– Так воду жду, – отвечала удивленно мама.
– Тут всегда вода есть. Когда хочешь.
Но Тома жила по своему режиму. Воду ведь давали не раньше восьми, и она, вставая в шесть, покорно ждала восьми утра, с вечера набирала воду в бутылки. Она не понимала, почему так тихо, настолько тихо, что страшно. Никто сверху не ходит, никто не здоровается, и квартира очень высоко – из окна ничего не видно: кто пришел, кто приехал? Как можно увидеть с тринадцатого этажа? Да и страшно жить так высоко. Мама отказывалась ездить в лифтах – у нее начиналась клаустрофобия, а подниматься по лестнице ей было тяжело, поэтому сидела дома, скучая по Асе, по телефонным звонкам, по дому. Здесь она была чужая. И сулугуни, который Нина приносила ей с рынка, плохой, соленый. Кто его делал? Руки оторвать тому мало. Кто так сулугуни делает? Как можно так людей обманывать? Ведь они будут думать, что сулугуни именно такой! Это же позор, стыд…
Столичным врачам мама тоже не доверяла. Она не понимала, что они ей говорят и почему анализы, которые она делала дома, здесь никто не смотрит. Тамара пересказала врачу, к которому ее записала Нина – светилу, профессионалу, – то, что ей сказал Вахтанг, и очень обиделась, когда врач даже не усомнился, нет, просто сказал, что «нужно подтвердить диагноз».
– Вахтанг не мог ошибиться! – сдерживая гнев, сказала Тамара и вышла из кабинета.
Вахтанг, конечно, знал диагноз, но не хотел огорчать Тамару. Он не был близок ей по крови, но кто скажет, что он был не родным? Он знал ее еще до того, как она вышла замуж, помнил ее молоденькой, с потрясающими глазами и голосом, от которого замирало сердце. Он видел ее в свадебном платье, красивую и испуганную. Видел ее беременную, видел после родов, первым взял на руки новорожденную Нину, раньше ее отца. Вахо был рядом всегда.
Как он мог сказать Тамаре правду? Как он вообще мог сказать женщине, которую любил всю свою жизнь, что она умирает и нет никакой надежды?
Отец Нины умер, когда ей было два года, она его совсем не помнила. Тома хранила фотографию мужа, которую Нина часто разглядывала. На нее смотрел строгий мужчина, чужой человек. Помимо фотографии, от отца остался только «инструмент» – палочка с петелькой для вынимания косточек из черешни и вишни, которую он лично выстругал и подарил жене на 8 Марта.
Вахтанг был лучшим другом Нининого отца. Можно сказать, братом. Они выросли вместе и вместе влюбились в одну девушку. Но Тома могла выбрать только одного, и Вахо отступил, не предал дружбу. Он помнил последние слова друга, который умирал у него на руках, уже в реанимации: «Береги Тому и Нину. На тебя их оставляю». Но Вахтанга не нужно было просить. Он любил Тамару всю жизнь, она об этом знала. Знали об этом и жена Вахо, и его теща, и, наверное, его дети – он никогда этого не скрывал, но никогда, ни разу в жизни не позволил себе проявить чувства. Как ни позволила себе этого Тамара, хотя Вахтанг делал ей предложение, когда после смерти друга прошел год. Он ждал, когда Тома снимет траур, но так и не дождался. Она посмотрела на него тогда строго и отказала. Вахтанг почти сразу женился на другой – хорошей, доброй девушке, и жил хорошо. Но Тамару любить так и не перестал. Он приходил к ним раз в неделю, сидел на стульчике и играл сам с собой в нарды, как когда-то играл с другом. Тома занималась своими делами, оставляла с Вахтангом маленькую Нину, кормила его, варила кофе, вытряхивала пепельницу. Они почти не разговаривали, им были не нужны слова. Но если Вахо не приходил, Тома плакала, хотя он звонил и предупреждал – день тяжелый, много больных, дежурство, не смогу зайти. Но она все равно плакала. Вахтанг ей был нужен как воздух. Без него становилось страшно и тяжело. Они были ближе, чем муж и жена, уважали и берегли друг друга. И никто в городе не посмел сказать никакой гадости в их адрес, ни одного косого взгляда не было брошено им вслед. Так не бывает? Бывает. Остается молчать и завидовать.
* * *Тома так и не прижилась в Москве. Не справилась с клаустрофобией и боязнью высоты, не привыкла к тишине и к тому, что никто не заходит в гости и не у кого попросить сковородку для хачапури. Тома не смогла привыкнуть к другой еде, другой воде. Она пила воду с газом, но газ был другой – не такой мягкий, а шибающий в нос. И рыба, которую она очень любила, была другая, не такая, как привозил из рейсов Рафик, трудившийся на рыболовецком судне и заработавший на собственный автомобиль. Между рейсами Рафик возил соседей по делам – на базар, на кладбище. Никому не отказывал.
Тома просилась домой. Молча. Только вздыхала. Ни таблетки, ни лечение ей не помогали. Нина видела, что мама хочет вернуться, но боялась ее отпустить.
Она уехала неожиданно. Когда Нина пришла вечером с работы, мамы не было, она оставила записку: «Нино, я уехала. Ася за мной досмотрит».
Нина тогда чуть не сошла с ума. Как мама смогла побороть все свои страхи, как смогла спуститься на лифте с сумкой? Как смогла купить билет и добраться до аэропорта?
Нина позвонила крестной, которая, как всегда, была лаконична и сдержанна:
– Не волнуйся, Рафик ее встретит. Она сделала все правильно. Здесь ей будет лучше.
Нина плакала и не понимала, как мама могла променять столичную квартиру с горячей водой и всеми удобствами на жизнь там, в доме, где все было подчинено выживанию, а вся жизнь крутилась вокруг быта, и не было никакой возможности хоть полчаса побыть в одиночестве. И почему мама решила, что с родной дочерью ей будет хуже, чем с Асей и другими соседками?
* * *Их район так и назывался – «Болото». Дома были построены на искусственно высушенном болоте, о существовании которого напоминал хор лягушек, начинавший выступление после ночного дождя. Нина все свое детство засыпала под мелодичное кваканье и звук гудящего вентилятора.
Звуки для жителей района значили очень многое. Они, как слепцы, слышали все и даже больше, словно эта способность передавалась на генном уровне из поколения в поколение. Впрочем, обострен был не только слух, но и зрение. Дети, едва встав на ножки, учились видеть в темноте.
Их дом. Пятиэтажка, которая стояла вопреки законам гравитации и архитектурному замыслу. Изначально построенная без балконов, она обросла лоджиями и крошечными навесными балкончиками, или увитыми диким виноградом, или уставленными кадками с развесистыми, как пальмы, кактусами.
Балконы соседи строили совместными усилиями – это превращалось в священнодействие, не помочь было нельзя: заливали бетон, доставали арматуру, крепили, проверяли на прочность.
Каждому окну полагался свой трос, который тянулся к окну дома напротив. На тросе развешивали белье, которое сушилось на ветру. Хорошие, образцовые хозяйки вывешивали белье «по росту»: от самых маленьких вещей – колготок и детских маек, до самых больших – простыней и пододеяльников. Рубашки обязательно должны были быть расправлены, полотенца следовало встряхнуть и растянуть без единой морщинки, чтобы не пришлось потом разглаживать. Не потому что лень, а потому что свет могут отключить, и тогда не до глажки – успеть бы обед приготовить.
В обязанности Нины входило собирать высохшее белье. Надо было тянуть на себя трос так, чтобы вещи не попали в механизм и не испачкались маслом. Ни разу у Нины не получилось повесить белье так, как делала мама, и ее трос, который видели все соседки, был немым укором в безрукости.
Девочкам в пример неизменно ставили соседку Сону. Ей всегда несли детские мягкие игрушки, в которые подросшие дети переставали играть, и она их сначала вручную стирала, а потом развешивала «по росту»: сначала маленьких зайчат и медвежат, а в конце – больших медведей, которых подвешивала за уши. Медведи висели, тараща глаза. Сона потом раздавала игрушки новорожденным младенцам соседок. И каждый день на тросе появлялись новые белки, зайцы и собачки – выстиранные, вычесанные, высушенные. А если на тросе появлялся плюшевый монстр, которого Сона вывешивала непременно в середину троса, значит, жди прибавления. Она чувствовала беременность у женщин раньше врачей, раньше самой будущей матери. Самые большие игрушки доставались самым маленьким детям. Как правило, тогда, когда младенцу исполнялось сорок дней и его начинали показывать людям, не боясь дурного глаза.
Здесь росло, колосилось и плодоносило все, что ни воткнешь. Кактусы, которые так любила Тамара, достигали гигантских размеров. Они стояли в кадках и топорщились колючками. У Томы была легкая рука. Она ела сушеный финик и втыкала косточку в ближайший цветочный горшок. Тома вообще ничего не выбрасывала, даже косточки. Сказывалось прошлое, когда семья жила без света, воды и даже самых необходимых вещей. Так вот, даже косточки у нее прорастали.
Нине на память от мамы остался финиковый росток, который она, когда была в Москве, посадила в горшок, стоящий в общем коридоре. Там долго и мучительно погибал фикус – засыхал, но не сдавался. А благодаря Томе и фикус ожил, и финиковая косточка проросла. Они прекрасно уживались в одном горшке, как уживалась Тамара со всеми соседями.
Два раза в год Тамара с Ниной и дядей Вахо ездили на кладбище, на могилу отца. Вез их всегда Рафик. Он же брал с собой специальный топорик с закругленным лезвием – вырубать кусты, иначе к могиле подойти было невозможно. Тома держала в руках мешочек с крупной солью – считалось, что если смешать соль с землей и посыпать этой землей могилу, то на ней ничего расти не будет. Но даже этот способ, восхваляемый соседками, у Тамары не действовал. Все равно Рафику приходилось идти первым, прорубая тропинку, а Вахтанг с Томой вырывали руками сорняки.
Выезжать приходилось очень рано, часов в шесть, чтобы успеть хотя бы до одиннадцати. Но уже к восьми они все были липкие от пота и жары. Бутылки с водой, которые Вахтанг загружал в багажник к Рафику, нагревались, становясь почти горячими, и пить становилось противно. Зато после тяжелой работы, когда могилу можно было увидеть с дороги, когда памятник был освобожден от цепких, с крепкими корнями растений-вьюнов, они отправлялись есть рыбу. Рафик и Вахтанг очень любили рыбу, только что выловленную, поджаренную сразу же, здесь, в придорожном кафе.
– Ешь, Нина, это же хлеб! – говорил Рафик.
А Нина только удивлялась, почему он называл камбалу хлебом? Потом мама ей объяснила, что на рыболовецком судне, на котором плавал дядя Рафик, камбала была на завтрак, обед и ужин. Она не считалась ценной рыбой и шла морякам на повседневную еду, поэтому ее и назвали хлебом, который как раз был в большом дефиците.
Специально для мамы Вахтанг брал горбуля, Тома благодарила его взглядом. Вахтанг всегда знал, что она любит. Перед Ниной ставили огромную тарелку с мидиями, остро пахнущими морем, которые за еду вообще никто не держал – так, семечки, детям баловство.
– Спасибо тебе, – благодарила Тамара Рафика, который, конечно же, отказывался брать деньги.
– О чем ты говоришь? – обижался тот. – Кто поможет, как не сосед? Куда пойдешь? Не чужие ведь!
* * *Этого Тамара тоже не могла понять – как это дочь не знает, кто живет внизу? А кто стучит наверху? На лестнице стоит детский велосипед – сколько лет мальчику? Как можно этого не знать?
Нина боялась признаться матери, что не хочет никого знать, нет никакого желания, и такая норма поведения, принятая у жителей столицы, ей очень нравится.
Откуда в ней было такое равнодушие, ни Тамара, ни сама Нина не знали. Тома только качала головой, и бровь от возмущения ползла вверх. Ведь не так она воспитывала дочь, не по таким правилам.
Нина тоже помнила, как в беду, в несчастье собирались все соседи, всем домом, всем миром, чтобы помочь справиться.
– А помнишь Отара? У него теперь собственная мастерская, – говорила Тамара дочери, намекая на то, что нельзя жить одной, нельзя не знать, что творится за стеной, кто ходит у тебя по потолку и на чью голову ты бросаешь разбитую тарелку.
Отар был Нининым ровесником. Они вместе играли в детстве во дворе, вместе ходили в детский сад. Здоровый, красивый парень, добрый, улыбчивый, безотказный – и за хлебом сбегает, и с детьми маленькими поиграет. Никто не мог понять, за что на его голову такое горе, за какие грехи предков он так расплачивается. Нина прекрасно помнила, сколько шума наделала свадьба Отара, когда он в семнадцать лет решил жениться. Так полюбил, что никого слушать не хотел. Молодой жене, Ие, и вовсе исполнилось всего шестнадцать. Нина была на этой свадьбе и только удивлялась – неужели женятся, неужели жить будут вместе? Она не то чтобы не смотрела на мальчиков, но никак не могла представить никого из своих одноклассников в роли мужа, мужчины. Ия – совсем ребенок, хрупкая, насмерть испуганная. Но свадьбу сыграли, сделали все, как положено, благо родственники были давно знакомы, дружили семьями. Они встали кланом и помогали молодым, чем могли.
Но когда на тросе у Соны на почетном месте появился здоровенный слон голубого цвета, которого она подвесила прищепками за уши, соседки опять стали судачить. Неужели Ия беременна? И действительно: Ия родила сына, которому Сона подарила плюшевого слона. И жить бы, радоваться, но случилось горе. Такое горе, которое ничто не могло предсказать, даже кофейная гуща. Отар заболел.
Когда утром он не смог встать с кровати, позвали Вахтанга, Тамара позвала: у соседей горе – сын не может встать, ноги не слушаются, а жена только родила.
Вахтанг пришел и сделал все, что мог. Но что он мог, когда мышечная дистрофия? У Отара отнимались ноги, и остановить этот процесс было невозможно. «Дальше будет только хуже», – честно сказал Вахо. И опять соседки запричитали, заплакали – Отарик должен был стать наследником отца, который работал в обувной мастерской. Очень хороший мастер. Золотые руки. Но как перенять дело, если Отар даже до мастерской не мог дойти? Ног не чувствовал.
Вахтанг заказал ему инвалидную коляску, и каждое утро молодая жена, хрупкая и слабенькая Ия, выносила мужа во двор. У этой девочки совсем не было сил, чтобы спустить своего мужа с четвертого этажа. Но соседки слышали, когда хлопала дверь их квартиры, и выходили каждая на свой этаж. Так женщины спускали Отара вниз, передавая друг другу с рук на руки, как передают младенца. Младенец тоже был – его оставляли с теми невестками, которые нянчили своих детей. Где один, там и двое. И пусть только попробует слово поперек сказать!
Пока свекрови дружно сносили Отара по лестнице, невестки по очереди нянчились с его младенцем. Внизу Ия забирала мужа и везла его на работу. Пятнадцать минут по городу. Если быстро толкать коляску и если не было дождя. А если ночью шел дождь, то все полчаса, чтобы обойти лужи. Ия довозила Отара до мастерской свекра и бежала назад, чтобы забрать сына у соседок, приготовить, постирать, убрать. А вечером все повторялось. Опять Отара на руках, уже наверх, поднимали женщины. Он никогда ничего не говорил – ему было стыдно. Так стыдно, что по ночам он кричал во сне – от бессилия. Ия его укачивала, прижимая к себе, как делала это с новорожденным сыном, который от криков отца просыпался и тоже плакал.
Прошло несколько месяцев. Было понятно, что дальше так продолжаться не может. Слишком тяжело. Так тяжело, что не вынести. Отец Отара закрыл свою обувную мастерскую и ушел на пенсию. Всем своим клиентам он сообщил, что сделать набойку лучше, чем делает его сын, невозможно. И если они хотят, пусть приходят к Отару. В его новую мастерскую. Да, не в центре города, на «Болоте», но… Гарантия на обувь – пятьдесят, нет, сто лет. Если Отарик сделает, а каблук полетит, то он, его отец, до конца жизни сам в женских туфлях проходит! Это подействовало. Клиенты ждали, когда Отарик начнет принимать обувь.
У Отара в это время тряслись колени, которых он давно не чувствовал и которыми не управлял. Он сидел в комнате и держался за голову, не зная, что теперь делать.
Соседи мужчины собрались во дворе под навесом – там, где всегда по вечерам играли в нарды. Они привычно двигали шашки, перебрасывая друг другу кубики, но никто не следил за счетом. Они обсуждали, как сделать мастерскую.
Наверное, такое можно сделать только на болоте, под кваканье лягушек. Такое могут сделать только люди, совершенно чужие друг другу, у которых есть дети, жены и матери.
На первом этаже жила семья Резо. Его невестке часто приходилось сидеть с сыном Отара – их дети родились с разницей в три месяца. В гостиной у них стояла точно такая же стенка, а в спальне – точно такая же кроватка. И Резо сказал жене, сыну и невестке, что они будут жить в квартире Отара, а Отар – на первом этаже. Невестка покорно пошла собирать сумки, жена Резо побежала к соседкам. Пока женщины вносили и выносили мебель и вещи, мужчины сидели за нардами и продолжали обсуждать план действий.
На следующий день Рафик привез инструменты и материалы, которые достал не пойми где, и мужчины начали вырезать окно там, где его не могло быть в принципе. Прямо в стене дома. Чтобы на входе в подъезд была обувная мастерская. Чтобы Отар мог выехать из спальни и проехать на инвалидном кресле к окошку, открыть его и принять обувь. Никто не думал о том, что дом может не устоять и рухнуть. Отару сделали окно и прибили красивую витиеватую вывеску – «Обувная мастерская Отара». Он сидел в окошке с восьми утра и здесь же, на глазах у всех, чинил, прибивал, менял подметки.
По умению он превзошел своего отца. Ия передавала через окошечко чашки с кофе – чтобы клиенты могли посидеть на лавочке и подождать. Их сын часто сидел на коленях у отца, который всегда улыбался. Они хорошо жили. И очень любили друг друга. Иначе как объяснить, что у Отара скоро родилась девочка? Малышка была похожа на мать, но, когда начала плести венки, пришивать бусины к ткани и помогать отцу в мастерской, становилась копия он.
* * *Нина приняла решение матери. Если бы она могла честно себе признаться, то сказала бы, что рада. Рада, что мама вернулась домой. Нина много работала и очень дорожила своим местом, подолгу задерживаясь в банке. Дома ее никто не ждал. Зато после отъезда Томы она смогла вернуться к рисованию: доставала краски, кисточки, подрамник. Ей было все равно, что рисовать – вид из окна, портрет мамы с фотографии. Это был ее способ отдыха, хобби, по-настоящему любимое дело. Но ни разу, даже на минутку, она не посмела подумать о том, что сейчас могла бы не сидеть в банке, прикованная к стулу, а стоять на свежем воздухе, на природе, где-нибудь за городом, и писать пейзаж. И что вся ее жизнь могла бы сложиться иначе. И, возможно, не было бы такой тоски, какая накатывала на нее по вечерам.