Потом, когда мы с Натансоном приблизились к Невскому проспекту, то увидели группы, собиравшиеся для шествия; на громадных красных знаменах было начертано: «Вся власть Учредительному собранию». Двумя днями ранее в городе было объявлено осадное положение; людей предупредили не устраивать демонстраций и не входить в район вокруг Таврического дворца. Ленин приказал полку латышских стрелков охранять здание.
Мы увидели, как красное знамя пронесли через мост Александра II. Вдруг раздалась пулеметная очередь, все это вылилось в стремительный мятеж. Идя вдоль улицы, мы заметили красногвардейцев, устраивавших на улице баррикады из валявшихся бревен. Несмотря на попытки Советов предотвратить кровопролитие, для чего они пытались ограничить всяческие провокации со своей стороны против буржуев, кровь все же пролилась.
У меня не было билета, но у входа матрос узнал меня, и я вошел в просторный вестибюль. Это был дворец Екатерины Великой, который она подарила Григорию Потемкину, ее многолетнему фавориту, и сделала это росчерком пера. Дворец светился на солнце и распространялся, как казалось, на несколько кварталов, его свежая бледно-зеленая краска и снег на крыше придавали зданию праздничный вид, несмотря на тяжеловооруженных охранников, окружавших его.
В вестибюле я поговорил с Владимиром Бонч-Бруевичем и с комиссаром юстиции, с которым познакомился на Фонтанке, 6. Увидел Коллонтай, она выглядела женственно и прелестно, как обычно, хорошо преподносила себя. Я показал на уборщиков и декораторов, которые еще встречались в разных концах огромного зала, и спросил ее, не заделывают ли они проходы. Она укоряюще улыбнулась мне, словно противному мальчишке, и перевела разговор на приближающееся международное собрание53.
Я сказал ей, что у меня нет пропуска, но надеюсь, что передам свои бумаги чиновнику от прессы на следующий день.
Она расслышала в моем голосе вопрос, однако проигнорировала его.
Здесь был и Луначарский. Он стоял в очереди за завтраком вместе со всеми. Это обещало быть собранием с хорошей закуской. Большинство делегатов пришли, вооружившись бутербродами, на случай, если им не достанется еды, и со свечами, чтобы не сидеть в темноте, если большевики вырубят электричество.
Подошел Володарский, чтобы сказать, что по всему городу 4 января пройдут собрания. Там же был и Нейбут, охрипший после ночного выступления перед войсками, оборонявшими город. Всем делегатам Учредительного собрания, которым можно доверять, сказал он, было предложено выступить в этой бурной кампании.
Я вошел в просторный полукруглый зал и направился к галерее, где находились представители прессы; галерея располагалась сразу же за подиумом. Никто не спросил меня о пропуске. Я отыскал Рида и Луизу Брайант. Бесси Битти, Эдгар Сиссон и Гумберг сидели на стуле, зарезервированном для Робинса, а с ними был секретарь Троцкого. Рядом с Робинсом было место Ольги Каменевой, жены Каменева и сестры Троцкого. Она была окружена солдатами.
Ни Рид, ни я не могли выносить Сиссона. Любимым эпитетом, которым Рид награждал его, был «хорек-проныра». Он называл его так не столько из-за острого узкого лица и сощуренных глазок, которые делали его похожим на этого зверька, и даже не из-за его вездесущности, хотя он и шнырял повсюду. А из-за того, что Джон называл «видом честной вороватости».
Сиссон был на пути в Петроград, когда разразилась Октябрьская революция. Назначенный Джорджем Крилем, председателем Комитета общественной информации Соединенных Штатов, Сиссон прибыл сюда, чтобы выделить 250 000 долларов и в соответствии с приказом президента Вильсона подчеркнуть «дружелюбие… бескорыстие… и желание помочь». Военные аспекты «сами позаботятся о себе, если связи между двумя народами будут разорваны». Поэтому, когда Сиссон сошел с поезда на Финляндском вокзале 25 ноября, собираясь ухватить как можно больше событий, он всеми силами и средствами преследовал поставленную перед ним политическую задачу. Обнаружив, что Робинс – тот человек, у которого имеются контакты в Смольном, и что он – официальное лицо, которое может ходить повсюду, он подружился с ним и увлекся его теорией действий. Они полагали, что, если смогут рассчитывать на некоторую помощь и поддержку Соединенных Штатов, большевиков можно будет удержать от заключения сепаратного мира с Германией.
У посла, похоже, вообще никакой политики не было, и он лишь настаивал на том, что большевики долго не продержатся.
Когда вскоре после приезда Сиссона Джудсон взял интервью у Троцкого (18 ноября), Сиссон отправил Крилю многозначительную телеграмму, чтобы тот сказал президенту, что интервью опиралось на политику, которую одобрил Вильсон. Он тогда был новичком и обывателем, который хвалился тем, что замолвил доброе слово о бригадном генерале.
О первом визите было сообщение в «Известиях». Джудсон, ясно дав понять, что говорит только за себя, а не официально от имени своей страны, говорил о формальных мирных переговорах (временное перемирие уже действовало) и о своих сделанных ранее заявлениях об эмбарго. Троцкий согласился признать резкость своих высказываний и заверил его, что каждый шаг по Брест-Литовску станет общественным достоянием, и понадеялся, что на каком-то этапе союзники смогут вмешаться в мирные переговоры. И когда во время более позднего интервью Джудсон огласил план русских, сообщив, что они пытаются удержать германские войска на Восточном фронте, Троцкий проявил себя «дружелюбным и отзывчивым». Он заявил, что комиссия по перемирию «получит соответствующие указания». Джудсон передал слова Троцкого Фрэнсису, а Робинс, чрезвычайно довольный, рассказал обо всем этом нашей маленькой подружке Битги.
Позднее, 15 декабря, Иоффе, возглавлявший русскую делегацию, добился отсрочки на десять дней, после того как министр иностранных дел фон Кюльман указал, что имеют в виду немцы под самоопределением: что Литва, Курляндия, часть Ливонии и Эстонии уже выказали предпочтение Германии. Робинс не стал терять время и бросился в Смольный, где обнаружил разгневанного Троцкого. Тот был взволнован и озабочен тем, что станут делать Соединенные Штаты, если русские из-за этого демонстративно покинут переговоры. Именно тогда Джудсон и Робинс отправились к Фрэнсису и, как мы сейчас знаем, добились от него полной власти «идти к Троцкому и информировать его, что [Соединенные Штаты] окажут всю возможную помощь».
В то время мы не знали, что Робинс посылал телеграммы через посольский телеграф, при неохотном одобрении Фрэнсиса, Генри П. Дэвидсону, деятелю из дома Моргана и главе военного совета американского Красного Креста, настаивая на давлении, которое он оказывал на администрацию Вильсона, для полного признания России; или что Фрэнсис втайне от Робинса и Джудсона вынашивал собственные идеи о том, каким должен быть мир с Германией. Он сообщал в Вашингтон, что, если сепаратного мира избежать не удастся, «он должен подвести Германию к тому, чтобы условия его стали более неприемлемы не только для союзников, но и пацифистов и пролетариата во всем мире».
Однако тогда, в ночь на 1 января, пришла ответная телеграмма Джудсону. И все это терзало Рида, который сейчас мрачно говорил:
– Запомните, Сиссон был сама сладость и хвастался насчет того, что он послал телеграмму, одобрявшую миссию Джудсона у Троцкого. Но вскоре после этого поднимается шумиха, а обескураженного старину Джудсона отзывают. Я не говорю, что Сиссон пытался подсидеть его. Но я говорю, что он – делец. И что-то произошло с ним с тех пор.
– Может, Робинс этого не замечает. Однако великий газетчик сейчас более занят, чем когда-либо, и тем более занят, что вечно хвостом волочится за мной. У меня нет полной информации, но я подозреваю, что Вашингтон сказал ему, чтобы он придерживался своих связей. Не факт, что он будет это делать. Но хоть бы он оставил меня в покое! Он постоянно пытается вынюхать что-нибудь у меня, как хорек.
– У меня тоже такое чувство, что с Сиссоном что-то произошло, но может, он просто себя ощущает экспертом по Смольному, поскольку он однажды ходил туда и видел Ленина. В любом случае, я счастлив, что он больше не таскается с нами в Министерство иностранных дел. Я всегда чувствовал, что его слишком сильно интересует контора, занимающаяся военнопленными, что за соседней дверью, и тот список посетителей, который у них хранится, – сказал я. Рид промолчал.
– Нам сегодня надо поймать Гумберга, – не подумав, ляпнул я, но в тот же миг понял, почему сегодня мы не сможем свести вместе Гумберга и Рида. – О, ладно. Битти позже расскажет нам, как полковник разобрался с Лениным. Хотел бы я это увидеть.
– Вероятно, полковник станет цитировать ему Библию.
Рид меньше, чем я, симпатизировал Робинсу с его назойливым увлечением религией; обратившись в священники в Клондайке, где он сколотил приличное состояние на золотых приисках, он почувствовал, что его миссия состоит в том, чтобы нести Слово Божье всем, и в частности рабочим.
– Вероятно, полковник станет цитировать ему Библию.
Рид меньше, чем я, симпатизировал Робинсу с его назойливым увлечением религией; обратившись в священники в Клондайке, где он сколотил приличное состояние на золотых приисках, он почувствовал, что его миссия состоит в том, чтобы нести Слово Божье всем, и в частности рабочим.
– Удивительно, если Ленин слышал об идее Томпсона: «Давайте сделаем их нашими большевиками», – рассмеялся Рид. Ему это нравилось. Робинс сказал нам об этом. Он был не такой изворотливый, как Томпсон, хотя, без сомнения, он видел такие же возможности приманить к себе американский капитал Вашингтона, если бы смог довести это до понимания США, возможности получить их на первом этаже, в качестве власти, дружественно относящейся к новому правительству, чьи далеко простирающиеся равнины и горы содержат такое богатство и народу которого понадобится столько вещей, которые могут производить Соединенные Штаты.
– Гумберг, может, играет спектакль, но это чудесный спектакль. Может, у вас это получилось бы еще лучше, Джон, я не сомневаюсь, что так оно и было бы. Джон пародирует старину Фрэнсиса, когда тот слышит о предложениях Топмсона: «Давайте сделаем их нашими большевиками». Посол принимает это слишком серьезно. Что, если мы сделаем их своими, прежде чем нам удастся изменить их и вернуть закон и парламентаризм и все остальное, а они большевизируют нас? Сам Фрэнсис не осмеливается приблизиться к Смольному. Они не собираются большевизировать его!
– И он прав. – Рид выглядел торжественно, как судья. – Слишком много поставлено на кон. Ибо что он тогда будет делать с мадам де Крам?
– Вот Зимний дворец, – предложил я. – Почему множество грубых людей взяли весь дворец в свои руки?
Мэр Стокгольма Линдхаген, социалист, пришел на галерею прессы и прошептал Риду:
– Это будет настоящее шоу Дикого Запада. Похоже, ружье есть у каждого.
Было четыре часа дня, когда собрание началось. На галерее для прессы мы остановились, споря, где именно нам нужно будет спрятаться, когда начнется стрельба: распластаться по полу или спрятаться за колоннами. Свердлов, председатель Центрального исполнительного комитета Советов, открыл заседание. Далее следовало выбрать председателя. Тем временем он прочитал те документы, с которыми, как все знали, никогда не согласились бы правые эсеры: Декларацию о правах трудящегося и эксплуатируемого народа и резолюцию, которую большевики предусмотрительно подготовили для Учредительного собрания, предлагая полную поддержку Советам, как верховной власти. Немногое осталось без внимания: независимость Финляндии, отвод войск из Персии, право Армении на самоопределение, рабочий контроль на фабриках, захват земельных имений без компенсации и решение маршировать с Советами «твердо по дороге, пока не будет достигнута окончательная победа над ярмом капитализма посредством революции интернациональных рабочих».
На галерее прессы все пришло в движение, слышались презрительные междометия, издаваемые репортерами, делавшими свои записи. Я огляделся вокруг и обнаружил, что три солдата дышат мне в затылок. Очевидно, они захотели поглядеть на толпу людей, похожих на буржуев.
Виктор Чернов, которого разгромила и повергла в бегство маленькая Спиридонова, выступил в пользу того, чтобы она стала председателем собрания. Он мог выиграть в этой давней схватке. Тем временем в перерыве, когда подсчитывали голоса, я подошел к Ленину. Он тут же узнал меня. (Прошло всего несколько дней с тех пор, как мы вместе стояли на кузове бронемашины в Михайловском манеже.) Я представил Рида, который видел Ленина в первый раз. В тот день в Таврическом дворце Ленин был, вероятно, самым спокойным человеком. Я в этом уверен. Он заинтересованно спросил, как продвигается мой русский язык.
– Теперь вы понимаете все речи?
– В русском языке так много слов, – ответил я. – Абзац из пяти строчек на английском языке превращается в десять или в пятнадцать строк на русском.
Это позабавило Ленина, и он рассмеялся. Потом он более серьезно сказал:
– Вы должны систематически заниматься. Вы с самого начала должны ухватить суть языка.
Я видел, что Рид просто разрывается от желания заполучить эксклюзивную историю, однако Ленин принялся разъяснять собственный способ изучения иностранного языка: сначала надо выучить все существительные, затем все глаголы, потом все наречия и прилагательные, а потом предлоги и союзы; потом изучить грамматику и правила синтаксиса – это очень важно, а затем практиковаться изо дня в день и с кем угодно.
Потом, пристально глядя на нас слегка скептическим, проницательным, но веселым взглядом, который очень напоминал взгляд русского крестьянина, за что Радек наградил его прозвищем – «коварный хитрый мужик», Ленин спросил, как идет наша работа в бюро пропаганды. Мы с Ридом были оба удивлены, что он знал о том, что мы работаем в здании Министерства иностранных дел.
– Вы должны печатать свою пропаганду и на английском языке, а не только на немецком, – посоветовал он. – Тогда солдаты, читающие на немецком, увидят, что листовки попадают и на английский фронт.
Вернувшись на галерею прессы, мы с Ридом сделались объектами завистливых и даже враждебных взглядов, и нас осадили, задавая вопросы сразу на нескольких языках. Ну, давайте, расскажите нам, какова сейчас будет стратегия? Что он вам рассказал? Даже Рэнсом выглядел скептично, когда мы настаивали на том, что Ленин ничего не сказал об Учредительном собрании.
– Тогда какого дьявола он вам объяснял?
– Просто говорил, как изучать русский язык, – робко ответил я.
– Правда? Глава русской республики берет на себя заботу помочь вам с русским? Хорошенькое дело!
Когда голоса были подсчитаны, оказалось, что Чернов получил 244 голоса против 151 – Спиридоновой. Одна речь за другой разоблачала большевиков. К этому времени многие рабочие с фабрик, матросы и солдаты начали забираться на ящики, заполняя пустые места за избранными почетными гостями, балансируя на перилах и выкрикивая: «Долой! Долой!»
Затем поднялся Церетели, министр почт и телеграфа в старом коалиционном правительстве. Его не было видно на публике с Совета республики. Как и Терещенко, он в какой-то степени очаровывал наших дам-репортеров, и я слышал, как Луиза Брайант давала короткие характеристики по мере того, как одна за другой катились его круглые фразы.
– У него такой величественный вид, – произнесла Луиза.
– И у тебя будет такой же вид, если будешь держать высоко голову, – сказал Рид.
Солдаты за нашей спиной уже что-то бормотали.
– Вы предлагаете нам то же старье, встаете на одну сторону с буржуазией, – заметил один из них.
И в конце комнаты чей-то голос выкрикнул:
– Да, вы сейчас работаете с кадетами!
Кадеты, которых сейчас собирались арестовать, убрались, однако недовольный был прав, они поддерживали Учредительное собрание. Оставалась одна надежда, что все посольства, умеренные социалисты, кадеты и даже монархисты останутся верными друг другу. Призрачная надежда.
Когда большевики потребовали, чтобы собрание проголосовало за их предложения сначала в поддержку Советов, затем по декрету о мире, распределению земли и рабочему контролю над промышленностью, большинство проголосовало сначала за декрет о мире, потом за землю и, наконец, за вопрос о «федеративной республике». Большевики попросили время на совещание. Им дали полчаса. Было уже полночь, и было очевидно, что должно произойти.
Во время перерыва, который растянулся на два часа, я вышел в вестибюль и снова увидел Коллонтай и неустрашимого Дыбенко рядом с нею. Теперь морской комиссар и ответственный за оборону Таврического дворца выглядел немного усталым, словно это поручение, защита дворца, со всем этим военным снаряжением, от делегатов с их бутербродами и свечками, было выше его умения.
Красивая и культурная Коллонтай, вдова царского офицера, была одним из наших любимых комиссаров. Ее друзья – члены большевистского Центрального комитета сочли, что она вела себя совершенно неподобающе, исчезнув вместе с Дыбенко вскоре после свершения революции. Как выяснилось, они наслаждались идиллией в Крыму, за что их обоих хотели исключить из рядов партии, но вмешался Ленин. Он сказал комитету, что будет иметь дело с теми, кто обидит их, вызвал Коллонтай и Дыбенко, сказал им, что они прощены за то, что без разрешения оставили свой пост, и сказал, что если бы это было в его власти, то он приговорил бы их к пяти годам совместной жизни. Так нам рассказал Яков Петере.
Итак, подумал я, увидев, как Дыбенко выхаживает вслед за Коллонтай, по крайней мере, кажется, будто они уже отбывают этот приговор. Я уверен, что Ленину нравилось ставить в тупик сплетников из Центрального комитета. Он ненавидел сплетни. В изгнании он придерживался принципа никогда не вмешиваться в личную жизнь своих товарищей.