Происхождение средств. Автор-песенник остановился на этих двух словах, которые, если пришпилить их к стене мастерской, могли по-настоящему вдохновить его на сочинение хита.
— Что ж, я объясню вам, причем подробно, откуда у меня эти деньги. Откуда они на самом деле взялись. Но прежде чем рассказать их историю, я хочу, чтобы вы пообещали не прерывать меня.
Суховатым жестом через стеклянную перегородку директор сделал знак секретарше не беспокоить его.
— Я вас слушаю, — сказал он, приготовившись к признаниям, относящимся к сфере банковской конфиденциальности. У всех этих типов из шоу-бизнеса наверняка есть что скрывать, так что казначеям приходится выслушивать их, как священникам своих грешников.
— Чтобы вы поняли происхождение моих средств, я должен вернуться к незапамятным временам. К детству и сокровищам его невинности.
При слове «детство» банкир вообразил себе запутанные дела большого французского семейства, с прицелом на кровавое наследство.
— Детство… Оно заставляет нас вечно и безутешно тосковать по его восторгам, открытиям и завоеваниям. Мои родители были, как их называли в то время, «средние французы», люди без историй, которые уже во цвете лет готовились к уходу на покой, к мирной жизни в домике на солнышке. Я был тогда бесстрашным мальчишкой, возомнившим себя капитаном Фракассом, который осмеливался заглядывать под юбку девочкам и воровать яблоки, — в общем, я рос настоящим постреленком, способным на все, но вовсе не плохим. Когда я вспоминаю того живого и храброго мальчугана, которым был когда-то, у меня впечатление, будто это память о чьем-то чужом детстве. Если бы вы знали, до чего я любил свои юные годы…
Как далеко он собирается зайти? Теперь директор стал опасаться, что имеет дело с богатым сумасбродом, который принимает своего банкира за психоаналитика, а психоаналитика за лучшего друга. С одним из тех типов, которые работают по ночам, а днем забавляются, нарушая порядок и правильное функционирование социального организма. Детство! Да кому какое дело до детства этого сумасшедшего, пусть даже гениального и знакомого с самим папой римским!
— Так и вижу, как разгуливаю по кварталу, где родился: нос по ветру, руки в карманах, настроение — что-нибудь набедокурить, ведь я свободен, волен нарушать правила, искать приключения на углу улицы, принимать себя за мстителя из комиксов, бросать вызов соперничающей банде. Да, свободен, каким уже никогда больше не буду.
Это детство может длиться часами! А его собственная дочь в это самое время в слезах, от радости или разочарования! И он пропустит эту символическую встречу из-за клиента с двумя миллионами евро, который может позволить себе эту роскошь — хвастаться тем, что у него было детство!
— Когда мы думаем о ребенке, которым были когда-то, каждый из нас вспоминает миг нашей славы, чистый миг торжества, который все еще сияет в нашем сердце взрослого, и, быть может, именно он заставит нас сказать в час последнего вздоха, что жизнь стоила того, чтобы ее прожить. Но есть и его полная противоположность, когда немилость судьбы поражает нас так внезапно, что с тех пор мы живем с вечным наваждением, как бы это не повторилось снова, несмотря на все защитные сооружения, которые сумели возвести. Поищите хорошенько…
Совершенно незачем искать: оба эти момента тотчас же выныривают в памяти банкира, будто это случилось вчера. Чемпионат между несколькими коммунами по легкой атлетике среди юношества. Никаких надежд выйти в финал стометровки, слишком многие обгоняют его с самого старта. И тут первый сюрприз — зато он прыгает через барьеры как никто! Он умеет инстинктивно выбрасывать вперед одну ногу и одновременно подгибать другую без малейшей запинки — такой вот дар. И он выигрывает финал, 110 метров за 17,06 секунды, рекорд, который будет побит лишь через пять лет. В тот день он поднялся на самую высокую ступеньку пьедестала на глазах своей семьи, товарищей и даже той, на кого месяцами засматривался с вожделением, не зная, как привлечь ее внимание. Помимо рождения детей, только из-за этого мига счастья у него увлажнялись глаза. Что касается наихудшего воспоминания, то это случилось как-то в воскресенье, когда он впервые надел куртку из кожи косули, приобретенную после долгой борьбы с матерью, которая считала ее чересчур маркой, а главное, слишком дорогой. Он тогда покрасовался в обновке по кварталу, принимая высокомерные позы, а потом позволил втянуть себя в битву за обладание пустырями, с засадами в грязи и потасовками в колючих кустах. К вечеру, когда он вернулся домой с войны, куртка была вконец испорчена, и ему пришлось выдержать разочарованный и презрительный взгляд отца. Уж лучше бы он стерпел тогда наказание, порку, чем это немое, не подлежащее обжалованию осуждение. Сорок лет спустя этот единственный взгляд затмил тысячи улыбок и отеческих объятий.
Артист ждал ответного откровения, но так и не дождался. Хотя, в конце концов, ему было плевать на воспоминания банкира.
— В моем случае, — продолжил он, — случилось и то и другое, одним и тем же осенним утром, в классе СМ2. Прежде всего уточняю, что не был особо одаренным учеником ни по одному предмету. Как в математике, так и во французском я делал немалые усилия, чтобы не потерять почву под ногами и достичь всего лишь достаточного уровня, чтобы не остаться на второй год, а большего от меня никто и не требовал. Однако тем утром я отличился на уроке французского, сам того не желая! Как сказал бы игрок в покер: повезло. Даже когда вы не хотите играть, случается, что хорошие карты приходят к вам самым чудесным образом, и открываешь их наудачу, не подозревая, что они принесут вам крупный выигрыш. Чтобы проиллюстрировать свой урок, посвященный синонимам, учительница предложила нам поупражняться: требовалось переформулировать очень короткие фразы, всякий раз по-разному, и, несмотря на ограниченный словарный запас, я в этой игре оказался непобедимым, дойдя до того, что предлагал четыре-пять вариантов, в то время как остальные ученики с трудом находили один. Учительница удивилась, что я оказался таким сметливым, и стала подбрасывать мне примеры все труднее и труднее, но я всякий раз справлялся. Тогда она изменила задание и прочитала нам короткий текст, останавливаясь на некоторых словах, которые требовала написать, соблюдая орфографию. Я оказался единственным, кто не сделал ни одной ошибки в словах «реквием» и «симфония», которые знал неизвестно откуда, потому что дома никто классическую музыку не слушал! Мое выступление могло бы на этом и остановиться, но мне все было мало. Перед самой переменой она задала нам выучить к следующему уроку стихотворение «Бумажная мельница» Жака Превера, и я, против всяких ожиданий, исправил ее ошибку: это было стихотворение не Превера, а Мориса Карема. Она в изумлении рассмеялась и поставила мне десять баллов, что достойно увенчало пройденное мной испытание. Бог свидетель: с тех пор я выигрывал все мыслимые для песенника награды, моим текстам, исполненным со сцены, устраивала овацию стотысячная публика, но ни один мой успех никогда не был столь же оглушительным, как в то утро, когда я отличился перед всем классом, — всего один час, но это был момент полнейшей благодати.
Банкир нашел весьма бледным этот момент благодати по сравнению со своим собственным.
— Но в тот день я узнал правило, которое подтверждалось всю мою оставшуюся жизнь: когда три человека восхищаются тобой на ярком свету, двое других ненавидят тебя в тени. Восхищение притягивает ненависть так же, как страсть — насилие, а под страстью я понимаю сумму страданий, которые претерпевает мученик. Едва выйдя из класса, где меня превозносили до небес даже ученики, прежде игнорировавшие мое существование, остальные ждали, когда я затеряюсь среди суеты школьного двора, чтобы поздравить на свой лад. Ибо в их глазах я совершил наихудший грех: проявил спесивое зазнайство. И они не имели ничего общего с шайкой терроризировавших коллеж хулиганов, драчунов и вымогателей, поскольку эти отъявленные звереныши ни во что не ставили первых учеников в классе с их хорошими отметками; для них имела значение только возможность чем-нибудь поживиться, и в своей алчности они были вполне предсказуемы. С этой шпаной я бы сумел оттянуть разборку, притворился бы, будто принимаю их угрозы всерьез, прежде чем перейти к ударам, и они отстали бы от меня на время, дав мне возможность подготовиться к отпору. Ах, как же я пожалел об этих головорезах…
Банкир уже не слушал. С тех пор как он начал свою карьеру, сколько клиентов рассказывали ему о своей жизни, пытаясь его разжалобить, словно несчастное детство было способно покрыть дефицит на счете, словно недавний траур мог оправдать буйство их трат. Жаловались и богачи, причем даже сильнее, поскольку были одарены хищным воображением, толкавшим их еще больше округлить свои миллионы; они, разодетые словно принцы, осмеливались клянчить милостыню, требовали бесплатных услуг и торговались за проценты, как старьевщики.
— Эти трое, которые загнали меня в угол на школьном дворе, отнюдь не были хулиганами, они были из тех, что стараются, чтобы о них забыли. В классе они съеживались на своих стульях, пытались сделаться невидимками, списывали у соседа с непринужденным видом и изо всех сил тянули руку, если случайно знали правильный ответ. Ни один из троих не пытался отличиться в учебе, да ни одному это и не удавалось, в том-то и коренилось все мое несчастье. Они собирались заставить меня дорого заплатить за мою заносчивость, засунуть ее мне в глотку, я зашел слишком далеко, захотел блеснуть, не оставил ни крошки остальным, я их унизил, перетянул на себя всю славу, которая избегала их каждое мгновение, у меня был ответ на все, я порадовал учительницу, зажег свет в глазах девочек, а Богу ведомо, как это трудно на скамьях муниципальной школы. Я был вундеркиндом, принцем, человеком дня, я был героем, победителем, я был воплощенной литературой, памятью, интуицией, я сделал посмешищем молчаливое большинство, указал каждому его пределы, доказал, что один стою больше их всех, вместе взятых, я сделал серых еще серее, а прозрачных невидимками. И мне это понравилось! Я улыбался похвалам, принял, сияя, этот лавровый венок, задрал нос, я был пылким, недостижимым, вынудил двадцать пять учеников усвоить слова «реквием» и «симфония», всем тыкал свои знания в нос, корчил из себя всезнайку, остроумца, шибко умного, единственного среди стольких отсталых, тупых и неотесанных. Я получил десятку, раздосадовав пятерочников, унизив четверочников, смертельно обидев троечников, сделал всех своих ближних двоечниками, превратил их в круглые нули. Я пыжился, выделывался, выплюнул свою гордыню в лицо всем, и это преступление не останется безнаказанным, надо его искупить, немедленно, как только я сойду со своего пьедестала, и у всех на глазах — ведь я нанес всем публичное оскорбление, был повинен в том, что не заодно с окружавшей меня посредственностью.
Ассистентка из-за стекла сделала знак своему начальнику, что звонит его дочь. Час истины! Он поколебался между отцовской тревогой и своим обещанием не прерывать признания этого психа. Боялся разрушить самое начало установившегося между ними доверия и задеть человека, у которого, похоже, тяжело на сердце. Он незаметно, одними глазами отказался взять трубку и вообразил свою малышку, приникшую к своему мобильнику, вынужденную сдержать свой восторг. Или, того хуже, молчать о своей подавленности.
— У их заводилы было ангельское личико, хрупкое сложение и тихая улыбка, которая не давала ни малейшего шанса предугадать последовавшее за этим остервенение. Маневр: для начала повалить меня на землю, без предупреждения и даже без единого слова, а потом натешиться вволю. И вот, в то время как один из его приспешников присел на корточки за моей спиной, блондинчик неожиданно толкнул меня, и я растянулся на асфальте во весь рост. Никто не может предположить, сколько злобы таится в троих десятилетних мальчишках, пылающих жаждой разрушения. В мальчишках, которые еще этим утром, перемазанные вареньем, целовали свою мать перед школой, словно прощаясь навек. Ни одно создание в мире не может перейти в столь короткое время от нежности к самой крайней жестокости. Ужасное бешенство преобразило их, лишило человеческого облика, потому что мои палачи превратились в трехголовую гидру, без рук, но с шестью ногами, носки и каблуки которых дробили мне кости, плющили лицо, исторгали из меня крики, на которые способен только казнимый на колесе, с кого заживо сдирают кожу или сжигают на костре. Но моя крестная мука на этом не закончилась, потому что к банде моих мучителей присоединилась горстка трусов, которые расхрабрились в атмосфере этого линчевания и увидели тут случай без риска влепить мне несколько подлых ударов. Подоспевшим первыми досталось лучшее — голова, спина, ребра, а опоздавшим пришлось довольствоваться кусками похуже — коленями, руками, бедрами. Но при небольшой удаче и они оставили бы свои следы.
Чем больше банкир слушал стенания своего нового клиента, тем больше задумывался о его вменяемости, колеблющейся между бредом и клинической патологией. Конечно, это был не первый псих, переступивший порог его кабинета, но он лишал его драгоценного общения с дочерью и собирался изгадить ему все утро. Он хотел было в паузе между его вдохом и выдохом ввернуть слово, но не успел.
— Почти теряя сознание, я почувствовал, как куча-мала вдруг рассеялась, поскольку прозвенел звонок. Все разбежались по своим классам, а я успел, полуживой, доползти до невысокой ограды, отделявшей внутренний двор от столовой, и перевалился через нее, рухнув по ту сторону, вдали от учительских глаз. И подождал, пока не стихнет гомон учеников, изнуренных своими играми. Вы спросите меня, почему я не пошел жаловаться в кабинет директора?
Весьма опасаясь подлить масла в огонь, банкир расщедрился на почти снисходительную улыбку.
— Ну, на самом деле у меня нет ответа. Поди знай, почему мальчишки предпочитают не ябедничать, а держать язык за зубами, как заключенные в тюрьмах. Не знаю, может, тут дело в законе молчания, который уважают из гордости или из страха мести. В моем случае речь не шла ни о том ни о другом, поскольку моя гордость была стерта в порошок и все, что мне было суждено претерпеть в этом низменном мире, я уже претерпел. Разумеется, мной двигала сила, которая на самом деле не принадлежала реальному миру, потому что я был брошен в другой, где законы, права и обязанности людей уже не имели значения. Рухнув на гравий, агонизируя, покрытый тысячей отверстых ран, с разодранным в клочья лицом, где смешивались кровь, слезы и сопли, я испробовал три, четыре, пять позиций, чтобы встать, но так и не сумел. Тогда я пополз, как раненый солдат на поле боя, поскольку для любого десятилетнего ребенка подвергнуться такому взрыву насилия равнозначно бомбардировке, пережитой на дне окопа, или атаке батальона, в котором ты остался единственным уцелевшим. Встав наконец и держась одной рукой за спину, другой за нос, я заковылял, прижимаясь к стене, как ночное чудовище при свете дня. На крестном пути, который вел меня домой, я видел по испуганным взглядам прохожих, что действительно выгляжу чудовищем. Но прежде чем навсегда исчезнуть в недрах своей постели, мне еще предстояло найти силы на некую подделку несчастного случая и выставить себя его виновником, а не жертвой. И тем самым добиться не жалости, а порицания моей матери, чтобы меня оставили в покое и чтобы я мог противостоять болезни, наверняка неизлечимой, которую подхватил. Придя домой, я прокрался в гараж, достал свой велосипед и помял переднее колесо молотком, выломал спицы и почти согнул раму. После чего предстал перед входной дверью с изувеченной машиной у ног и окровавленным лицом. Мне не нужен был мудреный сценарий, мое бедное тело, все в шишках и синяках, говорило само за себя: я опять прогулял уроки, чтобы покататься на велосипеде, и, съезжая вниз по опасному спуску улицы Маласси, отвлекся и нога сорвалась с педали. Врезался в стоящую машину, перелетел через нее и грохнулся лицом об асфальт, а ребрами о парапет. Врач обработал мои разнообразные ушибы и ссадины, не подвергая сомнению саму историю: нет, госпитализация не потребуется, пусть посидит несколько дней дома, этого будет достаточно. Он имел в виду мое выздоровление, а родители — наказание. Выдумка удалась — теперь я был гадким мальчишкой, который получил заслуженный урок.
Директор банка уже не надеялся на этой стадии рассказа прервать своего клиента и выпроводить его в холл, уверяя, что его деньги в хороших руках. Этому мерзавцу удалось взять его в заложники в собственном кабинете, как вооруженному террористу с маской на лице. Стыдясь, он вынужден был признать, что иногда предоставлял богачам свое терпение, на которое бедняки претендовать не могли.
— Оставшись один, я заплакал, и уже ничто не сдерживало мои рыдания, я плакал, как плачут новорожденные, брошенные в хаотичный мир, чего они не просили. На заре я выплакал все свое горе, поскольку, иссякнув, эти детские слезы оказались последними: мальчишка-фрондер, которым я был прежде, умер по-настоящему. Собственно, с тех пор я уже никогда не плакал.
Банкир подумал о слезах, которые его дочь проливает в этот миг, и почувствовал себя виноватым.
— Но, проснувшись, я обнаружил в себе другую боль. Когда взрослый человек погружается в депрессию, он хотя бы раз слышал это слово, видел, как до него в нее погружались другие, и умеет описать свой недуг. Десятилетний же ребенок напрасно ищет внутри себя больной орган. В нем словно разверзается пропасть, он становится вместилищем всей тревоги мира. Словно некий зловредный дух завладевает его телесной оболочкой, он чувствует, что боль, которую невозможно ни обнаружить, ни изгнать, продолжает жить в нем, несмотря на усилия всех заклинателей. Сегодня, когда я с вами говорю, недуг по-прежнему таится во мне, он покинет меня лишь в день Страшного суда, когда я скажу Всевышнему, если Он существует, что свое чистилище я получил на земле и уже заплатил сполна, даже не успев согрешить. Так что пусть Он, Всевышний, отстанет от меня, оставит меня, черт подери, в покое.