— Ты действительно в это веришь?
— Такая вера еще никому не принесла вреда, — ласково заметил Абелай. — Никто еще никогда не воевал за бога моря, он не рождает в людских сердцах ненависти и не заставляет идти за себя в огонь или прыгать в воду. Что плохого в том, чтобы любить дорадо и дельфинов, уважать бога моря и принимать его таким, какой он есть, со всей его яростью и добротой? Что плохого в том, чтобы благодарить сардин или меро, которые позволяют ловить себя, а потом нести домой и готовить ужин из своих тел? Все это мне представляется не более безумным, чем вера в рогатого дьявола, который живет под землей и ждет не дождется, когда ты умрешь, чтобы насадить тебя на вилы и поджарить на сковороде. — Он показал на рыбину, продолжавшую трепыхаться на палубе: — Единственное, что ты сейчас должна сделать, так это прекратить ее агонию. Как только ты вытаскиваешь рыбу на сушу — тут же убивай ее. Когда же ты станешь ее есть, то знай, что ты ешь частицу океана, который тем самым передает тебе свою силу, чтобы ты и дальше могла продолжать с ним бороться. — Он легонько ущипнул ее за щеку. — Море уступает лишь тем, кто не боится вступить с ним в открытую схватку.
Сказав так, он развернулся и вперевалку, как всегда ходят те, кто на корабельной палубе проводит больше времени, чем на суше, пошел на корму. Айза не сомневалась, что ее отец — красавец великан, который в минуты опасности всегда был решителен и непреклонен, однако, оставаясь наедине с семьей, становился добрым и нежным, — свято верил во все истории, рассказанные рыбаками о дельфинах, дорадо и боге моря.
В другой раз их пришли поприветствовать киты, которые на поверку оказались всего лишь ленивыми кашалотами, не обращавшими никакого внимания на «Исла-де-Лобос», так же как не обратили бы они внимания на плавающий деревянный бочонок. Уверенные в своей несокрушимой силе, они неспешно продолжали путь, с шумом выдыхая воздух и изрыгая фонтаны воды.
— Куда они плывут?
— А почему они куда-то должны плыть? Океан принадлежит им, и они гуляют здесь, как им вздумается.
— Они такие большие!.. И так странно встретить их здесь, далеко от берега. Словно они плывут в пустоте, совсем как солнце по небу. Неужели их не пугает бездна внизу?
— Наверное, все это им даже нравится. Это их жизнь, они ее сами выбрали. В противном случае они родились бы крабами или слонами… Или кто-то из них родился бы в семье Пердомо и его назвали Айзой.
— Какой ты глупый!
— Да нет, это ты глупышка, раз задаешь вопросы, которые больше бы пристали людям с материка. Куда плывут киты? Они просто хотят найти место, чтобы испражниться! Они большие, а бумагой, увы, не пользуются, потому-то, чтобы подмыться, им нужно много, очень много воды.
И вот однажды, рано-рано утром, появились дельфины. Это были не те дельфины, которых они встретили в начале пути, ибо те остались у берегов Лансароте. Айза тогда еще подумала, что ни одному дельфину и в голову бы не пришло добровольно покинуть воды ее родного моря.
Они тоже шли на восток, и она прошептала им вслед:
— Если будете проходить проливом Ла-Бокайна, скажите на Плайа-Бланка, что я когда-нибудь вернусь домой и больше уже никуда не уйду.
После этой встречи в душе ее родилась тоска. Все утро она всматривалась в бескрайние просторы океана и задавала себе один и тот же вопрос: действительно ли это тот же океан, который она видела из окна своей комнаты, в котором мыла ноги во время своих долгих прогулок по берегу?
Аурелия скоро поняла, что дочь грустит, подошла к ней и села рядом, в тени тента, натянутого на корме.
— О чем думаешь? — спросила она.
— О доме. — Айза посмотрела на мать. — Сможем ли мы когда-нибудь вернуться?
— Если мы этого действительно захотим, — уверенно ответила Аурелия. — Матиас Кинтеро вечно жить не будет, и в тот день, когда он умрет, нам уже нечего будет бояться.
— Это не так.
И тут Аурелия Пердомо ощутила, как каждый волосок на ее теле встал дыбом, а по спине пробежал озноб. Голос дочери изменился, а она лучше, чем кто-либо, знала, что означает подобная перемена: сейчас кто-то другой — возможно, духи — говорил устами ее Айзы.
Айза тоже понимала, что слова эти на самом деле ей не принадлежали, что родились они где-то в глубине ее тела и кто-то другой вытолкнул их на свет божий.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Не знаю.
— Когда умрет дон Матиас, наши мытарства закончатся… — твердо произнесла Аурелия, хотя это был скорее вопрос, чем утверждение. — Или нет?
— Повторяю тебе, что не знаю.
— Но ведь ты сама возразила мне!
— Да, — согласила Айза. — Знаешь, мне вдруг показалось, что у дона Матиаса вполне хватит сил преследовать нас, даже если тело его уже будет находиться в могиле. Разве его сын меня не преследует?
— Но это не одно и то же, и ты это знаешь, — возразила Аурелия. — Парень находится там, где ему и должно быть, и он никому уже не сможет причинить вреда. Это старик нас преследует. Хочется верить, что когда он уйдет в мир иной, этот проклятый Дамиан Сентено оставит нас в покое.
Айза посмотрела на море, которое походило на тщательно отполированное зеркало, по голубой поверхности которого лишь изредка бежали трещины — это стремительно проносящиеся мимо дорадо поднимались слишком близко к поверхности, — и попыталась отыскать в глубине души причины, которые вынуждали ее возражать матери. Ничего путного ей в голову не приходило, но одно она знала точно: со смертью дона Матиаса их беды еще не закончатся.
— Не обращай на меня внимания! — взмолилась наконец Айза. — Я так нервничаю, что мне самой не верится, что мы в конце концов будем свободны и счастливы, как прежде. Все произошло настолько быстро!
Мать протянула руку и легонько погладила шею дочери так, как той всегда нравилось, а потом улыбнулась, видя, как Айза закрутила головой из стороны в сторону, словно ласкающаяся кошка. Так они долго сидели, прижавшись друг к другу, не произнеся ни слова.
— Прошлой ночью со мной говорил дедушка, — после долгого молчания произнесла Айза, не глядя на мать. — В самый разгар шторма он мне прокричал, что я не должна бояться ни ветра, ни волн, потому что его баркас выдержит любой шторм. Однако потом он крикнул, что бояться мы должны спокойного океана, так как в такие дни он сам не знает, какие несчастья таятся в воде.
— Дедушка Езекиель всегда любил приукрасить.
— Вряд ли после смерти он захочет напрасно пугать нас… — Девушка показала вперед, на бескрайний и чистый горизонт. — Думаю, что он говорил правильные вещи. Знаешь, мне кажется, что море заснуло.
— Твой отец надеется, что вечером снова подует ветер.
Айза Пердомо лишь покачала головой:
— Не подует.
~~~
Педро Печальный вошел в таверну Плайа-Бланка, откуда Марадентро вынуждены были бежать, преследуемые по пятам людьми. Поговаривали, что Пердомо, должно быть, уже стали кормом для акул, а их старый баркас, доверху груженный скарбом, покоится на океанском дне.
Пастух лишь прислушивался к разговорам, переходящим от стола к столу, не вмешивался ни в один из них и ни словом, ни жестом не выказывал своего любопытства, хотя тема эта его очень интересовала. Он тихо сидел в уголке, прислонившись спиной к стене, и вид у него при этом был такой отрешенный, словно он никогда и не слыхивал о Пердомо Марадентро, а потому плевать хотел на их судьбу.
Однако он слышал и запоминал каждое слово.
Когда игроки в домино и кости прекратили болтовню и, охваченные азартом, перешли к односложным восклицаниям, он жестом попросил у трактирщика еще стакан рома и медленно, смакуя, выпил его. Все это время он размышлял над одним вопросом, который мучил его все последние дни: не виновен ли он, хотя бы и частично, в том, что Айза Пердомо — та самая Айза, у которой был дон и к которой он успел привязаться, хотя даже словом с ней не перекинулся, — плывет сейчас на утлом суденышке над самым сердцем океана.
«Если бы она позволила убить брата, больше ничего бы не случилось, — сказал он себе. — Старик отомстил бы за сына и успокоился».
Он ни секунды не раскаивался в том, что оставил Дионисио и Мильмуертеса в пещере большой Огненной горы. Более того, он гордился содеянным — впервые в жизни он дал кому-то отпор, а ведь тот выродок ему еще и угрожал. Однако сейчас, вслушиваясь в крики игроков, он вдруг подумал, что тот его поступок может самым неожиданным образом обернуться против него самого.
— Старый Кинтеро, похоже, серьезно решил с ними разделаться. Он достанет их даже в том случае, если они спрячутся под землей, — заявил один из игроков. — Роке Луна говорит, что он умирает от ненависти, которая выедает его внутренности.
Педро Печальный едва помнил дона Матиаса Кинтеро, хотя и видел несколько раз, как тот проезжал по пыльной дороге, пролегавшей между Тинахо и Мосагой, на огромном «бьюике» вишневого цвета, таком красивом, какого он больше в жизни своей не видел. Его взгляд неизменно приковывали к себе сверкающие хромированные детали автомобиля, а белый брезентовый верх, летом всегда откинутый, нравился намного больше, чем усатый человек в темных очках, прямо сидящий за рулем.
— Старый Кинтеро, похоже, серьезно решил с ними разделаться. Он достанет их даже в том случае, если они спрячутся под землей, — заявил один из игроков. — Роке Луна говорит, что он умирает от ненависти, которая выедает его внутренности.
Педро Печальный едва помнил дона Матиаса Кинтеро, хотя и видел несколько раз, как тот проезжал по пыльной дороге, пролегавшей между Тинахо и Мосагой, на огромном «бьюике» вишневого цвета, таком красивом, какого он больше в жизни своей не видел. Его взгляд неизменно приковывали к себе сверкающие хромированные детали автомобиля, а белый брезентовый верх, летом всегда откинутый, нравился намного больше, чем усатый человек в темных очках, прямо сидящий за рулем.
Дон Матиас Кинтеро принадлежал к семье, хорошо в этих краях известной. Он владел домами, землями и виноградниками и получил образование на Полуострове[17], в том далеком и полном загадок месте, о котором Педро Печальный не имел ни малейшего представления, ибо единственное, что ему удалось выяснить, так это то, что там находилось правительство и одно время шла кровопролитная Гражданская война, а еще то, что оттуда на остров иногда приходило добро, но зло оттуда приходило намного чаще.
Дионисио и Мильмуертес родом были с Полуострова, точно так же, как и тот, другой, со страшной татуировкой на плече и со шрамом на груди. В течение всех этих лет, что Педро ходил в таверну и, устроившись в уголке, молча слушал разговоры завсегдатаев, он ни разу так и не услышал что-либо хорошее о чужаках и не знал ни одного из них, кто бы сотворил хоть какое-то добро для Лансароте и его жителей.
Ему лично, правда, чужаки не сделали ничего плохого. Он их вообще представлял очень смутно до того момента, пока двое из них не пришли и не потребовали отыскать Асдрубаля Марадентро. Выражались они всегда туманно и нравом своим мало чем отличались от других чужаков, чья кожа была белой, а волосы по цвету напоминали выжженную солнцем траву. Люди эти, появляющиеся на острове внезапно и так же внезапно исчезающие, одевались всегда неряшливо, а из речи их нельзя было понять ни слова.
Так и дон Матиас Кинтеро был для него чужаком, с которым он и не чаял когда-либо завязать знакомство. И вот теперь этот человек грозил уничтожить то единственно великое, что Педро совершил в своей жалкой жизни.
Поначалу он ничего не хотел предпринимать, однако в воскресенье все же встал пораньше, подоил коз и, заперев загон, свистнул собак. Затем, обвешавшись ловушками и силками, он зашагал по тропинке, извивающейся на толстом боку вулкана Тимафайа.
Шел он быстро, и шаги его были настолько широкими, что, пожалуй, поспеть за ним могли лишь его верные псы. Он пересек обрабатываемые поля, взобрался по склону и вышел в долину, иссеченную лавовыми оврагами, и, прежде чем солнце поднялось к зениту, проник в пещеру-лабиринт, подсвечивая себе маленькой карбидной лампой.
Собаки вскоре забеспокоились и начали рычать, когда же Педро миновал вторую галерею и вышел в высокую залу, до потолка которой свет от лампы так и не смог добраться, он тоже почувствовал вонь от разлагающегося трупа.
Галисиец сидел в углу с разнесенным тяжелой пулей черепом, оставившей царапину на лаве над его головой. Револьвер по-прежнему был зажат в его руке.
Педро взял револьвер и продолжил поиски, однако трупа Мильмуертеса нигде не нашел, ибо собаки потеряли его след у края широкого колодца, который, как уже давно понял Педро, ведет прямиком в ад.
Он пошарил вокруг себя в поисках камня, однако, не найдя его, вытащил из барабана револьвера пулю и бросил ее в черноту колодца.
Как ни напрягал он слух, так и не услышал звука ее падения и в конце концов пришел к заключению, что этому сучьему сыну Мильмуертесу страшно не повезло, ибо свалился он, должно быть, прямехонько на вилы самого дьявола.
Педро вышел из пещеры, отошел метров на двадцать, присел на теплый камень и медленно, с наслаждением достал свой гофио.
Сперва он дал поесть собакам, а затем поел сам. И пока ел, он смотрел на вход, ведущий в пещеру, о которой никому, кроме него, не было ведомо, и спрашивал самого себя: «Может ли так статься, что однажды кто-то набредет на вход, войдет внутрь и найдет в одном из залов человека с пулей в черепе? И станет ли ему интересно, где же оружие, откуда эта пуля была выпущена?»
Могут пройти столетия, прежде чем какой-нибудь охотник настолько потеряет голову от азарта, что решится пройти по морю застывшей лавы, и собаки его проведут своего хозяина по запутанным подземельям и выведут прямиком к скелету бедолаги галисийца.
Педро подумал о галисийце, о Мильмуертесе и обо всем, что произошло за последние дни, и испытал чувство, очень похожее на удовлетворение, ибо он наконец-то четко осознавал, что ради событий последних дней стоило прожить жизнь. Теперь у него была тайна, и он, когда в очередной раз придет в таверну и тихонько сядет в своем углу, станет иначе смотреть на хорохорящихся друг перед другом мужчин.
Наверное, и они бы взглянули на него иначе, если бы только узнали, что жалкий любитель коз, единственная радость которого — напиться допьяна в одиночку, оказался способным избавиться от двух отъявленных головорезов и спокойно лицом к лицу встретиться с третьим. Однако рассказывать об этом Педро никому не собирался, так как ему казалось, что к тайне его никто не должен прикасаться, иначе она потеряет добрую половину своей прелести.
Если бы он рассказал кому-то о произошедшем, то опустился бы до уровня невежественных крестьян, всегда готовых почесать языком по делу и без.
А ведь он не был обычным человеком, ведь он знал о сердце Земли, чье биение слышалось у Тимафайа, кратер которого напоминал ему открытую рану. Только он один во всем мире, лежа на лавовой плите на самой вершине вулкана, мог часами говорить со Вселенной. Только он понимал, что Айза Пердомо наделена волшебным даром, всю силу которого сама до сих пор не могла осознать. А теперь он единственный из всего поселка сумел дать отпор чужакам, убив двоих из них.
Возможно, кто-то бы задумался над тем, что же именно подтолкнуло тихого и в общем-то безобидного пастуха из Тинахо к подобному поступку. Всегда ли в нем жил дух убийцы или в тот момент он впал в экстаз и наконец-то нашел в себе силы разорвать тонкую нить своей монотонной жизни, когда он не знал большего счастья, чем в одиночестве бродить по острым камням, погоняя коз? Теперь же события того дня были навечно записаны, словно огнем выжжены, в его памяти. Он с удовольствием вспоминал каждую деталь случившегося и повторил бы все в точности, если бы представилась ему такая возможность.
Посему в тот самый вечер, когда он услышал, что дон Матиас Кинтеро не успокоится до тех пор, пока не покончит со всеми Пердомо Марадентро, Педро решил устроить все так, чтобы старик никогда не смог исполнить своей угрозы. От одной лишь мысли, что он лишит жизни этого богатого, всегда носившего белые костюмы человека, который, сидя за рулем своего вишневого «бьюика», так часто жал на клаксон, что пугались козы, Педро охватывало радостное волнение. А потом он снова придет в таверну в Тинахо, сядет в своем углу и будет с притворно безразличным видом наблюдать за ни о чем не догадывающимися посетителями.
Завершив тем временем свой более чем скромный завтрак, он положил в торбу тяжелый револьвер, ласково погладив по голове одного из псов, встал и снова отправился в путь, однако на этот раз он свернул на крутые и обрывистые тропы, ведущие к Мосаге.
Он прекрасно чувствовал время, и, когда солнце клонилось к закату, за его спиной уже вырос величественный дом, венчавший вершину холма, у подножия которого уже совсем стемнело. Педро удостоверился, что никто не заметил его появления.
Он хладнокровно ждал, когда окончательно стемнеет, время от времени бросая взгляды на дом, в окнах которого горел слабый, едва различимый свет. Собак своих он оставил на обочине, зная, что стоит кому-то лишь ступить на дорогу, как они громким лаем возвестят его о появлении нежеланного свидетеля.
Наконец он двинулся вперед и, пройдя между каменных заборчиков, защищавших виноградные лозы, пересек сад и затаился в тени смоковницы в десяти метрах от крыльца.
Дверь, ведущая в дом, была полуоткрыта. Вокруг, насколько хватало глаз, никого не было видно. Роке Луна, которого Педро прекрасно знал, тоже нигде не появлялся, однако он все так же неподвижно продолжал стоять в густой тени дерева, прислушиваясь к малейшему шороху, который мог бы донестись из дома.
Наконец четырьмя размашистыми шагами он пересек двор и вошел в дом. Остановившись в большой гостиной, он снова прислушался, однако услышал лишь стук своего сердца. Подождав, пока глаза не привыкнут к темноте, он открыл тяжелую, жалобно скрипнувшую створку двери и направился к широкой и высокой лестнице, со стесанными, немного кривыми ступенями.