Между тем фатерлянд, откуда ни возьмись, заполонили убийцы в белых халатах. Они уже залечили насмерть Геббельса, его жену и шестерых детей – и по слухам, подбирались к фюреру. Их разоблачила простая немецкая медсестра, но казнить убийц не успели, потому что весной 53-го Гитлер все-таки умер – возможно, что и сам.
Когда в бункере началась дележка пирога, Штирлиц понял, что его час настал.
Летом того же года он подговорил любимца армии, маршала Гудериана, на арест рейхсмаршала СС Гиммлера – за что получил звание бригаден-фюрера и долгожданную “вертушку”.
Гадить на фатерлянд было удобнее с самого верху.
Гиммлер, как выяснилось сразу же после ареста, был завербован британской разведкой еще во времена Веймарской республики. Шпиона, тридцать лет притворявшегося видным нацистом, без лишних формальностей расстреляли в военной комендатуре Берлина.
Результатом тесной дружбы Штирлица с контрадмиралом Деницем стал доклад контр-адмирала на ХХ съезде НСДАП – о мерах по преодолению последствий культа личности Адольфа Гитлера (Шикльгрубера). Предполагалось, что доклад будет закрытым, но Штирлиц, разумеется, организовал утечку в низовые партийные организации.
“Выдержка, – любил повторять полковник Исаев, – оборотная сторона стремительности”. Только летом 1957-го у него подвернулся случай рассчитаться с папашей Мюллером за нервный денек, проведенный в его подвалах весной 45-го. Стараниями Штирлица антипартийная группировка (Мюллер, Кейтель, Роммель и примкнувший к ним Риббентроп) была осуждена на пленуме НСДАП.
Мюллер вылетел на пенсию – и до середины 8о-х развлекался тем, что пугал берлинцев, гуляя по бульварам без охраны.
Следует заметить, что всю эту антипартийную группировку сам Штирлиц и придумал.
На время Берлинского фестиваля молодежи и студентов 1958 года он уехал в Альпы покататься на лыжах – от стихов молодых поэтов на Александр-плац его мутило. Из немецкой поэзии Штирлиц предпочитал Рильке, но никому этого не говорил – растерзанный в клочья нацистской критикой, Райнер-Мария не дожил до Нобелевской премии.
Октябрьский 1964 года Пленум ЦК НСДАП застал Штирлица врасплох. Предложение группы старых нацистов повесить волюнтариста Денница на фортепианной струне не собрало большинства – опальному контр-адмиралу дали пенсионную дачу под Берлином, но его зятя из “Фёлькишер беобахтер”, конечно, поперли.
О новом лидере нации было известно, что он начинал секретарем у Бормана, и покойному фюреру однажды понравилась его выправка. Шевеля огромными бровями, новый лидер начал закручивать гайки и возвращать страну к исконным ценностям национал-социализма.
“А вот это провал”, – думал Штирлиц, голосуя “за”.
Через четыре года танки Германии и ее союзников по Варшавскому договору вошли в Прагу, где чехи пытались построить национал-социализм с человеческим лицом… “Оттепель” закончилась.
Для причинения нацизму серьезного урона Штирлицу нужен был новый пост, и, собрав все силы для решающего карьерного броска, полковник Исаев пустился во все тяжкие.
Он охотился с Герингом на кабанов в берлинском зоопарке, пьянствовал в помещении рейхсканцелярии с Кальтенбруннером, расхищал вместе с Борманом партийную кассу и неоднократно участвовал в свальном грехе с министром культуры Марикой Рокк. Все это дало результаты не сразу – только в 1971-м Штирлиц стал членом Политбюро ЦК НСДАП.
Мало кто из знавших штандантерфюрера в молодые годы узнал бы его теперь: у Штирлица появился блудливый взгляд, мешки под глазами и сильное фрикативное “г” в слове “геноссе”. Зато теперь он имел возможность впрямую влиять на политику Третьего рейха, что и делал сколько хватало фантазии.
Штирлиц начал с поворота рек Рейн и Одер, а продолжил строительством узкоколейки Бордо – Сыктывкар, бросив половину гитлерюгенда в Заполярье. Усиление борьбы с рок-музыкой удачно совпало с появлением в Мюнхене карточек на пиво и баварские сосиски. “Фольксвагены” уже давно продавались только по записи.
В целом Штирлиц был доволен итогами десятилетия. В фатерлянде еще оставалось несколько недоразваленных отраслей, но это было делом времени. “Теперь главное – Иран”, – думал он, складывая на столе спичечных зверюшек.
Вооруженная поддержка шаха закончилась, как и планировал Штирлиц, полной изоляцией Германии и бойкотом берлинской Олимпиады 1980 года. Немецкие атлеты взяли все медали себе, а диссидент физик Рунге (в прошлом трижды Герой национал-социалистического труда) был сослан в закрытый город Штутгарт, и оттуда выразил поддержку бастующим на верфях рейхсвера в Гданьске.
Вскоре после Олимпиады бровастый Генсек ЦК НСДАП получил литературную премию имени Ницше и умер.
Следом за ним, на том же посту, умерли: старинный приятель Штирлица глава разведки Шелленберг (так и не сумевший навести в фатерлянде дисциплину) и тихий, никому не известный за пределами ЦК НСДАП помощник лауреата премии Ницше.
На всех трех похоронах исполнялось “Кольцо Нибелунгов”, целиком.
В 1985 году в ошалевшей от Вагнера стране к власти пришел молодой, энергичный выходец из гитлерюгенда, давно чувствовавший необходимость коренных перемен в нацистском движении.
Первым делом (разумеется, с подачи Штирлица) он объявил войну шнапсу. Решение это дало поразительные результаты: уже через месяц заводы Круппа перешли на нелегальное производство самогонных аппаратов! Когда самогонщиков начали судить, фатерлянд встал на дыбы – и, вдохновленный работоспособностью нового отца нации, Штирлиц пошел ва-банк.
Мало кто в Политбюро ЦК НСДАП догадывался, что именно полковнику Исаеву принадлежала идея гласности унд перестройки нацистского государства. А простые немцы вообще ничего не понимали – просто в одно прекрасное утро обнаружилось, что все герои фатерлянда – не потомки Зигфрида, а дерьмо собачье.
Под окнами прогрессивной “Нойес лебен” стали собираться возбужденные строители Третьего рейха, поголовно поносить фюреров и спорить о прусской идее. Германия превратилась в библиотеку; в районных отделах НСДАП в открытую читали Фейхтвангера. Мюллер переправил в Америку свои мемуары о жутком прошлом гестапо – и ездил в Гарвард читать лекции.
В мае 1987-го в Доме культуры имени Геринга состоялся вечер памяти Брехта – и пока истинные арийцы обсуждали размеры карательной акции, “Берлинер ансамбль” поставил “Карьеру Артура Уи”.
Премьеру посетил лидер нации и произнес на банкете речь об ужасах гитлеризма. Речь вызвала восторг в прогрессивной немецкой прессе; в тот же день диссидентам, сидевшим за распространение пьесы Брехта в самиздате, ужесточили режим.
Диверсии в области идеологии Штирлиц продолжал подпирать расколом в партийных рядах. В сентябре 1987-го он еще раз ударил бутылкой по голове Холтоффа, возглавлявшего в то время берлинскую партийную организацию. Находясь в этом состоянии, Холтофф произнес яркую речь против привилегий, был исключен из Политбюро ЦК НСДАП и стал народным арийским любимцем.
Мир за пределами Германии по-прежнему сходил с ума от борца со шнапсом. Вдохновляемый Штирлицем, тот признал перегибы в работе Освенцима и личным звонком вернул из закрытого города Штутгарта опального физика Рунге.
Вывод рейхсвера из Ирана окончательно превратил борца со шнапсом в идола западной демократии.
В 1989-м Штирлиц осуществил операцию “Выборы в рейхстаг”. Из пятисот депутатских мест десять удалось отдать не членам НСДАП, протащить в высший законодательный орган Третьего рейха двух евреев и организовать прямые трансляции на всю Германию.
До последнего момента нацистская верхушка была уверена, что играет с проклятым Западом тонкую двойную игру, но депутаты рейхстага, истинные арийцы с характерами нордическими, выдержанными, в прошлом беспощадные к врагам рейха, оказавшись в прямом эфире, понесли родное нацистское государство по таким кочкам, что первыми испугались евреи.
Жизнь за пределами фатерлянда тоже била ключом: в норвежских школах перестали преподавать немецкий язык; в Польше День знаний – первое сентября – объявили днем траура. Подразделения рейхсвера, направленные остановить войну между Чешским и Словацким протекторатами из-за Моравии, были обстреляны с обеих сторон, и больше рейх уже ни во что не вмешивался.
Наконец, толпы славянской молодежи снесли Уральский хребет – и Западная Россия объединилась с Восточной.
Штирлицу уже не надо было ничего делать: нацистский режим разваливался в автономном режиме. Единственное, что позволял себе старый бригаденфюрер, – это время от времени бить бутылкой по голове Холтоффа, но и это было скорее данью традиции: нашедший себя партайгеноссе сам крушил рейх как мог…
Собственно, никакого рейха уже не было: “Дойчебанк” давал за марку полцента, гестапо окончательно перешло на рэкет; какие-то умельцы втихую акционировали имущество гитлерюгенда. Деморализованные войска вермахта, сопровождаемые улюлюканьем, покидали Варшаву и Москву.
Летом 1991 года группа отчаявшихся национал-патриотов изолировала борца со шнапсом в его резиденции на Черном море и, собравши пресс-конференцию, объявила все, что случилось в фатерлянде после смерти Гитлера, недействительным.
При этом руки у патриотов тряслись.
Ранним августовским утром Штирлиц приехал к Холтоффу и, растолкав, объяснил тому, что – пора. Попросив Штирлица покрепче ударить себя бутылкой по голове, Холтофф вышел в прямой эфир и позвал берлинцев на баррикады.
Через пару дней, подцепив тросами за шеи, берлинцы уже снимали с площадей изваяния фюрера, а свободолюбивый немецкий народ, во главе с активистами гестапо, рвал свастики и громил сейфы в здании ЦК НСДАП.
Разгромив сейфы, демократы-гестаповцы с немецкой аккуратностью жгли документы.
Вернувшийся в Берлин борец со шнапсом рейха уже не застал.
Полковник Исаев сидел в своем любимом кабачке “Элефант”, накачиваясь импортным пивом (своего в Германии давно не было). Задание, которое он дал сам себе полвека назад, было выполнено с блеском – нацистское государство лежало в руинах.
И только одно мучило старенького Максима Максимовича: он никак не мог вспомнить – где раньше видел лицо лидера либеральнодемократической партии фатерлянда, этого болтливого борца за новую Германию, вынырнувшего из ниоткуда и мигом взлетевшего в политическую элиту страны (поговаривали, на деньги Бормана).
Он вспомнил это по дороге домой – и, остановив машину, долго сосал валидол.
Лицо главного борца с гитлеризмом было лицом провокатора Клауса, агента четвертого управления РСХА, собственноручно застреленного Штирлицем под Берлином полвека назад.
Клаус не только выжил, но ничуть не постарел, а только раздобрел на спонсорских харчах – и теперь, не вылезая из телевизоров, уверенно вел фатерлянд к демократии.
Штирлиц выключил зажигание и заплакал тяжелыми стариковскими слезами.
Ars longa, vita brevis est[1]
Много еще неизвестных страниц нашей истории ждут своего часа. Например.
Вскоре после ареста Временного правительства комиссар Антонов-Овсеенко послал двух бойцов, матроса и солдата, сделать опись народного имущества, награбленного царизмом и утащенного им от простых людей в Зимний дворец. Матрос и солдат перекурили (что успел запечатлеть случайно находившийся там же художник Владимир Серов) – и пошли делать опись.
По вине царизма жизнь их сложилась так, что ни писать, ни читать, ни сколько-нибудь прилично себя вести ни матрос, ни солдат не умели. Поэтому, постреляв по зеркалам и поплевав с парадной лестницы на дальность, они начали делать опись по памяти.
– Значит, так, – сказал матрос, бывший за старшего. – Запоминай.
Он внимательно рассмотрел Афину Палладу, стоявшую неподалеку от последнего плевка, и с чувством сказал:
– Су-ука…
– Запомнил, – сообщил солдат.
– Я те запомню, – пообещал матрос. Он постоял, почесал свою небольшую, но смышленую голову и сказал так: – Голая тетка с копьем и в каске. – Затем повернулся и ткнул пальцем в бюст Юлия Цезаря: – Верхняя часть плешивого мужика!
И они пошли дальше. Матрос тыкал пальцем, а солдат, бормоча, запоминал все новые утаенные от народа произведения искусства.
– Голая тетка с копьем и в каске, – шептал он, – верхняя часть плешивого мужика, баба с титьками, пацан с крыльями, голый с рогами щупает девку…
Этот, с рогами, так поразил солдатика, что он забыл все, что было до этого, и они пошли обратно к Афине, и солдат забормотал все сначала…
Как известно, если у каждого экспоната в Эрмитаже останавливаться по одной минуте, то на волю выйдешь только через восемь лет. А если от каждой голой тетки возвращаться к предыдущим, лучше не жить вообще.
В последний раз их видели накануне шестидесятилетия Великого Октября.
Совершенно седой матрос и абсолютно лысый солдат, укрывшись останками бушлата, спали под всемирно известной скульптурой “Мужик в железяке на лошади”.
Все эти годы, не выходя из Зимнего, они продолжали выполнять приказ комиссара, давно и бесследно сгинувшего на одном из причудливых поворотов генеральной линии партии. Они ничего не знали об этих поворотах. Ни фамилия “Сталин”, ни словосочетание “пятилетний план” ничего не говорили им. У них было свое дело, за которое они жизнью отвечали перед мировым пролетариатом…
Служительницы кормили их коржиками, посетители принимали за артистов “Ленфильма”, иностранцы, скаля зубы, фотографировались в обнимку.
Лежа под лошадиным брюхом, солдат как молитву бормотал во сне содержание прошедших десятилетий. Матрос улыбался беззубым ртом: ему с сорок седьмого года каждую ночь снилась одна и та же жертва царизма – голая девка без обеих рук.
Они были счастливы.
История любви
Семен Исаакович родился в ночь с 25-го на 26 октября по старому стилю, в том самом году.
Дата рождения немного смущала Семена Исааковича. Он предпочел бы быть ровесником какого-нибудь более интимного праздника, вроде открытия Сандвичем Сандвичевых островов или полета братьев Монгольфьер на монгольфьере, но в ту революционную ночь его никто не спросил, а потом было поздно.
Факт одновременного рождения с советской властью бросил судьбоносный отблеск на земной путь Семена Исааковича. Он не видел Сандвичевых островов, не летал на воздушном шаре – его жизнь принадлежала только Ей.
Всю молодость Семен Исаакович провел в комсомоле; зрелые годы посвятил выполнению пятилетних планов. Он многократно спасал для отрасли переходящие красные знамена и к пенсионным годам до ряби в глазах избороздил пространство между Курском и Хабаровском. Он не видел, как выходит из адриатического тумана Сан-Марко, не слышал, как дышит весенними вечерами Латинский квартал, – но из писем трудящихся в газету “Правда” мог безошибочно извлечь решения грядущего пленума.
Когда он вспоминал свою жизнь, она представлялась ему в виде заброшенной железнодорожной станции с бюстом Ленина в углу, причем Ленин был с трубкой, бровями и родимым пятном одновременно. От нервов Семен Исаакович пил элениум – если элениум удавалось достать.
Таково было влияние советской власти на Семена Исааковича.
Что же до обратного влияния, то это вопрос темный, потому что Семена Исааковича советская власть не видела в упор.
Впрочем, так было не всегда.
Когда-то, в молодости, она любила его. Она приняла его в пионеры и повязала кусочек своего бескрайнего знамени на его тощую шею. Она позвала его за собой – туда, где будут и Сандвичевы острова, и монгольфьеры, и всего этого хватит всем поровну И когда Семен Исаакович первый раз что-то перевыполнил, она вкусно покормила его, и когда он пролил за нее кровь – дала за это медаль.
Но потом с нею случилось то, что часто случается с женщинами в возрасте – ее потянуло на молодых. Она бесстыдно кадрила их, звала вдаль, обещала монгольфьеры и Сандвичевы острова, – а Семена Исааковича просто держала при себе, не разрешая отлучаться. С годами у нее обнаружились склочный характер и тяжелая рука; она не держала слова, она лгала в глаза – и при этом постоянно требовала от Семена Исааковича доказательств его любви.
И он с ужасом обнаружил однажды, что сил любить ее у него уже нет.
Шли годы; он старел, дурнел и терял зубы; одновременно старела, дурнела и теряла зубы она – но, не замечая схожести судеб, все больше охладевала к старику.
Он еще по инерции считал ее своею, но уже вел себя соответственно возрасту, чего не скажешь о былой возлюбленной: она по-прежнему строила из себя целку, крикливо звала вдаль и постоянно перетягивала кожу на лице.
Семена Исааковича, как мужчину строгого и положительного, это раздражало.
Но гораздо больше раздражало его с некоторых пор одно подозрение. А именно: подозревал Семен Исакович, что может кончиться раньше нее – и даже скорее всего, потому что мадам оказалась живучей до полного бесстыдства, а надеяться на добровольный уход в данном случае не приходилось.
И проснувшись в одно среднестатистическое утро, он, давно смирившийся с тем, что никогда не увидит Сандвичевых островов, вдруг вспомнил героя своей юности Павку Корчагина, и остро пожалел себя за бесцельно прожитые годы, и понял с холодной утренней ясностью, что старая блядь попросту надула его, ограбила, обсчитала на целую жизнь.