Так я в первый раз лицом к лицу столкнулся с существами, которых светляки называли «зомби». Последующие месяцы можно охарактеризовать как «ночи отрицания». Мы продолжали жить как прежде, предпочитая не обращать внимания на сообщения о неуклонно нарастающей угрозе. Говорили и думали о полутрупах мы очень мало, да и официальных новостей об эпидемии почти не слушали. Вокруг нас только и говорили – как люди, так и наши сородичи, – что ходячие мертвецы есть уже на всех континентах и что их число неустанно увеличивается. Но на нас эта тема нагоняла тоску. Нам всегда было скучно; такова уж плата за «условное бессмертие». «Да, да, я слышал о Париже, ничего нового». «Естественно, я знаю про Мехико! Кто не знает?» «О Господи, неужели мы снова будем помогать Москве?» В течение трех лет мы старательно закрывали глаза на проблему, а кризис меж тем усугублялся, и все больше людей либо погибали, либо превращались в упырей.
Но на четвертый год «ночи отрицания» стали тем, что мы иронично назвали «ночами славы». Это случилось после того, как в мире открыто заговорили о глобальном кризисе и правительства разных стран начали обнародовать информацию о характере эпидемии. Вот тут-то система глобального мироустройства и дала трещину. Связи между государствами нарушились, национальные границы рухнули, а мир захлестнули крупномасштабные массовые беспорядки и множественные локальные войны. Наступило время, когда наш брат впал в состояние необузданного, торжествующего экстаза.
Десятилетиями мы сетовали на угнетающую зависимость от светляков. Железные дороги и электричество, не говоря уже про телеграф и проклятый телефон, и так не давали развернуться нашим кровожадным натурам. Но в последние годы с развитием телекоммуникаций и засильем террористов мы и вовсе стали ощущать себя словно за стеклянными стенами, где бы ни находились. Мы с Лейлой опять начали подумывать о переезде, как и тогда, когда уехали из Сингапура, но на этот раз решили вообще покинуть полуостров Малакка. Рассматривали вариант перебраться в штат Саравак или даже на Суматру, в общем, куда-нибудь, где свет цивилизации еще не успел проникнуть в темные закоулки так ценимой нами свободы. И вот теперь, когда этот свет стал меркнуть, необходимость в бегстве отпала сама собой.
Впервые за многие годы мы получили возможность свободно охотиться, не опасаясь мобильных телефонов или камер видеонаблюдения. Мы охотились стаями и иногда даже играли с тщетно сопротивляющейся жертвой. «Я уже и забыла, что такое настоящая ночь! – с восторгом воскликнула Лейла во время одной из наших охот в кромешной темноте. – О, как же восхитителен вкус хаоса!» Мы были безмерно благодарны полутрупам за те черные ночи, когда могли вволю поохотиться и заодно развеять привычную для нас скуку.
Как-то раз ночью, которую я буду помнить еще долго, мы с Лейлой сидели на балконе отеля «Коронейд», а под нами, на улице Султана Исмаила, правительственные войска метали стрелы трассирующих пуль в сторону приближающейся тучи мертвяков. Завораживающее зрелище: огромная концентрация военной мощи – испепеляющей, перемалывающей, стирающей в порошок, но все-таки неспособной остановить полутрупы. В какой-то момент нам пришлось спрыгнуть на плоскую крышу торгового комплекса «Сугей-Ван» (тот еще трюк, скажу я вам), когда ударная волна от авиабомбы обрушила на наш балкон целый ливень осколков стекла из выбитых окон отеля. Это было удачным решением, поскольку, как оказалось, на крыше комплекса ютились добрых несколько сот человек. Судя по открытым ящикам с провизией и бутылкам с питьевой водой, бедолаги прозябали здесь уже порядочно времени. От них несло потом, усталостью, а еще упоительным ароматом сильнейшего страха.
Из того, что произошло дальше, я толком и вспомнить ничего не могу, кроме разве что борьбы, паники и спин спасающихся от нас людей. Впрочем, нет, запомнил я одну девушку. Должно быть, она была из деревенских. В то время многие сельские жители искали спасения в городах. Думали ли ее родители, что будут в городе в безопасности? Да и живы ли они еще? От девушки совсем не пахло ни скверной, которой обычно несет от современных городских жителей, ни лекарствами или спиртным, ни даже проклятым неистребимым смогом. Я как зачарованный наслаждался ее восхитительной чистотой, а позже проклинал себя за медлительность. Она прыгнула вниз без колебаний, не издав ни звука. Нырнула прямо в гущу стонущей, бурлящей массы.
Полутрупы двигались как машина, неторопливый, идеально отлаженный механизм, единственным назначением которого было превращение кричащего человеческого дитя в бесформенную кучу мяса. Я хорошо запомнил, как в последний раз перед смертью поднялась ее грудь и как девушка посмотрела на меня угасающим, но все еще осмысленным взглядом, прежде чем он потонул в море рук и зубов.
В детстве я с упоением заслушивался воспоминаниями одного старого европейца о временах падения Рима и страшно завидовал ему, поскольку старику посчастливилось жить в эпоху краха великой империи. «Половина цивилизации сгорела в огне, – хвастался тот, – половина континента погрузилась в тысячелетнюю анархию». Я в буквальном смысле слюной истекал, когда слушал его истории об охоте на людей на никем не контролируемых европейских землях. «Это было словно освобождение, подобного которому у вас в Азии никогда не было и, боюсь, никогда не будет!» Каким же незыблемым казалось его пророчество всего какой-то десяток лет назад. Но теперь, когда наше хрупкое общество рушится, словно карточный домик, его слова вмиг обернулись пустым звуком.
Не могу с уверенностью сказать, когда ликование сменилось волнением. Конкретный момент, когда это произошло, сложно определить. Лично для меня переломным моментом стал разговор с Нгуеном, моим старым приятелем из Сингапура. Высокообразованный и обладающий природным интеллектом, он был вьетнамцем по происхождению, однако молодые годы провел в Париже, студентом изучая французский экзистенциализм. Это может послужить объяснением, почему он никогда не искал для себя изысканных развлечений, чем нередко грешат представители нашего вида. Возможно, этим объясняется также и то, что Нгуен, насколько я знаю, стал первым, кто забил тревогу.
Мы встретились с ним в Пенанге. Нам с Лейлой пришлось покинуть Куала-Лумпур, после того как возникла угроза уничтожения всего квартала неприцельным огнем, который армия вела днем. Несколько подобных нам уже погибло таким образом. До той поры мы не до конца осознавали, насколько комфортной была наша жизнь в последние годы. Да, мы жили, словно в клетке, но чертовски комфортной. Большинство из нас давно позабыли, каково это – вести спартанский образ жизни в неприступных крепостях. Время охоты на ведьм давно прошло. Многие из нас жили, как светляки, в комфортных, а подчас и откровенно нескромных городских домах, если не сказать – дворцах.
В одном из таких дворцов, в сверкающем огнями небоскребе неподалеку от сиднейской бухты, некогда жил и Энсон. Как и многие другие города мира, его родной Сидней пришел в упадок, превратившись в кишащую полутрупами помойку. Подобно большинству наших сородичей во время войны, парень не устоял перед искушением и погряз в необузданном кровавом разгуле. По дошедшим до нас обрывочным сведениям, однажды утром Энсон погиб в своем роскошном алькасаре, после того как австралийское правительство дало добро на применение военной силы. Доподлинно неизвестно, отчего рухнул небоскреб. Мы слышали самые разные предположения на сей счет – от ошибочного артобстрела здания до взрыва где-то в глубоких подземных катакомбах. Оставалось лишь надеяться, что несчастный Энсон принял быструю смерть, мгновенно распылившись взрывом на атомы либо сгорев под утренним солнцем. Неприятно было думать, что он, оказавшись в ловушке среди тысяч тонн обломков, умирает медленно и мучительно от жалящих лучей солнечного света.
Нгуен едва избежал подобной участи. Понимая, к чему все идет, он покинул Сингапур в ночь перед тем, как светляки начали ковровые бомбардировки. В тот вечер с набережной Джохора мы наблюдали за тем, как пылала его трехсотлетняя родина. Кроме того, Нгуену хватило ума не соваться в горнило Куала-Лумпура, а направиться прямо в Пенанг, недавно объявленный светляками «зоной безопасности». Город, занимающий всего несколько сотен квадратных километров побережья, буквально ломился от устремившихся в него миллионов беженцев. С людьми сюда стекались и десятки таких, как мы, причем некоторые прибыли аж из самой Дакки. Нам удалось прибрать к рукам несколько служебных помещений, выгнав из них предыдущих хозяев, и оборудовать жилища для отражения атак других захватчиков. Все недостатки по части удобств наши новые пристанища с лихвой компенсировали безопасностью. По крайней мере мы пытались убедить себя в этом, когда ситуация стала ухудшаться и толпы полутрупов подступили к Пенангу почти вплотную. Именно в одном из таких укрепленных жилищ после ночной охоты у близлежащего лагеря беженцев Нгуен впервые и высказал свои опасения.
– Я произвел расчеты, – заявил он обеспокоенно, – и результаты вызывают тревогу.
Вначале я не понял, о чем он толкует. Старшее поколение довольно туго соображает. Чем сильнее навыки общения переходят в плоскость воспоминаний, тем сложнее становится взаимопонимание.
– Голод, болезни, самоубийства, насилие, военные потери и, разумеется, зомби-эпидемия.
Должно быть, моя озадаченность проявилась со всей очевидностью.
– Люди! – досадливо воскликнул он. – Мы теряем людей! Эта сутулая нежить медленно, но верно истребляет человечество!
Лейла засмеялась:
– Они всегда пытались это сделать, и люди всегда ставили их на место.
Нгуен раздраженно мотнул головой:
– Не в этот раз! И не в таком тесном мире, как сейчас. Еще недавно людей на земле было больше, чем за всю ее историю! Обширные культурные и торговые связи объединяли людей, как никогда прежде! Вот почему эпидемия распространилась так стремительно и проникла так глубоко! Люди создали мир исторических противоречий. С одной стороны, они сближались между собой физически, с другой – отдалялись друг от друга в социально-духовном плане. – Он сердито вздохнул, увидев на наших лицах выражение полнейшего непонимания. – По мере распространения людей по планете их желание обособиться от окружающих становилось все сильнее. Когда сокращение расстояний повлекло за собой резкий рост материального благосостояния, люди стали использовать это благосостояние, чтобы вообще отгородиться друг от друга. Вот почему, когда эпидемия стала расползаться, никто не призвал не то что к общемировой, но даже к общенациональной вооруженной борьбе! Именно поэтому правительства государств действовали в режиме относительной секретности, не достигая никакого результата, а их граждане продолжали печься каждый о своей шкуре! Среднестатистический светляк не хотел видеть, что происходит, пока не стало слишком поздно! А сейчас ПОЧТИ слишком поздно! Я все рассчитал! Гомо сапиенс близок к точке невозврата. Скоро на планете будет больше полутрупов, чем людей!
– И что с того? – Никогда не забуду безразлично-небрежный тон, каким Лейла произнесла эти слова. – Что плохого в том, что светляков немного поубавится? Ты же сам сказал, что они слишком эгоистичны и глупы, чтобы помешать полутрупам охотиться на себя. Так какого черта мы должны о них беспокоиться?
Нгуен вытаращился на нее, как на сумасшедшую.
– Не поняла, – обреченно произнес он. – Ты действительно так ничего и не поняла.
Он помедлил немного, затем сделал несколько шагов назад и некоторое время молча бродил взглядом по ковровому покрытию комнаты, словно пытался отыскать в нем затерявшиеся где-то подходящие слова.
– Речь не о том, что их «немного поубавится», а о том, что они вымрут все! ВСЕ ДО ЕДИНОГО!
Теперь уже все, кто находился в комнате, дружно уставились на Нгуена, хотя его горящие глаза, полные гнева и укоризны, по-прежнему были прикованы к Лейле.
– Люди борются за свое выживание! И они проигрывают битву! – Он картинно всплеснул руками. – И когда последний человек исчезнет, как тогда, черт побери, ты, я, все мы будем существовать?!
Ответом Нгуену была гробовая тишина. Заглянув в лицо каждому из собравшихся, он продолжил:
– Вы хоть раз пытались жить не только сегодняшним днем, а немножко задумываться о будущем? Другой биологический вид конкурирует с нами за наш единственный источник пищи! Неужели никто из вас не способен понять, к чему это приведет?!
Тут я наконец осмелился взять слово:
– Но полутрупы должны будут когда-нибудь остановиться. Они должны понимать, что…
Нгуен оборвал мой невнятный лепет на полуслове:
– Они НИЧЕГО не понимают! И вы это знаете! Вам всем прекрасно известна разница между их видом и нашим! Мы охотимся на людей! А они на все человечество! Мы – хищники! Они – вирус! Хищники не истребляют кормовую базу под корень и регулируют собственную численность! Мы из тех, кто, разоряя гнездо, всегда оставляет в нем одно яйцо! Наше выживание зависит от поддержания баланса между нами и жертвой. А вирус этого не знает! Он так и будет расползаться, пока окончательно не доконает носителя! И плевать ему, что, убив хозяина, он заодно прикончит и самого себя! Болезни неведомы такие понятия, как «самоограничение» и «будущее»! Она не способна просчитать долговременные последствия своего поведения, равно как и полутрупы! А мы можем! Но почему-то не делаем этого! Мы преспокойно наблюдаем за происходящим со стороны! Да что там! Мы ЛИКУЕМ! Последние несколько лет мы беззаботно танцуем на празднике собственного вымирания!
Кажется, тирада Нгуена заставила Лейлу заволноваться. Она, словно хищник, глядела на нашего приятеля немигающим взглядом, нервно покусывая клыками узкие губы.
– В светляках никогда не будет недостатка, – почти прошипела она. – Они неистребимы!
Это давно стало расхожим мнением. Традиционно в ход шли и исторические аргументы «когда такое было, чтобы люди не восставали против полутрупов?», и прагматические «да, нынешняя глобальная социально-экономическая система может исчезнуть, но не сами люди», и даже шуточные «пока люди прелюбодействуют направо и налево, недостатка в них не будет». Испокон веков среди представителей нашего племени бытовало мнение, пусть и выражаемое в разной форме, будто «недостатка в людях никогда не будет». Мы так отчаянно верили в это. А теперь «отчаяние» – единственное слово, которым можно описать нынешнюю фазу нашего существования. По мере того как численность полутрупов множилась, а люди сдавали бастионы один за другим, избитый тезис «недостатка в них никогда не будет», словно устаревшая догма, звучал все более нелепо.
И все-таки эти догматики меня не тревожили. Мой дневной сон был нарушен с тех пор, как я, проникшись логикой Нгуена, начал самостоятельно «производить расчеты». Человечество действительно приближалось к переломной точке. Как и предсказывал вьетнамский мудрец, полутрупы спровоцировали цепную реакцию. В госпиталях, импровизированных лагерях беженцев и на улицах Пенанга штабеля умерших росли каждую ночь. А ведь полутрупы еще даже не дошли до нашей зоны – все эти смерти становились результатом голода, болезней, самоубийств и насилия.
Становилось ясно, что «недостаток» людей не просто возможен, а неизбежен, но что предпринять в такой ситуации? «Что предпринять?» – вопрос, который поначалу казался мне просто диким. Мне и себе-то было крайне странно задавать его, не говоря уже о том, чтобы обращаться с ним к другим. Теперь, когда мы столкнулись лицом к лицу с угрозой апокалиптического масштаба, есть ли какой-нибудь способ избежать ее? Конечно, была бы надежда, не будь мы расой бездеятельных паразитов.
Мы как те блохи, которые безучастно наблюдают, как их собака сражается за жизнь, но даже не задумываются о том, что могут оказать ей какую-то помощь. Мы всегда смотрели на светляков свысока, как на так называемую «низшую расу». Однако именно человеческий род, невзирая на природную хрупкость и смертность, стал творцом истории. Пока мы отсиживались в тени, люди учились и потом и кровью изменяли лицо мира. Это был их мир, а не наш. Мы никогда не испытывали чувства сопричастности к цивилизации «хозяев», никогда не считали нужным вносить вклад в ее развитие или, прости Господи, бороться за нее каким бы то ни было способом. В то время как на наших глазах проходили войны, миграции народов, великие революции и прочие глобальные катаклизмы, мы думали лишь о том, как бы насосаться крови, обеспечить собственную безопасность и как-то развеять типичную для нас скуку. И сейчас, когда мировая история пошла путем, грозящим отправить нас в бездну, мы по-прежнему остаемся скованными путами своей почти генетической инертности.
Естественно, до всего этого я дошел уже потом. В ту ночь, когда я обходил охотничьи владения у озера Теменггор, мне было недосуг задумываться о таких высоких материях. Баррикады на пересекающем озеро Четвертом шоссе были наиболее поздним бастионом людей, отгораживающим их от стекающихся сюда полчищ полутрупов. Уцелевшие части военного гарнизона решили не подрывать мост, а воздвигли на нем некое подобие фортификационного сооружения. Должно быть, армия все еще цеплялась за надежду взять под контроль дальний берег. Центральный остров объявили «карантинной зоной», и бывший природный заповедник превратился в огромное скопище «добровольных арестантов». Наш брат сразу смекнул, что это идеальное место для охоты на тех беженцев, которые, ничего не подозревая, слишком далеко отбивались от лагеря. В ту ночь пролились реки крови. Я уже оприходовал двух человек – причем допился до поноса – и как раз выискивал третьего. Раньше среди моего народа подобные вещи были неслыханны, однако в последнее время стали почти обыденностью. Возможно, распутство стало следствием своего рода гиперкомпенсации, неосознанной потребности взять ситуацию под контроль. Глубинные мотивы такого поведения мне до сих пор непонятны. Могу лишь сказать, что от былого восторга, какой я прежде испытывал во время охоты, не осталось и следа. Отныне по отношению к жертвам я испытывал только злобу; злобу и необъяснимое презрение. Я убивал со все более изощренной жестокостью. Издевался над своими умирающими жертвами и даже обезображивал их тела после смерти.