Но он не спал. Он думал.
В темном, как клетка под накидкой, мозгу раздельно звучали слова – то мужским голосом, то женским. Некоторые из них сами лепились в предложения, поражавшие Кешу своей значительностью. А старушка начала надоедать: своим шарканьем, своими вздохами, своим вечным шуршанием.
– Катастр-рофа! – скрипел Кеша, мрачно поглядывая на светлое пятно на обоях, откуда раньше вещал на разные голоса толстячок-приемник. – Пр-ропал…
И хохолок поднимался на орехоподобной голове.
На третий день Кеша начал воротить от Кузьминичны клюв, а на четвертый исчез.
Если бы старый диван мог говорить, он рассказал бы старушке, как Кеша, поскрипывая, выбрался из клетки, хохотнул, обозвал Кузьминичну склеротичкой, нагадил на подоконник, перебрался на форточку, гордо осмотрел пейзаж, сказал "Пор-ра!” – и сиганул вниз.
II
Нового начальника звали Иннокентий Георгиевич Пернатых. Откуда он взялся, не знал никто, даже секретарша Инессочка, знавшая про всех всё. На выразительные взгляды сослуживцев она только пожимала плечиками и делала большие-большие глаза.
Но какие глаза ни делай, а с некоторых пор с началом шестого сигнала новый начальник появлялся в дверях собственной персоной: маленький, нос крючком, костюм голубой, рубашка оранжевая, галстук красный, носки зеленые. Явившись, он на пару секунд застывал на пороге и резкими поворотами головы строго оглядывал помещение. Голова его была похожа на орех, увенчанный бодреньким хохолком, и взгляд, надо сказать, совершенно бесстыжий.
– Здравствуйте, Иннокентий Георгиевич, – давясь помадой, говорила Инессочка. Всяких она начальников видала, но такого…
– Привет-привет, – быстро отвечал товарищ Пернатых и проходил в кабинет.
Походочка у него тоже была ничего себе.
Из кабинета сразу начинало орать радио, сопровождаемое скрипучим голосом товарища Пернатых:
– Интер-ресно! Кр-райне, кр-райне!
Послушав, чем сегодня живет страна, товарищ Пернатых начинал руководить. Распоряжения его поразили Инессочку. В первый же день Иннокентий Георгиевич вызвал зама по снабжению и велел ему ехать на Минаевский рынок и взять по безналу семечек.
Зам давно уже ничему не удивлялся.
– Сколько? – спросил он, вынув "паркер”.
Товарищ Пернатых бочком скакнул к югославской стенке, извлек оттуда кубок "За победу в III квартале 1971 года”, похожий на бадью, глянул внутрь пронзительным взглядом и, сунув заму, топнул ножкой:
– Довер-рху, чер-ртова мать!
Зам с достоинством закрыл блокнотик и удалился с бадьей наперевес, а товарищ Пернатых заскакал по кабинету.
Такое начало бросило Инессочку в жар. Новый начальник, хотя еле доходил ей до груди, был мужчина с характером, а Инессочка таких уважала.
Руководил товарищ Пернатых не хуже прежних. С самого утра, поскакав немного для разогрева, он вскарабкивался в кресло и начинал селекторное совещание.
– Впер-ред! – неслось сквозь двойные двери. – Пер-реходящее кр-расное! На тр-ридцать пр-роцентов! На сор-рок, чер-ртова мать!
Дорисовав глаза, Инессочка щелкала косметичкой и наливала из электрического самовара кипяток в специальную чашечку. Соорудив подносик, приоткрывала дверь в кабинет:
– Разрешите?
И столько всего было в этом "разрешите” – словно не чай предлагала она, ох, не чай. Услыхав из кабинета бодрое "пр-рошу”, Инессочка входила, и дивное зрелище открывалось ей.
Это был Стол, гордость Отдела. На этот Стол могли садиться самолеты. В конце взлетно-посадочной полосы, среди телефонов и канцпринадлежностей, торжественным прыщом цвела голова товарища Пернатых. Пространство вокруг было обильно заплевано шелухой. Товарищ Пернатых слушал радио.
Иногда он делал это сидя на подоконнике – в этом случае заплеванным оказывался подоконник.
Инессочка шла по ковровой дорожке, неся вдоль стола подносик и грудь. Иннокентий Георгиевич реагировал на дефиле исключительно хорошо: лузгать переставал, слушать тоже, а начинал, наоборот, говорить.
– Кр-расавица, – поскрипывал товарищ Пернатых, соскакивая на пол и норовя прислониться, – р-рыбка!
Красавица-рыбка видала и не такое. Товарищ Пернатых был не первым, чей хохолок поднимался при виде ее достоинств. Впрочем, было в Иннокентии Георгиевиче нечто, чего не хватало предыдущим начальникам: ну вот хоть взгляд этот с искрой безумия в глубине, опять-таки импозантность, напор. В общем, вопрос о мужской судьбе товарища Пернатых находился на рассмотрении.
Одарив Иннокентия Георгиевича чаем с конфетой и запахом “Шануара”, Инессочка, покачивая всем, что качалось, выплывала из кабинета.
А по четвергам серьезные мужчины стекались к приемной изо всех щелей, тихо переговаривались, входили, рассаживались вдоль взлетно-посадочного стола, с опаской поглядывая на торчащую в торце голову с хохолком.
Инессочка в такие минуты не печатала – она слушала небесную музыку руководства.
– Кр-ретины! – неслось из-за двойных дверей. – Согласно инстр-рукций, чертова мать! И доср-рочно, доср-рочно! Отр-рапортовать за р-решающий в опр-ределяющем! – неслось оттуда. – За р-работу, чер-ртова мать!
Из-за двойных дверей серьезные мужчины выходили красными, как вареные раки, – и до головы обложенные руководящими указаниями. Иннокентий же Георгиевич был свеж, скакал по кабинету, как птица какая, и без перерыву молол воздух.
– Р-рыбка! – в восторге кричал он, завидев Инессочку. – Кальмар-рчик души моей!
И приглашал в кабинетик, и, норовя прислониться, угощал коньячком из сейфа. Товарищ Пернатых нравился Инессочке все больше, и в один прекрасный вечер вопрос о мужской судьбе Иннокентия Георгиевича был решен положительно прямо в кабинете.
Товарищ Пернатых оказался темпераментен, но чрезвычайно скор. Встряхнулся, кинул "пр-риветик” – и след простыл.
А наутро с началом шестого сигнала опять стоял на пороге, осматривая помещение пуговичным глазом.
И снова-здорово – руководил, птичий сын! Лузгал семечки (в последнее время, правда, уже не семечки – зауважал товарищ Пернатых сервелат, балычок и шоколадные наборы; а что товарищ Пернатых уважал, по роду его службы само в кабинете появлялось); совещания проводил уже ежедневно, селекторные и просто так, слюной в лицо. Собирал народ, как в бане по пятницам, надувался весь и давай верещать: мол, пр-роценты, соцсорревнование, в четыр-ре года!.. И лапкой эдак по столу.
А взгляд – ну не то чтобы орлиный, но вроде того… С придурью взглядик.
А как боялись! По коридору идет – замолкают, пройдет – в спину смотрят, скроется – шепотом гадости говорят. Настоящий руководитель. В кабинет шасть, а там телефонограмма. Он папочку хвать, Инессочку по щечке хлоп-хлоп, "я полетел”, говорит, но только все врет, уж давно не летал он – на машине его возили черной, целый день шофер внизу сидел, детективы читал.
А привезет его шофер куда сказано, товарищ Пернатых из машины вылезет – еще меньше, чем был, по лесенке топ-топ, в предбанничек шмыг, а там таких, как он, дюжина, и все сидят тихо, папочки на коленках.
Потом селектор вз-зз-з, голос бу-бу – и входил Иннокентий Георгиевич вместе со всеми в кабинет, а в кабинете стол – пустыня, а не стол, а в торце товарищ Ползучих сидит – сам тощий, губы поджатые, очки на пол-лица, на сером костюме – значок. Начинал товарищ Ползучих шелестеть – чего, не слышно, а переспросить страшно. Потом на шип переходил: больш-ше, мол, лучш-ше, выш-ше. И покачивался за столом.
В глаза ему смотреть не мог никто, а товарищ Пернатых особенно: хохолок падал. Еле выползал, болезный. Но, глядишь, по лестнице топ-топ, дверцей хлоп, а вылезает уже с хохолком и надутый – весь, как был, только злее еще. Дверью кабинетной хрясь, все кнопки понажимает, народу соберет, и полчаса только дым стоит.
А то, бывало, не получит телефонограммы – так целый день прыгает себе вдоль стола, последние новости слушает. А в пятницу вечером замочком щелк, Инессочку по попке шлеп – и на дачку. Дачку Иннокентию Георгиевичу к кабинету в придачу выдали, чтоб восстанавливался на природе, неделю без отдыху вдоль стола проскакавши. Там, на дачке, товарищ Пернатых опять себя не щадил. Даже жена сокрушалась.
Женат он был – а как же! Им иначе нельзя. Всем хороша была жена, а главное – на глаза не лезла.
В выходные Иннокентий Георгиевич с коньячком боролся – до частичного посинения и временной потери подвижности. На пару с соседом, что через забор – Зубастых была его фамилия, – вдвоем самоистреблялись. А в понедельник с утреца водички попьют, в машины черненькие влезут – и дремлют аж до самого руководства.
Инессочка, умница, чаек принесет – сладкий чаек, радио заговорит – сладко заговорит, и все одно и то же, от понедельника до пятницы – все бу-бу да бу-бу: да все как один, да не сегодня-завтра, и так под это дело руководить было хорошо – невозможно сказать!
Инессочка, умница, чаек принесет – сладкий чаек, радио заговорит – сладко заговорит, и все одно и то же, от понедельника до пятницы – все бу-бу да бу-бу: да все как один, да не сегодня-завтра, и так под это дело руководить было хорошо – невозможно сказать!
А потом…
III
Потом по радио стали передавать классическую музыку.
Включает как-то раз товарищ Пернатых приемничек – а оттуда ни слова. Все марши, да симфонии. В первый-то раз сильно встревожился Иннокентий Георгиевич, заскрипел, запрыгал по кабинету бочком. То к приемничку подскачет, голову повернет, глазом-бусинкой поблескивая, то в кресло запрыгнет, на телефон уставится: может, позвонят, объяснят, что происходит?
Послушал полчасика, как трубы воют да литавры грохают, с кресла соскочил, по кабинету попрыгал, голову свою ореховую в дверь просунул, сегодня никого не принимаю, говорит, и – хлоп! – заперся, и совсем занервничал, стакан со стола смахнул, расскрипелся, как старая дверь, а как телефон вдруг заверещал, так, извините, прямо посреди кабинета по старой-то привычке и нагадил.
Трубку снимать не стал. Решил очень мужественно: умру, а дождусь указаний по радио! Пусть, решил, дурака-то не валяют, а скажут, как народом руководить, в какую сторону вести к сияющим вершинам, с чем бороться. А из ящика, как назло, все скрипки да трубы, литавры да барабаны. Совсем извелся товарищ Пернатых, ручку оконную зубами трясти принялся, в угол забился, замолк.
Коньячку не пьет, колбаской-сервелатом не закусывает – плох стал.
Ничего, однако, страшного не произошло, обижать не стали, назавтра же все объяснили, три дня горевать велели, а там все своим чередом пошло – с коньячком да колбаской-сервелатом.
Только вдруг дисциплина товарища Пернатых начала беспокоить! С утра пораньше кнопки селекторные понажимает и два часа кряду кричит как угорелый: "Дисциплина, чер-ртова мать!” И если на минуту один кто-нибудь опоздает, сутки потом никто не работает, все пишут объяснительные в пяти экземплярах.
В общем, освоился Иннокентий Георгиевич – так что, когда опять музыка классическая зазвучала, нервничать не стал, выпил-закусил с товарищем Членистоногих, три дня горевать приготовился. Погоревал – и опять за дело.
Год пролетел как в сказке. А как снова зазвучало, во вкус входить начал товарищ Пернатых, Шопена от Бетховена отличать. Но кончился Бетховен, и Шопен кончился, – и вот тут-то странное началось.
Никогда таких слов товарищ Пернатых не слыхал; первые дни так и сидел у приемника, головой вертя – то одним глазом на чудо говорящее поглядит, то другим, а все равно ничего не поймет. А когда дошло – хмуриться начал, хохолком туда-сюда ерзать.
Потом пришлось припрятывать коньячок.
Про сервелат ничего по радио не сказали, а коньячок – пришлось. Пил теперь товарищ Пернатых тайно и в одиночку, отчего характер у него испортился окончательно.
А из приемника что ни день новое говорилось, и уже два раза снился товарищу Пернатых большой сачок и что несут его мимо персонального автомобиля, но держат почему-то вниз головой за связанные ноги.
Руководить, однако же, продолжал. Орал в кабинете пореже, но на трибуне маячил исправно: чуть где собрание – по проходу топ-топ, и только хохолок над графином торчит, но уже без бумажки, а как положено, от всей души: ускор-рение, мол, перестр-ройка, человеческий фактор-р!.. Даешь демокр-ратизацию, чер-ртова мать! Только в глазах-то тоска, а еще бы не тоска, если каждую ночь сачок снится и что несут куда-то вниз головой.
В придачу ко всему Инессочка, до того называвшая его пташечкой и курносиком, в один прекрасный день назвала так, что товарищ Пернатых, как ни силился, даже слова такого не вспомнил. После чего видел ее несколько раз с товарищем Холоднокровных из Особого сектора.
Да что Инессочка! Не до нее уже стало: приемник так раздухарился, хоть глушилкой его глуши – а вроде первая кнопка. И народ распоясался: журналисты приходили, микрофон в лицо совали, спрашивали про руководимый участок – жуть! От огорчений у Иннокентия Георгиевича почерк портиться начал. Он и до этого-то писал как курица лапой, а теперь и в собственной фамилии по три ошибки делать начал, перешел на крестик.
В общем, долго ли, коротко ли – а стал товарищ Пернатых за социализм беспокоиться: не сбились ли с пути? Больно стало за достигнутое, гордость за пройденный путь обуяла! Однажды на дачке, коньячку приняв, так товарищу Зубастых и сказал: "Не могу, – сказал, – поступиться. Чер-ртова мать!”
Только не расслышал товарищ Зубастых, чем Иннокентий Георгиевич поступиться не может: то ли принципами, то ли марципанами. Ну, да не важно.
А важно, что заговариваться начал Иннокентий Георгиевич.
Селектор утром включил, всех на связь вызвал и сказал: "Кеша – умница, дай ор-решек, дай!” И в тот же день потребовал на исходящей бумаге дополнительную визу, а когда спросили чью, несколько раз внятно повторил: "Лично товар-рища Бр-режнева”, – и зааплодировал.
После этого в кадрах и поинтересовались возрастом товарища Пернатых – и по бумагам вышло, что родился он в прошлом веке и по годам вполне мог быть завербован царской охранкой. Просто удивительно, как этого раньше никто не заметил! Надо же, удивились, какой бодрячок. И, удивившись, пошли звать Иннокентия Георгиевича на пенсию, чтобы заговаривался там.
Инессочка брезгливо сказала: “У себя”, – и снова принялась стучать на машинке, а пришедшие вошли в кабинет.
Войдя, они увидали товарища Пернатых, сидящего на корточках на подоконнике и зубами выдирающего из стены радиорозетку. Глубокое молчание нарушил сам товарищ Пернатых.
– Дело др-рянь, – понимающе проскрипел он, по очереди рассмотрел вошедших, коротко хохотнул и сиганул в открытое окно.
Товарища Пернатых хотели похоронить, но нигде не нашли.
IV
Уже месяц Кеша живет у меня.
Днем лузгает семечки, качается на жердочке и поскрипывает тихонько: кошмар-р. р-распустили нар-род. По ночам кричит нехорошим голосом, заговаривается во сне, требует сервелата и перестройки в четыре года. Поначалу я пугался, потом привык.
С судьбой Кеша, кажется, смирился и протестует, только когда я забываю вовремя подсыпать ему семечек.
Но радио слушает очень внимательно – и форточку просит держать открытой.
1990 Послесловие 1995 года
Улетел-таки, стервец! Теперь в Совете этом сидит. или в подкомитете, черт их разберет! Да вы знаете его! Ну, взгляд еще эдакий. судьбоносный, и чуть что, сразу – патр-риотизм. дер-ржавность. пр-ра-вославие!
Вспомнили? Он.
Быть ему, сукиному сыну, Президентом!
Информация к размышлению (хроника небывшего)
Старенький пастор Шлаг все перепутал, заблудился в Швейцарии и отправил шифрованную депешу не в ту сторону. Никакой утечки о переговорах с Даллесом от этого не произошло, и миссия Вольфа закончилась полным успехом: сепаратный мир был заключен.
Переброска армии Кесельринга на Восточный фронт и успехи рейхсвера на Балатоне отозвались высадкой Квантунской армии в Чите и Хабаровске и расстрелами в Москве руководителей полковника Исаева (Штирлица).
Вместо звания Героя Советского Союза аккурат в эти дни он был награжден личным крестом фюрера.
Левые в Конгрессе США покричали о предательстве, но им было указано на национальные интересы, и они набрали в рот воды.
Второго сентября 1945 года на авианосце “Зигфрид” была подписана полная и безоговорочная капитуляция коммунистической России. Поделили ее, матушку, по-честному: европейская часть СССР вошла в состав тысячелетнего рейха; а территории за Уралом попали под юрисдикцию США.
Заодно, на память о Перл-Харборе, Штаты оттяпали у японцев четыре острова с Курильской гряды. Японцы пробовали протестовать, но публичные испытания в Лос-Аламосе их убедили без всякой Хиросимы.
Немецкий атомный проект чуть запаздывал благодаря апатии физика Рунге, последний энтузиазм из которого был выбит в подвалах папаши Мюллера. Проект был реализован только в сорок девятом, и Рунге получил крест Героя национал-социалистического труда.
К тому времени между демократическим Западом и нацистской Германией уже три года шла “холодная война”…
…Штирлиц сидел в своем любимом кабачке “Элефант”, перечитывая старые радиограммы из Центра.
Новых не поступало, да и неоткуда было: на Лубянке с Рождества располагался филиал гестапо. Однажды нацистское руководство предложило Штирлицу командировку в Москву, но он отказался, потому что не хотел встречаться с женой.
Рассчитывать было не на кого, и полковник Исаев принял решение продолжить борьбу с фашизмом самостоятельно.
Между тем фатерлянд, откуда ни возьмись, заполонили убийцы в белых халатах. Они уже залечили насмерть Геббельса, его жену и шестерых детей – и по слухам, подбирались к фюреру. Их разоблачила простая немецкая медсестра, но казнить убийц не успели, потому что весной 53-го Гитлер все-таки умер – возможно, что и сам.