая задачу — что это такое делается кругом, и какая это старуха прилипла к ярко освещённому окну…
Ирод работал с какою-то лихорадочною поспешностью… Внёс ёлку в детскую, оборвав верхушкой и длинными ветвями её несколько сетей паутины и сметя пыль со стен узкого и чёрного как тараканья щель коридора… В детской ёлка заняла всю середину… Старик поставил её на табурет и давай возиться кругом, ещё более напоминая паука, который опутывает сетями случайно попавшуюся ему жертву… Скоро на ёлке загорелись свечи… Огоньки вспыхивали один за другим, ярко пылая… Бледная лампа под голубым колпаком, стоявшая на столике, совсем опустила свои тусклые глаза и заснула… Скоро на ветвях красовались игрушки, орехи, яблоки, виноград…