— Нет, серьезно, шеф, вы выглядите просто блестяще. Пол может гордиться вами.
— Что ж, будем надеяться, что моя внешность произведет впечатление даже на его благонравную тещу и она воздержится от того, чтобы вызвать полицию нравов. Господи, ненавижу похороны!.. — Последние слова вырвались у него совершенно непроизвольно, ибо Джек снова вспомнил Дори. Ему действительно было очень тяжело тогда: сначала он испытал настоящий шок, за которым пришла боль — непереносимая, мучительная боль, которой, казалось, не будет конца. Джек никак не мог смириться с тем, что Дорианна ушла навсегда. Ему потребовались годы, чтобы если не принять это, то по крайней мере понять. Увы, пустоту в сердце, которую он пытался заполнить десятками женщин, ему не удалось победить до сих пор. Ни одна из его любовниц не могла сравниться с Дорианной, которая была такой красивой, такой сексуальной, такой озорной, веселой и желанной, что при одном воспоминании о ней Джек чувствовал себя несчастным. Даже сейчас, двенадцать лет спустя, он все еще ощущал в груди тупую, саднящую боль, которую не в силах были умерить никакие лекарства.
Спускаясь по лестницам и шагая через торговый зал, Джек не замечал восхищенных взглядов, которые бросали на него покупательницы. Сев за руль «Феррари», он рванул с места с такой скоростью, что покрышки протестующе взвизгнули, а мощный мотор взревел, словно двигатель самолета. Через пять минут он уже ехал по бульвару Санта‑Моника к епископальной церкви Всех Святых, где должно было состояться отпевание. Часы показывали начало первого, и движение на бульваре оказалось гораздо более оживленным, чем он рассчитывал. Казалось, в этот теплый январский полдень каждый житель Лос‑Анджелеса считал необходимым сесть в свой автомобиль и немедленно отправиться в путь — неважно, по делам или просто так.
В результате он опоздал к началу службы на двадцать пять минут. Кое‑как припарковав «Феррари» на ближайшей платной стоянке, Джек торопливо вошел в церковь и встал в одном из последних рядов.
Народу на отпевание собралось столько, что в первую минуту Джек был ошеломлен. Казалось, в церкви собралось не меньше пятисот‑шестисот человек, хотя он был уверен, что на самом деле народу здесь гораздо меньше. Сидячих мест, во всяком случае, уже не было, люди стояли в проходах, и протиснуться вперед не было никакой возможности. Впрочем, Джек не испытывал никакого желания быть в первых рядах. Он пришел сюда только из‑за Пола и собирался исчезнуть как можно скорее. Единственное, что его беспокоило, — это данное сыну обещание непременно попасться на глаза Аманде или кому‑то из близких родственников.
Привстав на цыпочки и вытянув шею, Джек попытался высмотреть в толпе сына с женой или Джулию, но его дочери нигде не было видно. Зато Пола он увидел сразу. Сын Джека сидел на передней скамье между Джен и ее сестрой. Где‑то там должна была быть и Аманда, но ее, судя по всему, заслоняла от Джека массивная колонна. Впрочем, его внимание сразу же приковал к себе гроб, стоявший перед алтарем на специальной подставке.
Гроб из полированного красного дерева с бронзовыми ручками по бокам воплощал своей строгой геометрией неизбежность конца всякого земного пути, и некоторое время Джек не мог думать ни о чем другом, кроме этого. Крышка гроба была задрапирована гирляндами траурно‑зеленого мха и мелких бело‑голубых орхидей. Они были очень красивы, как, впрочем, и другие цветы, которыми была убрана вся церковь. Разглядывая букеты и гирлянды орхидей, развешанных между колоннами, Джек каким‑то образом догадался, что это Аманда распорядилась украсить церковь подобным образом. Он не особенно раздумывал об этом — его убедили та тщательность и внимание к деталям, которые Аманда проявляла во всем, что бы она ни делала. Джек хорошо помнил, как продуманно и со вкусом была украшена церковь во время бракосочетания Пола и Джен, и ему оставалось только поражаться, как Аманде удалось остаться верной себе, несмотря на постигшее ее горе.
Впрочем, Джек быстро забыл об Аманде и, прислонясь к колонне, погрузился в невеселые размышления о своей собственной бренности, о которой ему напомнил и этот гроб, и весь антураж протестантской службы. Друзья покойного один за другим произносили над гробом прощальные слова, а Джек с грустью размышлял о том, что когда‑нибудь и он будет так же лежать, не видя и не слыша ничего вокруг. Потом Джек подумал о том, как на его похоронах сойдутся десятки — если не сотни — женщин, с которыми он когда‑то был близок, и эта мысль почти развеселила его, но тут слово взял Пол. Он произнес совсем небольшую речь, но она была по‑родственному прочувствованной и трогательной, и, когда после службы Джек подошел к сыну, в глазах его стояли настоящие слезы.
— Ты отлично говорил, Пол, — сказал Джек, сглатывая застрявший в горле комок. — Когда придет мое время, я хотел бы, чтобы ты сказал несколько слов и обо мне. Договорились?
Ему хотелось, чтобы эти слова прозвучали как можно легче, но Пол не принял шутки. Покачав головой, он крепко обнял отца за плечи и прижал к себе.
— Не льсти себе, па. Когда придет твое время, ни я и никто другой не сможет сказать о тебе ни одного приличного слова, так что живи долго и постарайся исправиться.
— Спасибо, я буду иметь в виду, — с серьезным видом кивнул в ответ Джек. — Может, мне следует оставить теннис, как ты полагаешь?
— Папа!.. — Пол бросил на отца быстрый предостерегающий взгляд. К ним приближалась Аманда. Она шла сквозь толпу, чтобы еще раз поблагодарить всех, кто пришел почтить память ее покойного мужа, и не успел Джек и глазом моргнуть, как он уже оказался с ней лицом к лицу.
Аманда была головокружительно, божественно красива. Несмотря на два с половиной десятилетия, прошедших с тех пор, как она оставила карьеру в кино, Аманда по‑прежнему выглядела настоящей кинозвездой. Даже траурный наряд — черное платье, в котором наметанный глаз Джека сразу же узнал штучное творение парижских мастеров, черная шляпка с вуалью и черные шелковые перчатки до локтей — очень шел ей, делая ее элегантной и изящной.
— Здравствуй, Джек, — сказала она негромко. На «ты» они называли друг друга из‑за возраста, а также по праву свойства — отнюдь не потому, что были особенно близки. Аманда казалась совершенно спокойной, но в ее огромных голубых глазах было столько сдерживаемой боли, что Джеку стало искренне ее жаль.
— Прими мои искренние соболезнования, Аманда, — ответил он негромко и слегка склонил голову. Пусть они недолюбливали друг друга, однако сейчас ему меньше всего хотелось напоминать ей об этом. Аманде и без того было тяжело — Джек видел это совершенно ясно. К его огромному сожалению, ему было совершенно нечего добавить к сказанному, и он был искренне рад, когда Аманда, машинально кивнув в ответ, прошла дальше. Пол тоже отправился искать Джен, и Джек остался один.
Несколько минут он просто оглядывался по сторонам, но поблизости не оказалось никого из знакомых, и Джек решил про себя, что настал самый подходящий момент, чтобы незаметно исчезнуть. Приехав на службу и показавшись на глаза Аманде, он исполнил свой долг, и теперь его ничто больше здесь не задерживало.
Полчаса спустя Джек снова был в своем кабинете и занимался делами, однако до самого вечера его не оставляли невеселые мысли об Аманде и двух ее дочерях, потерявших отца и мужа, который объединял их, делал одной семьей. С его смертью семья Кингстон просто перестала существовать. Обе дочери были замужем, и теперь они, несомненно, с каждым днем будут уделять все больше и больше времени своим собственным делам. Что касалось Аманды, то она все больше и больше времени будет проводить одна. Конечно, Джек никогда не любил Мэттью Кингстона, однако теперь он чувствовал, что его пренебрежение и антипатия к Мэттью иссякли. Кроме того, кто‑то же должен был пожалеть трех женщин, которых он любил и которых оставил так рано.
Эти мысли снова вернули Джека к мыслям о Дорианне. Джек даже достал из ящика стола ее фотографию, которая хранилась там специально на тот случай, если ему вдруг захочется снова увидеть любимое лицо. Как правило, он избегал подобных опытов — рассматривать снимки ему все еще было больно, но сегодня почему‑то захотелось сделать это. И, держа перед собой любительскую фотографию, которую он сам сделал на пляже в Сен‑Тропе, Джек почувствовал себя еще более одиноким.
Дважды за вечер к нему в кабинет заглядывала Глэдди, но исчезала, так ничего и не сказав. Она была хорошей секретаршей и чувствовала, что шефу нужно немного побыть одному. По его просьбе Глэдди даже отменила две деловые встречи, на которые Джек вполне мог бы успеть, но просто не захотел поехать.
Так он сидел за столом в своем элегантном строгом костюме и вертел в руках цветную фотографию, на которой было запечатлено незабываемое лицо Дорианны, солнце, кусок золотого пляжа, бирюзово‑зеленое море. А в эти самые минуты Аманда в своем особняке в Бель‑Эйр говорила о нем с Полом.
Так он сидел за столом в своем элегантном строгом костюме и вертел в руках цветную фотографию, на которой было запечатлено незабываемое лицо Дорианны, солнце, кусок золотого пляжа, бирюзово‑зеленое море. А в эти самые минуты Аманда в своем особняке в Бель‑Эйр говорила о нем с Полом.
— Со стороны твоего отца было очень любезно приехать на службу, — сказала она зятю, когда уехали последние гости. Для всех, и в первую очередь для членов семьи и родственников Мэттью Кингстона, это был очень тяжелый день, и под вечер даже сдержанная Аманда выглядела измученной.
— Он искренне сочувствует вам, — ответил Пол, ласково обняв Аманду за плечи. — Я знаю, отец иногда поступает, гм‑м… легкомысленно, но я совершенно уверен, что он искренне разделяет наше горе.
В ответ Аманда кивнула и, повернув голову, посмотрела на своих дочерей. Обе были настолько обессилены, что даже перестали ссориться. Джен и ее сестра Луиза были погодками, однако двух других таких непохожих друг на друга женщин просто невозможно было себе представить. С самого раннего детства они постоянно ссорились и ругались и только теперь заключили между собой временное перемирие, чтобы вместе утешать свою овдовевшую мать.
Пол вышел в кухню, чтобы сварить всем по чашечке кофе, и три женщины остались одни. Конечно, дом был полон официантов, уборщиков и посудомоек, специально приглашенных сегодня в усадьбу, чтобы ухаживать за гостями, приехавшими в Бель‑Эйр отдать последний долг Мэттью Кингстону.
— Не могу поверить, что Мэтта больше нет, — сказала Аманда глухим голосом, едва за Полом закрылась дверь. Она по‑прежнему стояла у окна и, отвернувшись от дочерей, смотрела невидящим взглядом на ухоженные лужайки сада.
— Я тоже, — отозвалась Джен дрогнувшим голосом, и слезы снова потекли у нее по щекам.
Луиза ограничилась тем, что громко вздохнула. Она любила отца, но ладить с ним ей было трудно. Луиза была старшей, и оттого ей постоянно казалось, что отец относится к ней требовательнее и строже. Он был в ярости, когда она решила не поступать в юридический колледж и сразу же после школы вышла замуж. К счастью, брак оказался крепким, к тому же через пять лет Луиза уже была матерью троих детей, однако Мэттью продолжал при каждом удобном и неудобном случае выражать ей свое недовольство. Ему казалось, что трое детей — это слишком много и что Луизе следовало сначала подумать о карьере, а уж потом обзаводиться семьей. То, что у младшей Джен не было никакой карьеры вообще, что она даже не задумывалась о профессиональном совершенствовании и что она вышла замуж за человека, представлявшего такую несолидную и малопочтенную разновидность бизнеса, как киноиндустрия, казалось, вовсе его не трогало. Луиза же чувствовала себя обиженной и оттого недолюбливала Пола, который был для нее всего лишь сыном торговца с Родео‑драйв. Ее муж Джерри работал в юридической фирме «Лэб и Лэб», где он являлся младшим партнером, и, строго говоря, был гораздо более подходящей партией для девицы, носящей фамилию Кингстон. Так, во всяком случае, считала Луиза.
И пока в церкви Джен плакала по отцу, ее сестра думала только о том, как часто отец бывал к ней несправедлив, как резко критиковал каждый ее самостоятельный шаг, как требовал от нее того, чего она не могла или не хотела ему дать. За свою жизнь — и в детстве, и в зрелом возрасте — она много раз пыталась решить для себя вопрос, любит ли ее отец, но однозначного ответа до сих пор не было. Сказать «да» Луиза не могла, ибо ей сразу же вспоминались все перенесенные обиды и наказания, которые она считала незаслуженными. Сказать «нет» значило признать себя совершенно самостоятельной, независимой, а к этому Луиза тоже была не готова.
Когда в церкви друзья и родственники произносили над гробом Мэттью напыщенные речи, ей очень хотелось встать и сказать все, что она на самом деле думала об отце, но страх перед матерью и сестрой удержал ее. Луиза твердо знала, что ни Джен, ни Аманда не поймут и не поддержат ее. Особенно — Аманда. Она терпеть не могла, когда Луиза критиковала отца, а сейчас он и вовсе стал для нее почти святым…
— Я хочу, чтобы вы всегда помнили: Мэтт был чудесным человеком, — сказала Аманда, как будто подслушав мысли старшей дочери, и Луиза невольно вздрогнула. Джен хотела что‑то сказать, но не успела. Отступив от окна, Аманда повернулась к дочерям, и сестры с удивлением увидели, что глаза ее полны слез, подбородок дрожит, а губы от горечи кривятся. Они еще никогда не видели мать в таком состоянии, и теперь им было тяжело на нее смотреть.
Вместе с тем даже сейчас — усталая, опустошенная, страдающая — Аманда была прекрасна. Она всегда была самой красивой из них троих, и Луиза втайне завидовала матери — большим голубым глазам и роскошным светлым волосам, собранным на затылке в тяжелый пучок. Казалось, время щадило ее, и на лице и шее Аманды не было ни одной морщинки. И Джен, и — в особенности — Луизе мать всегда представлялась эталоном женской красоты и обаяния — идеалом, сравняться с которым у них не было ни малейшей надежды. Впрочем, это не мешало Джен нежно любить мать. Что касалось ее сестры, то этот блестящий фасад заслонял от Лу другую, чисто человеческую сторону натуры матери, которой она не видела и не понимала. Она никогда не замечала, насколько Аманда на самом деле легко уязвима, ранима и чувствительна, и даже не догадывалась о том, что ее мать на самом деле всю жизнь ведет непримиримую борьбу с неуверенностью и тревогой, которые денно и нощно преследовали ее по пятам.
Джен, напротив, гораздо лучше понимала именно эту сторону характера Аманды, забывая подчас об ослепительной внешности матери, и это служило еще одной причиной разлада между сестрами. Луиза всегда ревновала сестру и к отцу, и к матери, а Джен это обижало. Она‑то не считала себя «любимой дочерью», в чем ее часто обвиняла сестра. Больше того, Джен знала, что именно с Луизой Аманда и Мэттью связывали все свои надежды и потому были к ней особенно требовательны, однако объяснить это сестре не было никакой возможности. Луиза продолжала ревновать и злиться, и только после замужества обеих сестер между ними установилась видимость нормальных отношений.
— Я хочу, чтобы вы знали, как он любил вас обеих, — негромко добавила Аманда и неожиданно всхлипнула. Она никак не могла поверить, что ее муж умер, что он никогда больше не обнимет ее, не прижмет к себе, не скажет ей, как сильно он ее любит. Всю жизнь она боялась, что Мэтт может вдруг уйти от нее, и вот теперь она осталась одна. И Аманде было ничуть не легче от того, что разлучила их смерть, а не другая женщина. Для нее муж был единственным любимым человеком, от которого она зависела и на которого привыкла полагаться, и теперь Аманде было трудно представить себе, как она будет жить без него.
— О, мама, мамочка!.. — Джен вскочила с дивана и, нежно обняв продолжавшую негромко всхлипывать Аманду, стала утешать ее. Смотреть на это Луизе было невыносимо, и она бесшумно вышла из комнаты. В кухне она застала Пола, который сидел за столом и пил кофе.
— Ну, как она? — озабоченно спросил он, и Луиза раздраженно передернула плечами. Ей тоже было больно, но почему‑то это никого не интересовало. Детей она отправила домой, Джерри вернулся на работу в контору, и, кроме Пола, Луизе совершенно не с кем было поговорить. Пола она не любила, но никого другого рядом все равно не было.
— Мама в ужасном состоянии. Такой я ее еще никогда не видела, — сказала она, садясь напротив него и наливая себе кофе из стоящего подле кофейника. — В последнее время она зависела от отца на все сто процентов. Он говорил ей, когда вставать и во сколько ложиться, что делать и чего не делать, с кем общаться, а кого не пускать на порог. По‑моему, это чудовищно. Я просто не понимаю, как она могла такое допустить! Неудивительно, что теперь она так растерялась…
— Быть может, именно этого она всегда хотела. Разные люди — разные характеры. Один сам ведет кого‑то по жизни, другому нужно, чтобы вели его, — заметил Пол, с интересом поглядев на свояченицу. В Луизе всегда было столько горькой иронии и затаенного гнева, что он не раз задумывался, насколько она счастлива со своим мужем. Как и во всех семьях, в семействе Кингстон были свои подводные течения, свои рифы и отмели, лавировать между которыми человеку со стороны бывало подчас очень трудно, и, чтобы правильно ориентироваться, Пол всегда прислушивался к тому, что Джен и Лу говорят о своей матери. Они, разумеется, видели ее по‑разному, однако главное заключалось в том, что на самом деле Аманда Кингстон была совсем не такой, какой ее видели посторонние. Для всего мира она была сильной, уверенной в себе, даже чуточку холодноватой женщиной, но дочери знали ее совсем другой. Для них она была робкой, неуверенной, полностью подчиненной мужу женщиной, которой нравилось, когда ей указывали, что надо делать, и принимали за нее все важные решения.