Карпер сидел, скрестив руки на груди, лицо его оставалось непроницаемым. Он молчал.
— Прежде чем вы ответите на этот вопрос, позвольте мне самому вам кое-что рассказать. Меня довольно глубоко поразили два факта. Если бы факт был один, то я бы мог надеяться, что это простая случайность, но когда мне пришлось столкнуться сразу с двумя, я заподозрил, что дело здесь нечисто.
Джим перегнулся через стол к Карперу и, не спуская с него глаз, рассказал о своих безуспешных попытках получить полный материал по вопросу о неспособности президента к управлению страной и ознакомиться с военно-послужным списком президента Холленбаха.
— И вот, сэр, в обоих случаях материал этот оказался у вас, — закончил Джим.
Карпер по-прежнему молчал. Они смотрели друг другу в глаза, и Джиму казалось, что министр думает сейчас о том же, что и он.
Наконец Карпер тихо заговорил, по-прежнему не спуская с сенатора пристального взгляда:
— Я хочу задать вам только один вопрос, сенатор! Зачем вам понадобился послужной список президента?
У Джима учащённо забилось сердце:
— Я запросил его под тем предлогом, что пишу сейчас его биографию и мне необходимы все имеющиеся данные.
— Вы сказали: «под предлогом»?
— Да. На самом деле я не пишу такой книги.
Карпер по-прежнему молчал, и только в уголках его глаз собрались мелкие морщинки.
— Ну, а чем вы объясните необходимость в материале по вопросу о неспособности президента?
Не опуская взгляда, Джим ответил:
— Для этого у меня нет никакого предлога, но есть все основания думать, что в настоящий момент вопрос о неспособности президента управлять страной является самым существенным!
Наступило тягостное молчание. Лицо Карпера оставалось всё таким же безучастным.
— Настало время быть откровенным, мистер Карпер! У меня имеются все основания сомневаться в психической нормальности высокого должностного лица… Ведь и у вас прошлой осенью имелись основания для этого?
— Да.
— Речь идёт о президенте?
— Да.
Воздух словно сотрясла взрывная волна. И вдруг Джимом овладело чувство невыразимого облегчения. Он посмотрел на Карпера, и ему показалось, что точно такое же чувство испытал и министр.
— И вы никому об этом не рассказывали?
Карпер покачал головой:
— Нет, не мог.
— Может быть, ввиду сложившихся обстоятельств мне первому следует рассказать вам обо всём, что мне известно?
И пока Карпер сидел неподвижно, но с выражением всё возрастающего внимания, Джим ещё раз поведал свою историю. Карпер глубоко ушёл в кресло, голова его покоилась на сжатых кулаках, он ни разу не отвёл от Джима внимательного взгляда. Когда Маквейг закончил, Карпер печально улыбнулся:
— Послушайте, сенатор, — или, если позволите, я предпочёл бы называть вас Джим, а вы называйте меня просто Сид, — во время вашего рассказа я невольно думал о том, как странно построена вся наша вашингтонская административная система! Мы с вами знаем, как делаются дела в этом городе, но скажите, какой рядовой гражданин поверит, что два официальных лица, не встречаясь друг с другом и не обсуждая своих взглядов, могли прийти к одинаковым выводам!
— Представьте, Сид, я тоже об этом думал. Действительно, откуда нам было догадаться, что мы думаем одинаково? Ведь о таких вещах не кончат посреди улицы!
— Правильно, не кричат. Вам это, быть может, покажется эгоистичным, Джим, но ваш рассказ снял с моих плеч громадную тяжесть.
Карпер поднялся, заполнив при этом собой чуть ли не весь угол кабинета. Заложив руки за спину, он взволнованно прошёлся по кабинету, потом снова уселся, сунул в рот зубочистку и свистнул в неё как в боцманскую дудку.
— Позвольте мне сосредоточиться, Джим, я хочу вспомнить всё с самого начала. Как-то ночью в октябре прошлого года президент поднял меня с постели и приказал срочно явиться в Белый дом. Он сказал, что ему надо меня видеть сию же минуту. Я, конечно, решил, что где-то начались военные действия. Он принял меня в овальной гостиной справа от его спальни на втором этаже, в той части дома, где он живёт со своей семьёй. Как и в случае с вами, он выключил единственную лампу. Ночь была безлунная, и мы сидели с ним в полной темноте. Только за железным забором около южного входа горели уличные фонари, да ещё красные лампочки на вершине памятника Вашингтону.
Это был самый странный разговор за всё моё пребывание в Вашингтоне. Президент приступил к тому, что его волновало, не теряя ни минуты. Он забегал по комнате и заговорил так быстро, что я с трудом разобрался, о чём речь.
Оказалось, что ярость его направлена против Картера Урея. Он кричал, что Урей правит Центральным разведывательным управлением как самостоятельной империей, что он не соблюдает дисциплины, не подчиняется распоряжениям президента и даже пытается проводить самостоятельную внешнюю политику. Когда он на мгновение остановился, чтоб перевести дух, я спросил его, почему он в таком случае не уволит Урея. Он ответил, что не может этого сделать по причинам политического характера. У этого Урея слишком много друзей в Капитолии. Он ублажает конгрессменов своими частными обедами и обычаем выкладывать секретную информацию, играя им на руку. Он кричал, что Урей помешался на власти и хочет выжить из Белого дома его, Холленбаха, — главу правительства.
— Боже милосердный, — прервал его Джим, — да Урей начисто лишён всякого политического честолюбия. Он ненавидит Вашингтон. Он сам мне говорил по секрету, что только о том и мечтает, как бы поскорее уйти в отставку и вернуться к себе, в Канзас-сити.
— Совершенно верно, Джим. Вот поэтому обвинение президента и показалось мне таким невероятным. Если вы спросите меня, то я скажу, что Урей самоотверженно продан своему делу и лишён какого бы то ни было честолюбия. Но унять президента было невозможно. Я не согласился с ним и пытался защитить Урея, но он и слушать ничего не хотел. Он продолжал изливать потоки ярости — и всё это в совершенной темноте. Наконец я спросил его напрямик: чего он от меня хочет? Он сказал, что хочет, чтобы министр обороны взял под свой контроль всю деятельность Центрального разведывательного управления, и что он вручит мне директиву, которая даст мне власть над Уреем. Я ответил, что это бессмысленно, что я совершенно некомпетентен и что Конгресс никогда на это не пойдёт. Тогда он мне сказал — и вы бы видели его бешенство, — что плевать он хотел на Конгресс, он издаст секретную директиву. Никто даже знать не будет об этом, даже сам Урей, никто, кроме меня и самого президента.
— Господи, да ведь это же безумие, мистер президент, — говорю я ему и вижу, что он при этих словах остановился возле своего стола как вкопанный. В темноте я услышал его прерывистое дыхание и разглядел, что рука его сжимает какой-то предмет на письменном столе.
— Слушайте, Карпер, — говорит он мне таким голосом, что меня прямо мороз продрал по коже, — так вы значит тоже из этой шайки, тоже хотите меня уничтожить?
Я ничего не ответил. Он поднял предмет, который держал в руке — я разглядел, что это была чернильница — и замахнулся. Тогда я шагнул к нему и сжал его за локти — вы ведь знаете, я довольно сильный — сжал очень твёрдо, но со всей возможной вежливостью. — Ну-ка, мистер президент, — говорю я ему, — поставьте её на место.
С минуту он стоял в страшном напряжении, а потом словно вдруг обмяк. Тогда я его отпустил, и он поставил чернильницу на стол. Потом тяжело упал в кресло и долго молчал. Нечего и говорить, что весь ковёр оказался залит чернилами.
Когда он снова заговорил, голос его был очень спокоен. Он сказал, что нам обоим не мешает как следует выспаться и обмозговать эту проблему после, так как утро вечера мудреней.
На следующее утро он позвонил мне около девяти, как раз когда я уже собирался ехать в Пентагон. Он говорил бодро, своим обычным властным голосом. Просил меня забыть обо всём, что было сказано ночью, что он был очень расстроен и наговорил много лишнего. Попросил меня никогда не вспоминать об этом и сказал, что сам урегулирует свои отношения с Уреем. И извинился за то, что всё так преувеличил. Урей, в общем, неплохой малый, ему просто надо научиться работать в контакте с другими, или что-то в этом роде. Словом, он был оживлённый и весёлый, как белка.
Но меня вся эта сцена очень обеспокоила. Контроль команды по запуску атомных боеголовок и всегда-то меня очень тревожил, а тут я невольно призадумался: а что если бы пришлось выносить решение именно этой ночью, то есть я говорю о команде «запуск»? Потом я вспомнил о Вудро Вильсоне и Форрестоле и в результате всех этих размышлений составил директивы для комиссии по проекту «Кактус». Эти директивы я обсудил с президентом, хотя, конечно, ни словом не обмолвился о той их части, где говорилось о неуравновешенной психике. Я просто сказал ему, что это разработка ещё более усовершенствованного механизма системы контроля команды. «Превосходно, — сказал он, — валяйте, действуйте, Сид».
На этом всё и кончилось, пока около трёх недель тому назад я не позвонил ему и не доложил, что проект «Кактус» потерпел фиаско и что комиссия не смогла предложить ничего дельного. И знаете, что он мне на это ответил? Он сказал: «Сид, я не доверяю этим пятерым, у меня есть точные сведения, что они присоединились к заговору против меня, я требую, чтобы вы не спускали с них глаз». Меня это прямо как громом поразило, и я так обалдел, что только и мог сказать: «Слушаю, сэр».
Вот тогда мне и стало ясно, что необходимо принимать какие-то меры. Какие именно, я и сам ещё не знал, но я стал думать о его биографии и затребовал его послужной список. Ведь именно на войне, как правило, выявляются все аномалии в психике, если только они есть. И, конечно, одновременно с этим я попросил в библиотеке Конгресса папку с материалами о неспособности президента, так как хотел точно удостовериться, что сказано об этом в поправке к Конституция и в тексте соглашения между Холленбахом и О’Мэлли.
— Что же вы обнаружили в послужном списке?
— В том-то и дело, что ничего. Впрочем, кое-что в нём оказалось чертовски непонятным. В управлении военными кадрами послужные списки того подразделения, в котором служил Холленбах, начали микрофильмировать лишь недавно. В каждом личном деле страницы микрофильмируются в номерном порядке, но в личном деле Холленбаха оказался пропуск между пятой и седьмой страницами, то есть именно там, где должно находиться медицинское заключение. Очевидно, эти страницы были предусмотрительно кем-то вырезаны.
Восстановить его медицинскую анкету сейчас, разумеется, невозможно. Те медики, которые служили тогда в его подразделении, могли либо умереть, либо вообще ничего не помнить. И потом такие поиски возбудили бы чёрт знает какие разговоры. К тому же в послужном списке были ведь и другие данные. Вам, наверное, известно, что Холленбах был награждён Серебряной Звездой за мужество, проявленное в боях против корейцев. Откровенно говоря, такое известие меня немного охладило. Даже отсутствующая медицинская анкета мало что дала бы — ведь человек был награждён Серебряной Звездой! Так что я бросил это дело.
Джим внимательно слушал и нервно ковырялся в пресс-папье разрезальным ножом.
— В этом деле вы оказались куда более проницательным, чем я, Сид. Например, на обеде в Гридироне вы сразу почуяли неладное, когда Холленбах предложил закон о всеобщем подключении телефонов. Помните? Я тогда ещё рассмеялся, но вы назвали это предложение жутковатым.
— Конечно, у меня-то уже были основания для подозрений, а у вас — ещё нет. Теперь то, что он всерьёз думает о введении такого закона, по-моему, служит самым веским доказательством ненормальности. Даже Гитлеру не приходило в голову ничего столь дьявольски утончённого в посягательстве на свободу личности!
— Вы правы. Но почему он больше никому не рассказывал об этом?
— А откуда вы знаете? Он, может, и говорил кому-нибудь, да только нам с вами об этом ничего не известно.
— То же самое можно сказать и обо всей этой истории в целом. У нас большое правительство, с десяток людей могут подозревать, что с президентом не всё ладно, но поскольку эти разрозненные доказательства не складываются вместе, то отдельные инциденты для них ничего не значат. Послушайте, Сид, вы должны повторить ваш рассказ той группе, которая собиралась у Каванога. Мне они не доверили, но вам, конечно, поверят. Откровенно говоря, у меня такое чувство, что они убеждены, будто помутился именно мой разум!
— Вполне их понимаю, — сказал Карпер. — Кто добровольно поверит, что президент Соединённых Штатов безумен?
— В таком случае разве не будет разумнее и проще собрать всю эту группу снова? Ведь в Вашингтоне вы обладаете большим весом, Сид!
— Не знаю, как это можно будет осуществить. Во-первых, нельзя забывать о секретности. К плану «Кактус» имеют допуск только наиболее засекреченные сотрудники, а Каваног, Галлион и Одлум, как я знаю, такого допуска не имеют. Как же мне в таком случае рассказывать им о проекте «Кактус?» И потом, тот инцидент с Уреем произошёл почти полгода назад. По-моему, в гораздо большей степени его изобличают слова, сказанные им три недели назад, о том, что комиссия «Кактус» присоединилась к заговору и хочет его погубить. Но ведь даже об этом я не могу рассказать, не посвятив их в факт существования проекта «Кактус».
— А что если вам переговорить с О’Мэлли? Вы смогли бы заставить его собрать кабинет и приступить к официальной процедуре замещения президента, не способного управлять страной.
Карпер покачал головой:
— Опять же руки у нас связаны секретностью. В кабинете ведь ничего не удержится, он протекает, как худое сито. С таким же успехом можно позвонить во все газеты. — Карпер задумался. — Нет, Джим, ваш первый вариант всё-таки лучше. Но прежде чем встретиться с ними, нам придётся запастись более убедительными доказательствами. Упрекать их за недоверчивость, в сущности, нельзя. Они ведь не испытывали на себе ярости Холленбаха, откуда им понять, что чувствуешь в такие моменты! Нам необходимо собрать больше подтверждающих данных, Джим!
Оба замолчали. Карпер рассеянно грыз зубочистку, а Джим тёр переносицу:
— Но где мы добудем такие данные? Ведь не можем же мы ходить по улицам и спрашивать людей, нормален президент или нет!
Опять наступило молчание. Проблема оставалась неразрешимой.
— Его личный врач! — воскликнул наконец Карпер. — Я не уверен, что это много нам даст, но я считаю, что нам прежде всего следует договориться о встрече с генералом Леппертом.
Маквейг задумался. Бригадный генерал Морис Лепперт был введён в Белый дом Холленбахом и исключительно ему обязан своей должностью личного врача президента США. Это был унылый и измождённого вида человек, который лишь изредка появлялся в обществе и наотрез отказывался обсуждать с репортёрами состояние здоровья президента Холленбаха, ограничиваясь ежегодными рапортами, заполненными исключительно голой статистикой о давлении крови, содержании холестерина и частоте биения пульса.
— Подумайте сами, — продолжал Карпер, — ведь если президент болен, то не может его личный врач даже не подозревать об этом. Я и раньше додумывал о том, чтобы проконсультироваться с ним, но один я не имел для этого достаточного предлога. Теперь нас двое, и, если использовать занимаемое нами положение, мы можем всегда оправдать нашу любознательность, сославшись на какой-нибудь секретный аспект «Кактуса». Придётся проявить немалую находчивость, но игра стоит свеч!
— Хорошо, давайте встретимся с Леппертом. А когда?
— Чем скорее, тем лучше. Вас устраивает сегодня в четыре тридцать, если он только согласится принять нас в это время?
— Вы созвонитесь с ним сами, а потом известите меня. Я приду.
Карпер поднялся, и Джим последовал его примеру. Стоя посреди кабинета, они молча пожали друг другу руки и вместе направились к двери.
— Как вы думаете, Джим, чем, по-вашему, болен Марк?
— У меня сложилось впечатление, что он параноик.
— В точности мой диагноз. Посмотрим, что нам удастся вытянуть из врача.
Они снова попрощались, после чего Карпер вышел из кабинета и быстро зашагал по коридору.
ГЛАВА 15. СЕИБРУК-КОЛЛЕДЖ
В тот самый четверг, когда министр обороны Сидней Карпер разговаривал с сенатором Маквейгом, Марк Холленбах-младший, которому недавно исполнился двадцать один год, со вздохом откинулся на спинку старого кресла в своей комнате на последнем этаже общежития Йельского университета. На Марке были спортивные брюки цвета хаки, вывернутый наизнанку свитер с пушистым воротом, на спине которого просвечивала эмблема университета — первая буква названия. На ногах — толстые шерстяные носки и спортивные туфли.
По неписаному закону студенты Йельского университета никогда не носили свитер эмблемой наружу. Всякая крикливость считалась тут неприличной, от неё слишком попахивало штатом Огайо. По терминологии йельских студентов, это был «не шик». Но с другой стороны, совершенно естественно желать, чтобы окружающие не забывали о том, что человек уже третий год играет правым крайним в сборной университета, особенно если он — сын самого президента США, что создаёт на поле невообразимые помехи психологического характера. Может, судья намеренно его не штрафует? И, может, защитник, который сломал ему ребро, просто надеялся сделать себе на этом рекламу? И почему именно ему предоставили право последнего штрафного удара в игре против сборной Гарварда? Марк сам чувствовал, что до правды ему никогда не докопаться. Но какова бы ни была эта правда, нельзя было позволить, чтобы свитер выдавал его с головой и все видели, как он гордится тем, что играет в составе сборной! Вот поэтому-то он и вывернул свитер наизнанку и притворялся, что не испытывает никаких иллюзий по поводу преходящей славы.