Гомер Риденауэр. Разговаривал с ним в четверг вечером у него дома, в Цинциннати. Адвокат. Денег — куча. Хотя сам республиканец, считает Марка великим президентом и осенью будет голосовать за него. Всё время старается свернуть разговор на текущую политику. Бог знает, чего стоит заставить его держаться ближе к теме. Говорит, что Марк был очень непохож на окружающих. Не курил, не пил, не ругался, не торчал все вечера перед радиолой. Всегда был спокоен, хладнокровен, здраво обо всём судил. Только однажды вышел из себя, когда их студенческая организация получила годовые оценки ниже средних. Устроил скандал на общем собрании. Разошёлся страшно, но толку не добился. В командных играх был слабоват, зато прекрасно играл в гольф, в теннис и на нескольких соревнованиях взял первенство по бегу на одну милю. Как только кончались соревнования, спешил поскорее сесть за книгу. Никто никогда не понимал, что этим великим человеком движет.
Четверг. Колумбус. Том Крофорд (по прозвищу Паук). Управляющий отелем. Небольшого роста, щегольски одетый малый. На паука не похож, но говорит, что был похож раньше. По его словам, Марк был самым работоспособным парнем, какого ему приходилось встречать. Громадная самодисциплина. Все ночи напролёт глотал книги. Иногда чувствовалось, что он напряжён до предела и ему не мешало бы напиться или ещё там что-нибудь. Друзьями они с Марком не были. Ему нравятся люди попроще и полегче.
Пятница. Селина, штат Огайо. Говард Рентч. Общительный малый, старательный работник. Владелец небольшой лавочки, торгует всем понемножку. Селина — приятный городок. Стоит на автомагистрали. Осевшие дома с колоннами. Городок на переходе от девятнадцатого к двадцатому веку. Рентч считает, что был Холленбаху довольно близким другом. Раза два приводил его к себе домой. Всегда восхищался его способностями, но считал, что Марку не мешает немного поразвлечься. Ладить с ним было всегда трудно. Отношений теперь не поддерживают. Рентч говорит, что, когда они учились в школе, он так и не мог понять Марка. Но если я хочу знать, каким он был в университете, то мне лучше связаться с Тиной Фарадэй, бывшей артисткой телевидения.
Воскресенье. Тина Фарадэй. Простите за неразборчивый текст. Печатаю эти строки в самолёте, по пути из Лос-Анжелоса. Печатать, пристроив машинку на коленях, чертовски трудно. Итак, Тина Фарадэй, бывшая актриса телевидения. Пятьдесят восемь лет. В девичестве Ида Джоунз. В замужестве последовательно: Ломакс, Джекобз, Пинкерт и Стейси. Разведена со всеми четырьмя. Живёт в Санта-Монике одна, с горничной и кухаркой. Дом большой, но уже разваливается, стоит на утёсе с видом на Тихий океан. Это интервью стоит всех затрат по поездке. Вы только почитайте!
Провёл с Тиной шесть часов, просидел до трёх дня. Она здорово напилась, я тоже, но мозги у меня, кажется, были в порядке. Ну и женщина, доложу я вам! Ругается почище самого Джо Донована. Но в выборе ругательств более экзотична и разнообразна. Марка она знала только в последние годы обучения. Она быстро решает, что на факультете он самый блестящий парень, и собирается прибрать его к рукам, а может, даже и женить на себе.
В то время она была горячей штучкой. Продемонстрировала мне старую фотографию. Да, видит бог, это чистая правда. Полный нокаут — сплошные волнистые линии, чувственный рот, а грудь — ну прямо две дыни! Просто слюнки текут. С Марком они вместе учатся в испанской группе. Начинает с того, что просит помочь ей с испанским. Он помогает. Сидят вечера напролёт, и за всё это время целует он её только один раз, да и то не бог весть с каким пылом. Водит её на танцы своего студенческого братства. Она к нему прижимается. (Тина иллюстрирует мне это при помощи комнатного фонтана с жабами. То есть я хочу сказать, что в фонтане у неё живут жабы). Но Марк отстраняется и всегда танцует, как положено. Так что через пару месяцев она начинает сходить ума. (Это она тоже иллюстрирует. Замечательная актриса. Великолепно изображает ярость). Однажды вечером Тина и Марк лежат на краю футбольного поля. На небо высыпали звёзды, тёплая и ласковая весенняя ночь напоена дивным ароматом (передаю слова Тины). Она пристраивается к нему поближе, и на этот раз они целуются весьма прочувствованно. (В этом месте рассказа никаких иллюстраций не следует. А жаль. Фонтан с жабами и Тина представляют захватывающее зрелище). Потом они целуются ещё и ещё и, наконец, увлекаются этим всерьёз. Вдруг он от неё отскакивает и заявляет «хватит» или что-то в этом роде. (Это предательство своего возлюбленного Тина изображает в жестах, весьма красочно). Тут он начинает читать лекцию о поведении, чистоте морали и расходится, чёрт бы его побрал, словно какой-нибудь (забито) бродячий проповедник. И вот, пока из него хлещет это красноречие, она вся сгорает как на медленном огне. Наконец она бросается на него с кулаками, и — раз, раз — у него из носа начинает идти кровь. На следующий день на уроке испанского языка он извиняется перед ней за свою непомерную стыдливость, но говорит, что ничего не может с собой поделать. Она его презирает. Роли меняются, и теперь бегать за нею начинает он. Она некоторое время не подпускает его, но потом они опять начинают встречаться.
На следующую осень, то есть в последний год обучения, она приглашает его на конец недели к себе домой, в Колумбус. Там сборная штата Огайо как раз принимает команду соседнего штата, весь город словно помешался. Они тоже идут на матч. После матча они едут к ней, но тут оказывается, что её родных нет дома (вообще-то говоря, они были уже второй месяц как Европе). Она ставит пластинку с задумчивой музыкой, они танцуют. Потом она выскальзывает потихоньку на кухню и проглатывает там пару рюмок неразбавленного джина (горло у этой шлюхи, прямо скажем, лужёное), а после этого жуёт резинку, потому что он, видите ли, ненавидит, когда прекрасный пол употребляет спиртное. Постепенно она устраивает так, что он оказывается наверху, в её спальне. (А вот со мной почему-то так никогда не случается). Она посылает его раздеться в ванную, а сама стаскивает с себя платье и всё, что под ним имелось.
Она выливает на себя полсклянки духов и залезает в постель. Потом она ждёт его, ждёт долго и терпеливо. Думает, может ему плохо или что. Наконец дверь ванной распахивается, и оттуда выходит Марк, одетый. Глаза его мокры от слёз, и он стонет «не могу, не могу, — мы ведь не женаты». И с этими словами выскакивает из комнаты и бежит вон. Ей хочется швырнуть в него из окна туалетным столиком, но вместо этого она долго и сладостно рыдает, а потом успокаивает себя несколькими раундами джина.
В этот последний год они занимаются в разных группах, так что встречает она его только изредка и всегда в таких случаях отворачивается. Он уже не просит её больше о свидании, а если бы и попросил, то она бы ещё раз его отдубасила. Последний раз она видит его на выпускных празднествах, когда все выстраиваются в накидках и в шапочках, и он подходит к ней совсем близко, отыскивая своё место в строю. «Ну как, ещё не женат?» — спрашивает она его уничтожающим шёпотом. Он смотрит на неё, улыбается ей своей святой, всепрощающей улыбкой и отрицательно качает головой. С тех пор она его больше не видела и, что самое интересное, голосовала против него. Считает, что он (два забитых слова) осёл. Потом, как всем известно, он женился на Эвелин Биллет из штата Колорадо. Теперь она «первая дама» государства. Тина слыхала, что она милая, покладистая женщина, которая в любви весьма непритязательна. И так ему и надо, — добавляет она.
С двух до трёх мне пришлось выслушать всё о её четверых мужьях, которые, по-видимому, не отличались верностью, но вам это уже неинтересно. Теперь мы пролетаем над доброй старой Айовой, и стюардесса несёт мне кофе и новую порцию аспирина. Я, быть может, даже выживу, но вот голова моя погибла. Перечитав последние страницы, встал в тупик: то ли вам их печатать в книге, то ли законсервировать этот материал в библиотеке конгресса на семьдесят пять лет, то ли просто сжечь.
Ваш абсолютно частный сыщик Флип».
Маквейг фыркнул, потом не выдержал и громко расхохотался. Час назад Карлсон, замученный, с воспалёнными глазами вручил ему эти отпечатанные на машинке листы, заклиная ни в коем случае не звонить ему до вечера, чтобы он мог хорошенько выспаться. Джим представил себе Тину Фарадэй на краю фонтана, изображающую отвергнутую любовь. Этот образ напомнил ему о Рите, о том, как яростно она обрушилась на него тогда по телефону, и он усомнился, способна ли хоть одна женщина спокойно принять известие об отставке.
Потом он стал думать о молодости Марка Холленбаха и попытался мысленно воссоздать образ этого мальчика, гордого и одинокого, терзаемого жестокой, самому себе навязанной моралью, стремлением выдвинуться во что бы то ни стало, образ обыкновенного студента, замучившего себя идеей самосовершенствования, одинокого, неспособного на простую тесную дружбу, считающего плотскую жизнь грехом, — но в то же время вождя, который вызывал уважение и восхищение сверстников. Прибавить лет сорок — и многое ли изменится? Когда Марк учился в Дэнисоне, современные упражнения для мышц не были ещё известны, но легко представить себе, как юный Холленбах сгибает пальцы и укрепляет бицепсы, точь-в-точь как и теперь!
Мысли Джима снова перенеслись к совещаниям в Кэмп Дэвиде, к загадочному полумраку комнаты и вулканической ярости, с какой президент обрушивался на О’Мэлли и Спенса, ко всей этой болтовне о заговорщиках и о фантастическом блестящем союзе наций во главе с премьер-министром Марком Холленбахом. Сквозь открытое окно припекало жаркое солнце, но Джима знобило от страха, как и тогда, неделю назад, когда он возвращался с Катоктинских гор. Неужели он единственный в Вашингтоне понимает, что человек, сидящий в Белом доме, не в своём уме? Ведь слышала же Рита, как Марк взорвался тогда из-за Дэвиджа, но сочла весь инцидент обыкновенной вспыльчивостью. Неужели он одинок в своих подозрениях? И обоснованы ли они, или он уже воображает то, чего нет на самом деле?
Ведь этот сложный, одержимый человек, в нормальности которого он теперь сомневается, выбрал его в вице-президенты, поделился с ним своим планом, предложил бороться за будущее плечом к плечу. Какое право имел он пятнать это доверие тайным расследованием биографии этого человека, как будто он угроза общественному благополучию?
Его головокружительные размышления прервал крик, раздавшийся снизу.
— Эй, пап, — кричала Чинки своим ломким сопрано, — тебя тут дожидается какой-то красивый мужчина. Ему необходимо срочно тебя видеть.
— Ладно, Чинки, пошли его наверх.
Маквейг услышал, как гость поднимается по ступенькам, и увидел смуглое лицо и широкую, ослепительную улыбку Лютера Смита, агента секретной службы. Тот вошёл в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь:
— Мне очень не хочется врываться к вам в воскресенье, сенатор, но мне приказано задать вам несколько вопросов.
— Приказано?
— Да. — Смит стоял перед ним, неловко теребя края фетровой шляпы. — Дело в том, сенатор, что я только что вернулся из маленького городка во Флориде, который называется Ля Бёлль…
ГЛАВА 7. СЕКРЕТНАЯ СЛУЖБА
Шефу Секретной службы Арнольду Бразерсу было над чем призадуматься, сидя в глубоком кресле своего кабинета в одном из отделов старого здания казначейства. Не нравилась ему эта история. Одно дело выслеживать сумасшедших, осаждавших президента Соединённых Штатов анонимными письмами с нелепыми и грязными угрозами. Письма эти были, как правило, безвредны, и Секретная служба не имела с ними особых хлопот. Авторов легко устанавливали и потихоньку, без излишнего шума, препровождали в психиатрические клиники. Но совсем другое дело — инциденты, в которые оказывались замешаны весьма влиятельные и к тому же совершенно нормальные люди. Бразерс объяснял эти инциденты тем, что людей всё больше и больше волновала внутренняя и внешняя политика страны. Особенно накалялись страсти в предвыборные периоды, когда многие позволяли себе резко критиковать президента Соединённых Штатов, чего в обычное время не подумали бы делать. И всё-таки риск был слишком велик, и Службе приходилось проводить расследование по малейшему поводу.
Бразерс, коренастый, полный мужчина с вьющимися каштановыми волосами, блестяще владел своим лицом и умело скрывал свои тревоги. Главным источником беспокойства был близящийся уход на пенсию. Полную пенсию шеф мог получать уже со следующего года и не хотел терять из неё ни цента. Жизнь в Секретной службе была в общем неплоха, если не считать бессонных ночей и бесконечного напряжённого ожидания неизвестно чего. Но административная работа была Бразерсу ненавистна. Роль мальчишки на побегушках, которую Белый дом ему часто навязывал, уязвляла его. Хотя с виду деятельность Службы была овеяна романтическим ореолом, всякий человек, хоть немного знакомый с закулисным миром вашингтонской политики, прекрасно знал, что шефу Секретной службы далеко до директора Федерального бюро расследования с его влиянием, престижем, а главное — громадными фондами.
И всё-таки если что было не так, то отдуваться приходилось именно Бразерсу. А теперь на него свалилась ещё эта дрянная история, в которой оказался замешан младший сенатор от штата Айова. И надо же было этому случиться именно теперь, когда его замучил проклятый весенний насморк. Бразерс громко чихнул, выхватил из кармана платок и мрачно вытер покрасневший нос. Он вспомнил, как началось это дело Маквейга, и нахмурился. Некий владелец автомастерской в городишке Ля Бёлль, штат Флорида, Амос Палмер, позвонил в управление и сообщил, что по городу разгуливает какой-то подозрительный тип и задаёт вопросы, касающиеся личной жизни президента Холленбаха. Палмер сказал, что поведение этого парня ему очень не понравилось. Дежуривший у телефона агент не придал этому звонку особого значения, решив, что любопытный скорее всего какой-нибудь репортёр, но на всякий случай отправил по телетайпу запрос в Майами, в отделение Службы.
В Майами произвели дознание, и вскоре удалось выследить взятый напрокат автомобиль, номер которого оказался зарегистрирован в карточке мотеля в Ля Бёлль. Удалось также установить, что автомобиль был взят напрокат в Тампа неким Роджером Карлсоном из Вашингтона, хотя на карточке мотеля было проставлено совсем другое имя. У Карлсона имелось удостоверение, разрешавшее ему брать автомобили напрокат, и первая же проверка в Управлении автотранспорта установила, что удостоверение было выдано мистеру Роджеру Карлсону, административному помощнику и секретарю сенатора Джемса Маквейга из штата Айова. Именно тогда Бразерс и отправил Лютера Смита в Ля Бёлль посмотреть, в чём там дело, и разобраться в ситуации на месте. Не то чтобы Бразерс испугался, нет. Наверняка Карлсон отправился в Ля Бёлль с одной из частных политических миссий — дело весьма обычиое в Вашингтоне. Но он хорошо знал: президент Холленбах не погладит его по головке, если узнает, что какой-то неизвестный рыскает по стране и расспрашивает об интимных фактах его биографии.
Бразерс вздохнул и опять вытер платком мокрый нос. Его привёл в бешенство доклад Смита о поездке в Ля Бёлль и об интервью с сенатором Маквейгом, потому что всё это не предвещало ничего хорошего. Шеф вдруг увидел, что его затянуло в одну из тех безнадёжных трясин, которые он до сих пор обходил так умело. Маквейг несомненно солгал Смиту. Объяснение, данное им по поводу странных расспросов Карлсона в Ля Бёлль, было неубедительным. Эти неуклюжие выдумки любого агента заставили бы навострить уши. Теперь Бразерс уже ясно понимал, что ему не миновать расследования по делу сенатора Маквейга, а это ему, прямо сказать, не нравилось. Когда задевали сенатора Соединённых Штатов, скандал мог произойти такой, что не приведи бог. Бразерс сознавал всю ничтожность своей должности. Публика — та, конечно, может обставлять его работу захватывающей дух таинственностью, но Бразерс на этот счёт никогда не заблуждался. В огромном правительственном аппарате США он был простым служакой, и всякий кому не лень мог дать ему по носу.
Он от души надеялся, что Смит вёл себя достаточно деликатно и сенатор не заподозрил, что на него заведено дело в управлении Секретной службы. Бразерс бросил взгляд на часы и щёлкнул переключателем настольного коммутатора:
— Смит не явился?
— Как раз входит, шеф. Посылаю его к вам.
В кабинет влетел Лютер Смит и озарил шефа жемчужной улыбкой, вызвав у Бразерса дурные предчувствия. Смит присел на стул и раскрыл отрывной блокнот.
— Ничего себе каша заваривается, шеф! — В голосе агента прозвучало оживление следователя, которому только что удалось обнаружить в доме труп.
— Что там у тебя? — Бразерс задал вопрос тоном человека, который предпочёл бы не получить ответа.
— Я опросил пять… нет, шесть приятелей Маквейга, предупредив их, конечно, чтобы они держали язык за зубами.
— Ты уверен, что они не станут болтать? — Бразерс мрачно взглянул на подчинённого. — Я в этом городе никому не доверяю.
— Уверен. Я сказал им, что это формальная проверка и что мы не хотели бы никого компрометировать. Все обещали молчать. Вам я представлю подробный отчёт обо всех разговорах, но интересного там ничего нет, кроме разговора с Полем Грискомом, адвокатом.
— А что у него?
— Много. Только сначала он никак не хотел говорить. Но я в него как следует вцепился, нажал, и тогда он мне всё выложил. Маквейг приходил к нему в контору на прошлой неделе и рассказал странную историю о человеке, который занимает высокое положение в правительстве и который якобы болен тяжёлой формой психического расстройства. Маквейг описал все симптомы, и Гриском утверждает, что они подходят под определение паранойи — мания преследования и мания величия.
Маквейг был страшно возбуждён и отказался назвать этого человека. Гриском убеждён, что этот свихнувшийся малый не кто иной, как сам Маквейг.
Бразерс застонал:
— Господи, этого только нам не хватало! А сказал тебе Гриском, что он думает о причине заболевания сенатора?