Юджин прыгнул к нему, вырвал автомат, молча ударил по лицу. Роберт зашипел от боли. Язык обожгла соленая кровь, губы набухли. Малютка поднял его, грубо схватив за шиворот, и поставил рядом с собой, вцепившись своими ручищами в его обессиленные руки.
Двери шлюзовой камеры разошлись. За ними стояли четверо, вооруженные подобием плазмометов, в серебристых скафандрах с белыми шлемами, скрываюшими лица. Они почти одновременно поднесли руки к шлемам, шлемы откинулись и перед Робертом и Малюткой Юджином оказались самые обыкновенные молодые парни, ну вроде Эриха Майера, Дика Редстоу или Луиса Мариньо.
- Просим в гости, господа оппозиционеры!
Это сказал один из них, молодой, может быть, года на три-четыре старше Роберта, светловолосый и голубоглазый и не очень-то грозный на вид. И голубые его глаза совсем не пылали ненавистью, глядели с любопытством, как на диковинных животных. Голубоглазый повел оружием в сторону выхода.
- Ярлыки мы тоже клеить умеем! - с вызовом ответил Роберт.
Голубоглазый промолчал. Двое других двинулись к Роберту и Малютке, прошли мимо, словно не замечая, и неторопливо направились дальше по коридору.
"Проверить..." - догадался Роберт.
- Мы ждем!
Голубоглазый нетерпеливо шевельнулся и Роберт ударил его ногой. Он целил по рукам, чтобы выбить оружие, но голубоглазый был начеку. Он аккуратно увернулся и Юджин сбил Роберта с ног.
- Ты что, сдурел? - закричал он и замахнулся для удара, но его остановил окрик второго землянина, широколицего, добродушного на вид парня.
- Полегче!
Малютка покорно замер.
- А ты, паренек, не лягайся, - посоветовал широколицый Роберту, с ненавистью глядевшему на него.
Голубоглазый наклонился, чтобы помочь Роберту подняться, но Роберт оттолкнул протянутую руку.
- Ну, бейте! - закричал он, вставая. - Бейте! Стреляйте! Ненавижу!..
- Хватит орать! - резко сказал голубоглазый и добавил насмешливо: Ты что, истеричка?
Роберт замолчал. И ему вдруг стало все равно.
- Ладно, сколько можно стоять? - произнес голубоглазый. - Наверное, ноги устали. Пошли!
"Прощайте! - c горечью подумал Роберт. - Красивая смерть - вот, оказывается, смысл жизни. Борьба не удалась. Прощай, Гедда, прощай, Софи, прощай, Паркинсон. Прощай, База, ты хоть и была змеиным гнездом, но давала одну очень важную и чертовски приятную, несмотря ни на что возможность. Возможность жить. Теперь эта возможность отнимается навсегда - в переселение душ я не очень-то верю. Не воплощусь я никогда ни в камне, ни в цветке, ни в птице. Все. Определили тебе срок в шестнадцать лет и теперь говорят: хватит. Ты прошел по этому миру, Роберт Гриссом, и ни следа оставить не успел, ни наследить особо. Так, жило что-то незаметное и уйдет незаметно, ни у кого не оставив памяти. Разве что у Гедды, для которой я так навсегда и останусь глупым мальчишкой..."
Он вздохнул, посмотрел на оцепеневшего Малютку, надел шлем и направился к выходу.
Впрочем, он не знал, что это выход.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОД ГОЛУБЫМИ НЕБЕСАМИ
Солнце припекало уже довольно чувствительно, поэтому Роберт снял рубашку и подложил под голову. Он лежал на спине, раскинув руки, и лениво рассматривал противоположный берег - маленький песчаный пляж, поросший травой обрыв, кусты, опустившие в воду зеленые ветви. Босыми ногами он ощущал приятную прохладу травы и если бы не слепни, все было бы просто отлично. Здесь, у речки, временами пробегал пропахший соснами ветерок, от воды тянуло свежестью и лень было шевелиться, а тем более вставать и идти на завтрак.
Он лежал на траве у неглубокой речки, а вокруг зеленели луга, горбились холмы, и на той стороне, на холмах, пышным зеленым облаком теснились дубы, а на этой - на луга наступал сосновый лес. Совсем недалеко, за ближним холмом, зеленую голову которого делил узкий пробор тропинки, замер под солнцем маленький пруд с высокими камышами и синими стрекозами, и у берега большой сонной рыбой застыла полузатопленная старая лодка. А дальше, за лугами и холмами, на многие километры тянулся сосновый лес, и где он кончался, не знал, наверное, никто. Зато если идти по течению вдоль вертлявой речки с золотистым песчаным дном, то, пройдя десяток поворотов и три омута с серой водой, миновав сотни птичьих гнезд-отверстий, прошивших обрывистый берег наподобие автоматных очередей, можно было выйти к широкой реке, которая называлась Волгой. Волга выплывала прямо из белесо-голубого неба и широкой просекой, прорубленной в сосновых лесах, неторопливо уходила за поворот. Далеко за горизонтом ее стискивали каменные объятия набережных большого зеленого города, основанного здесь с незапамятных времен. Город старался удержать реку приземистыми тушами старинных серых мостов, закрыть от нее небо громадами зданий и лишь прорвавшись сквозь это каменное окружение, Волга вздыхала полной грудью и разливалась среди полей, неспешно продолжая долгий путь к морю.
А лес изрезали песчаные дороги, усеянные сосновой хвоей, и вдоль дорог росла пыльная и очень вкусная земляника, и над мокрым песком у ручьев суетились желтые тучки бабочек. И еще в лесу были небольшие поляны, поросшие молодым сосняком, и если раскусить длинную зеленую иголку, сорванную с липкой ветки, она окажется чуть кисловатой...
И были луга, совсем как в кино, пестрые от цветов, а там, где трава темнела, набухая от влаги, под ногами чавкало и босые подошвы холодели от воды. Это называлось болотом.
И было еще небольшое ржаное поле, тянувшееся вдоль тропинки, и среди ржи колыхались синие огоньки каких-то цветов. А потом тропинка втекала в песчаную дорогу, которая колола ноги, потому что ветер накидал в горячий песок шишки и сухие хвоинки.
И было здесь небо, которое не сравнить ни с чем, потому что оно парило в вышине за чертой всяких сравнений, и тысячи и тысячи слов, придуманных всеми людьми за долгие-долгие столетия не годились для того, чтобы описать его.
Те, давние уже, первые мгновения встречи с Землей... Уходящая к далекому-далекому горизонту равнина космодрома, солнце, бьющее в лицо, свежий ветер и пронзительное ощущение необъятности мира. Он стоял, вцепившись в поручни трапа, и кружилась голова, и он боялся разжать руки, потому что ветер мог подхватить его и бросить с размаху в эту жуткую необъятность, в которой он моментально растворится, рассеется, утонет в запахах, гуле моторов, неописуемом сиянии солнца. Он стоял ошеломленный, уничтоженный беспредельностью, и с ужасом чувствовал, что вот-вот потеряет сознание, и с огромным трудом подавлял желание повернуться и прыгнуть в спасительный полумрак открытого люка, доползти до каюты и сжаться в комочек под одеялом, накрыв голову подушкой. Мир оказался устрашающе, уничтожающе огромным, и навалился так внезапно, так сразу, что никак не придти в себя...
А потом была небольшая светлая комната. Очень тихая комната. Мягкие кресла, окно во всю стену, а за окном зеленый дым деревьев, желтые полосы дорожек, чистых, как солнечные лучи, и солнечные пятнышки, разбросанные в высокой траве. Цветы в больших вазах, низкий столик и возле него, в кресле - пожилой человек, чем-то похожий на Паркинсона. Человек дружелюбно смотрел на Роберта.
- Познакомимся, - сказал человек и его английская речь прозвучала немного непривычно.
"Кто он - поляк, француз или русский?" Роберт уже знал из бесед на патрульном корабле, что английский давно стал межгосударственным языком и его учат в каждой стране наряду с родным.
- Меня зовут Юрий Либетрау.
"Значит, русский или немец. Впрочем, какая разница..."
- Роберт Гриссом.
"Вот он - допрос! Осторожно! Отвечай, только обдумав каждое слово, потому что разговор, конечно, незаметно фиксируется..."
- Гриссом? - Либетрау чуть подался к нему. - Сын?
- Сын! Короткое молчание.
"И кресла специально мягкие поставили, - подумал Роберт. - Чтобы легче было расслабиться и проговориться. Чуть пожестче бы!"
Сиденье под ним сразу стало твердым и он чуть не вскочил. Либетрау улыбнулся.
- Как тебе Земля, Роберт?
"Спокойно! Какой-нибудь преобразователь биотоков..."
Он пожал плечами и процедил сквозь зубы:
- Еще не разглядел.
Он опустил голову, прикинулся, что углубленно изучает узорчатый пол, а на самом деле напряженно ждал, когда этот русский немец кончит ломать комедию и возьмется за дело по-настоящему.
Либетрау задумчиво смотрел на Роберта, слегка постукивая пальцами по столику.
- А в кино видел Землю?
Роберт, подумав, кивнул. Вопрос как будто не скрывал никаких ловушек.
- Похожа?
- Можно ближе к делу?
Либетрау перестал барабанить по столику.
- Можно. Ты чему-нибудь учился?
- А как же! Я умею водить бот, стрелять и пить спиртное прямо из горлышка.
- Та-ак! - протяжно и грустно сказал Либетрау. - Ну а читать и писать?
Роберт прищурился и с удовольствием произнес:
- Представьте себе, мы умеем читать и писать. Лично я окончил полный курс школы, по учебникам, разумеется, и с обучающими автоматами, читал Канта, Фрейда, Платона, "Капитал" и прочее.
- Ну и как? - с оживлением спросил Либетрау.
- Что "как"?
- "Капитал". Одолел до конца?
- Н-нет... - немного смущенно признался Роберт. - Но знаю, что экспроприаторов надо экспроприировать!
Либетрау неожиданно звонко захохотал, откинувшись назад и хлопая себя по коленям.
- Мо...лодчина! - едва выговорил он сквозь смех.
- А экспроприаторы - это вы!
- Это как посмотреть, - сказал Либетрау уже серьезно. - С чьей точки зрения. Ну вот что, Роберт Гриссом. Очень хорошо, что ты самостоятельно прошел полный курс школы и читал Платона и "Капитал". Но тебе не кажется, что знания твои несколько устарели? Лет так на тридцать?
Роберт промолчал.
- Сколько тебе сейчас?
- Шестнадцать.
Либетрау опять задумчиво забарабанил по столику и вдруг задал совсем уж непонятный вопрос:
- А что тебе больше нравится: физика, биология, история?
Роберт насторожился. Ему было непонятно, куда клонит Либетрау.
- Мне все равно.
- Хорошо! - Либетрау решительно встал, пригладил седеющие волосы и подошел к окну. - Коротко о нашей системе образования. Десять лет изучаются общеобразовательные дисциплины. В одиннадцатом классе тоже знакомятся с новейшими данными в разных областях науки, но главное там - специализация. Записываешься в класс химии, или класс математики, или класс географии что больше по душе. А через год, получив соответствующую подготовку, поступаешь в высшее учебное заведение. Поясняю: выбрал историю - значит, в одиннадцатом изучаешь в основном ее, а также сопутствующие дисциплины: этнографию, источниковедение, археологию и так далее. Понятно?
- Не совсем, - удивленно ответил Роберт. - При чем здесь школа?
Либетрау подошел к нему, наклонился над креслом.
- Я не зря привел в пример историю. Она дает наиболее полное представление о развитии человеческого общества, согласен? Мне кажется, такие сведения тебе не помешают, а потому жить ты будешь в школе-интернате, вместе с ребятами, которые осенью пойдут в класс истории. Тебе полезно будет с ними пообщаться. Учиться будешь по отдельной программе, а потом сможешь сам выбрать предмет, который тебя заинтересует.
Либетрау похлопал Роберта по плечу и опять сел за столик. Роберт растерянно смотрел на него.
- Это... приказ?
- Почему? Высшее образование обязательно для всех. Неучам у нас делать нечего.
- А заводы?
- Что "заводы"?
- У станка-то можно и без высшего!
- Роберт, дорогой! - тихо, но внятно сказал Либетрау. - У нас давным-давно никто не стоит у станков. У нас заводы-автоматы. Ничего, поживешь здесь неделю, узнаешь кое-что о нашей жизни, а потом на Волгу, в сосновые леса, учиться. Договорились? Тогда у меня все.
- Как - все?..
- А тебе что-то непонятно? Тогда спрашивай.
- Все понятно! - поспешно сказал Роберт.
- Никто, конечно, не хочет, чтобы его считали предателем, - задумчиво произнес Либетрау. - Только настоящее-то предательство как раз в том, что вы здесь, а они еще там. - Либетрау показал на потолок. - От того, насколько быстро ты это поймешь, зависит их судьба.
А потом пролетели дни, до отказа наполненные знакомством с Землей, с ее порядками, наукой, техникой, культурой, пока еще на киноэкране, и наступил, наконец, тот момент, когда Роберт вместе с Либетрау прошел по песчаным дорожкам парка к зеленой лужайке, где ждал его оранжевый и круглый как апельсин летательный аппарат.
- Счастливого пути! - сказал Либетрау. - Там тебя встретят.
Он захлопнул прозрачную дверцу и отошел. Под ногами Роберта тихо загудело и лужайка, тополя и Либетрау с поднятой рукой начали быстро проваливаться и уменьшаться.
...Интернат Сосновый Бор оказался целым городком, спрятанным в лесу. Под высокими соснами стояли двухэтажные белые коттеджи, учебные корпуса, домики наставников в окружении плавательных бассейнов и спортивных площадок. Здесь жили и учились ребята, чьи родители работали вне Земли, в разных уголках еще не обжитой до конца Солнечной системы. Встретили Роберта просто и доброжелательно, как обычного новичка, и никто не смотрел на него с любопытством и опаской, как на злое инопланетное чудо-юдо.
Ему приходилось заниматься с наставниками даже в то время, когда другие отдыхали, но он делал это с удовольствием. Учиться оказалось чертовски интересно, да и слова Либетрау о знаниях тридцатилетней давности крепко засели в памяти.
"Я отлично понимаю, что учат меня однобоко, - говорил себе Роберт, что они выпячивают выгодные им факты, искажая или умалчивая о других, но пропаганда пропагандой, а поучиться не мешает даже у врагов. Ведь от борьбы-то я не отказываюсь! И главное - я остался жив!"
А сегодня он встал, когда соседи по комнате, Пашка и Анджей, еще спали, спрыгнул из лоджии второго этажа под окно комнаты девчонок и ушел к реке. Его раздражал непривычный интернатский режим: завтрак, обед и ужин всегда в одно и то же время, занятия тоже, а после отбоя нужно ложиться, даже если совсем не хочется спать. Никакой свободы!
И вот он лежал на траве у неглубокой речки, а солнце жгло уже вовсю. Жалобно гудели одуревшие от жары шмели, из-за речки доносилось конское ржание. Роберт повернул голову и с любопытством приоткрыл один глаз. У самого лица он с удивлением обнаружил чью-то босую ступню. Пальцы на ступне нетерпеливо шевелились.
- Они, наконец-то, соизволили бросить царственный взгляд на близлежащий ландшафт! - торжественным голосом сказали над головой.
- А тебе-то что! - огрзнулся Роберт.
Это был Пашка, один из соседей по комнате. И к нему, и к Анджею Роберт относился настороженно, считая, что они приставлены к нему неспроста.
Пашка, высокий полноватый парень с жесткими курчавыми волосами, веселыми глазами и толстогубым ртом, поддернул шорты и сел рядом. Говорил он обычно шуточками и это злило Роберта: шуточки-прибауточки, а сам, небось, только и думает, как бы разузнать о Базе!
- Мне-то ничего, - миролюбиво сказал Пашка. - Я о тебе скорблю, милый Робертино. Скорблю о холодном квасе, который тебя не дождался.
"О-о! - мысленно застонал Роберт. - На завтрак был квас!"
- Вот что меня печалит, милый Робертино, - нараспев продолжал Пашка, подставляя солнцу голую спину. - Пренебрегаешь ты распорядком дня, а значит, подвергаешь здоровье большой опасности. "Распорядок нарушаешь и здоровье подрываешь", - как сказал поэт. К тому же, любезнейший, своим прыжком под окно женской половины нашего дворца ты напугал почтенную Катьку Мухину, которая спросонок решила, что на нас напали индейцы.
Роберт не выдержал и одобрительно фыркнул. Воодушевленный Пашка затараторил голосом автомата-информатора:
- Кроме того, из абсолютно достоверных источников, а именно от многоуважаемой нашей наставницы Анны мне известно, что сегодня, во второй половине дня, состоится экскурсия старшеклассников в музей истории религии и атеизма. Оный музей, к вашему сведению, расположен в городе Ленинграде, в Казанском соборе, что назван так по иконе Казанской богоматери, и где покоится прах славного князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова Смоленского, скончавшегося в городе Бунцлау лета не помню какого то ли от рождества Христова, то ли от сотворения мира. Известно мне также и то поистине печальное обстоятельство, что на экскурсию, по всей вероятности, не пригласят лиц, пренебрегающих завтраком. Это все, что я имел сообщить вам, уважаемый Роберт!
При последних словах Пашка звонко шлепнул Роберта по спине. Роберт дернул плечом.
- Обойдусь без ваших музеев!
- Думаю, не обойдешься, любезный! - спокойно возразил Пашка. - Есть подозрение, что будет интересно. Так что вставай и пойдем. Помни, что длительное пребывание в неподвижном состоянии порождает склонность к созерцательному образу жизни, что приводит к плачевным результатам, как говаривал Бенедикт Спиноза.
Последнюю фразу Пашка произнес с таким видом, словно Спиноза только вчера поведал ему эту истину. Роберт успел уже немного изучить Пашку и у него имелось сильное подозрение, что все высказывания Спинозы, Фомы Аквинского, Гегеля, Иоанна Златоуста, Платона, Гераклита и других мудрецов, которыми манипулировал Пашка, никогда даже не приходили в голову этим почтенным мужам.
- Имей в виду, - Пашка многозначительно поднял палец. - Не все потеряно, если учесть, что квас и рисовая каша ждут вас в комнате. Правда, каша уже остыла.
- Никуда я не пойду, - неуверенно сказал Роберт.
Пашка бросился к речке, набрал полную пригоршню воды и с устрашающим видом направился назад. Роберт вскочил, схватил рубашку и побежал вверх по склону. За ним, выплеснув воду, помчался Пашка.
Очень скоро Роберт стал задыхаться и перешел на шаг.
- Бегать надо по утрам, милый Робертино! - назидательно сказал за спиной Пашка. - И не пропускать зарядку. И пора учиться играть в футбол, потому что настоящий мужчина должен уметь играть в футбол, как любил повторять Лейбниц, возвращаясь со стадиона.