— Но это длинное путешествие. Чего вы желаете сейчас?
Я ответила, что предпочту подняться в свою комнату и умыться.
— Так будет лучше. Берта! — позвала она.
Берта, должно быть, вертелась поблизости, потому что появилась мгновенно.
— Это Берта. Она будет прислуживать вам. Берта, принесите горячую воду для мадемуазель.
— Непременно, мадам. — Берта улыбнулась мне и исчезла.
— Сюда, пожалуйста, — сказала Анжель. — Когда вы будете готовы, мы сможем поговорить. Мы должны узнать друг друга, не так ли? Если мой английский позволит нам это. Возможно, вы немного знаете французский?
— Немного, но, думаю, ваш английский более надежный.
Она засмеялась, и я почувствовала, что мы поладим.
Меня проводили в комнату. Она казалась темной, пока Анжель не открыла ставни. Свет заполнил комнату, и я увидела, какая она прелестная. Ковер и занавеси были бледно-розового оттенка, мебель — изящная, и я будто бы оказалась в прошлом, поскольку здесь царила элегантная атмосфера восемнадцатого столетия. На одной из стен висел изящный гобелен — очаровательная репродукция фрагонаровской «Девушки на качелях».
Я распаковала вещи, и пока приняла ванну и переоделась в шелковое голубое платье, прошел почти час. Я села у окна и смотрела на лужайку и дальше, на небольшую рощицу. Видимо, поместье было обширным.
Раздался стук в дверь. Вошла Анжель.
— Я не поторопила вас?
— Нет, нет, я готова.
— Тогда прошу, идемте.
Робер ждал нас, а с ним и молодая девушка, как я догадалась, Мари-Кристин.
Робер спросил:
— Надеюсь, тебе понравилась комната?
— Она очаровательна, — ответила я и повернулась к девушке.
— Это Мари-Кристин, — представил Робер.
— Здравствуйте, — сказала она по-английски и сделала реверанс, который показался мне прелестным.
— Очень рада познакомиться с вами, — ответила я.
Она смотрела на меня пристальным взглядом.
— Я полагаю, — сказал Робер, — Мари-Кристин достаточно практиковалась в английском, чтобы приветствовать тебя на твоем родном языке.
— Очень приятно, — ответила я.
Она продолжала наблюдать за мной, и я почувствовала себя неловко от столь внимательного изучения.
— Обед подан, — сказал Робер. — Уверен, что ты проголодалась, и я тоже.
— Сегодня мы обедаем в малой столовой, — сказала Анжель. — Нас только четверо, и там будет удобнее.
Столовая оказалась не такой уж маленькой и была обставлена очень элегантно. Робер сел на одном конце стола, Анжель — на другом, я — по правую руку Робера, Мари-Кристин — по левую. Прислуживало за столом двое слуг. Робер говорил, что домочадцев мало, но, похоже, штат слуг был многочисленный.
Пока мы ели, Анжель спросила о моем доме в Лондоне. Я сказала, что у меня теперь нет дома в Лондоне, а Робер посмотрел на меня укоризненно.
— В последнее время я жила с друзьями в деревне. Я действительно не знаю, что мне делать дальше.
— Тяжелая утрата, конечно, — сказала Анжель, — я вам сочувствую.
Воцарилось молчание. Я нарушила его, обратясь к Мари-Кристин:
— У вас есть гувернантка?
— О, да. Мадемуазель Дюпон. — Она сделала легкую гримасу, как бы показывая, что мадемуазель Дюпон несколько сурова.
Я улыбнулась.
— Она учит вас английскому?
— О, да. Но она говорит не так хорошо, как вы.
Все засмеялись.
— Ну, что ж, возможно, вы усовершенствуете английский язык, пока я здесь.
— Мне бы очень хотелось.
— Мари-Кристин хочет во всем быть первой, — сказала Анжель снисходительно.
— Вы любите верховую езду? — спросила меня Мари-Кристин.
— Да, люблю. Я научилась не так давно.
— Я буду брать вас с собой, — пообещала она. — Я очень опытный наездник.
Робер явно был доволен, что я поладила с его семьей. А я чувствовала себя удобно, потому что они все, казалось, полны решимости сделать меня здесь счастливой. В тот вечер, вернувшись в элегантную обстановку моей комнаты восемнадцатого века, я поняла, что поступила разумно, приехав сюда.
На следующее утро Берта принесла мне горячую воду в половине восьмого и сказала, что вернется с легким завтраком. Это означало, что все завтракают в своих спальнях. Я быстро расправилась с поджаренным хлебом и чашкой кофе с молоком, которые принесла Берта, и старалась угадать, какие испытания ждут меня в течение дня.
Отыскав лестницу, ведущую в холл, я спустилась в сад. Воздух был свеж и полон цветочных ароматов. Я направилась к водоему в центре лужайки, посреди которого две нимфы обвивали друг друга руками.
— Доброе утро, — идя мне навстречу, сказал Робер. — Надеюсь, ты хорошо спала?
— Прекрасно. Моя комната такая красивая. Я чувствую себя в ней мадам Помпадур.
— О, ты преувеличиваешь. Но нам действительно хочется, чтобы ты чувствовала себя в нашем доме уютно. Анжель собирается показать тебе дом.
— Как интересно!
— После полудня ты обещала покататься на лошади с Мари-Кристин.
— Мне она очень понравилась, — призналась я.
— Иногда с ней трудно. Анжель многое ей прощает, ведь девочка потеряла мать и растет среди стариков… А ее гувернантка похожа на дракона, честное слово. Однако пойдем на конюшню. Я хочу выбрать для тебя подходящую лошадку.
Пройдя через сад, мы очутились в конюшне. Жак был уже там. Робер заговорил с ним о лошади. У Жака все было готово. Он выбрал небольшую гнедую кобылу, имя которой ей очень подходило — Марро. Она была послушной и не взбрыкивала. Марро нравились спокойные наездники, а потому на нее можно положиться. Такую характеристику ей выдал Жак.
— Кажется, это именно то, что тебе надо, Ноэль, — сказал Робер. — По крайней мере, для начала.
На обратном пути к дому мы встретили Анжель, которая разыскивала меня.
— Я хочу показать Ноэль дом, — сказала она, — в таких старых домах можно столкнуться с непредвиденным, например заблудиться.
Робер перепоручил меня Анжель, и мы начали обзор дома. Она объяснила, что, как и в большинстве старых домов, в их доме были сделаны изменения.
— В этом холле в центре когда-то находился очаг. Место выбрано разумно, чтобы люди могли сидеть вокруг него.
— Но это место также и опасно, — сказала я.
— Как все, что связано с огнем. Видите, дым выходил через отверстие в потолке. Конечно, крыша с тех пор уже столько раз переделывалась, что от отверстия почти не осталось следа. Но на полу следы еще видны.
— Да, вижу. Зал производит большое впечатление, — сказала я.
— Там дальше кухни. Мы их пропустим.
Мы поднялись по лестнице, и она повела меня по анфиладе комнат, обставленных в том же стиле, что и моя. В большинстве из них ставни были закрыты.
Мы поднялись по ступеням и оказались в галерее, на стенах которой висело несколько портретов. Мы остановились перед ними, и Анжель показала портреты членов семьи, среди них Робера и свой.
— Это мой муж, — сказала она, — а вот Жерар.
Я задержалась у портрета Жерара, он меня интересовал, поскольку Жерар был жив и я могла встретиться с ним.
На портрете он был изображен в темном костюме с белым галстуком. Его волосы казались почти черными на фоне бледного лица. У него были темно-синие глаза, и он очень напоминал Мари-Кристин. Естественно, что между ними было сходство. А если она не его дочь? В его глазах видна была та же тревога, которую я заметила и в глазах девочки.
Анжель сказала:
— Вы находите моего сына интересным?
— Да, но он выглядит здесь несчастным.
— Было ошибкой писать его портрет в то время, но была уже договоренность, вы понимаете? Портрет писал Аристид Лонжер. Вы знаете это имя?
— Нет.
— Он — один из наших модных художников. О, да, было ошибкой писать его вскоре после…
— После чего?
— Он только что потерял свою молодую жену… Эта лестница ведет в северную башню, — сказала она, когда мы оказались перед винтовой лестницей. — Там живет Жерар, когда приезжает в Серый дом. Там северное освещение. Ему это нравится. Оно идеально для его работы.
— Можно пройти туда?
— Ну, конечно.
Мы поднялись к двери в конце лестницы. Она открыла ее, и мы оказались в большой комнате с несколькими окнами. В углу стоял мольберт, несколько холстов были сложены у стены.
— В основном Жерар работает в Париже, — сказала Анжель, — поэтому он здесь редко бывает. Но это его башня. У него здесь спальня, еще несколько комнат. Мы зовем северную башню его студией.
— Должно быть, вы очень скучаете о нем, коль скоро он большую часть времени проводит в Париже?
Она пожала плечами:
— Так лучше для него. У него там друзья-художники, а здесь его преследуют воспоминания…
— Его жена была очень молода, когда умерла?
Она кивнула.
Она кивнула.
— Они поженились очень молодыми. Жерару сейчас тридцать два года. Уже три года, как она умерла. Жерару исполнилось двадцать, когда родилась Мари-Кристин. Он был слишком молод. Ни мой муж Анри, ни я не хотели этого, но…
Она сделала характерный и уже знакомый мне жест.
— Теперь у него есть работа. Своя жизнь в Париже. Так лучше. Приезжать сюда ему трудно, ведь все произошло здесь.
Я обратила внимание на портрет. Я догадалась, кто на нем изображен еще до того, как спросила об этом. Она была очень хороша, отличаясь какой-то дикой, цыганской красотой. Ее волосы были темно-рыжего цвета, глаза — блестящие, карие. Очертания губ говорили о своенравном, капризном характере, а в глазах светилось озорство. Она была очень привлекательна.
— Это Марианна, жена Жерара. Мать Мари-Кристин, — сказала Анжель.
— Она очень красивая, — заметила я.
— Да, — спокойно согласилась Анжель.
Меня интересовало, как она умерла. Я чувствовала, что ее смерть сопряжена с какой-то тайной, но об этом я пока не могла спросить. Мне показалось, что Анжель была недовольна, что привела меня в северную башню.
Осмотр дома продолжался. В западной башне располагалась классная комната.
— Не будем прерывать урока Мари-Кристин, — сказала Анжель, — хотя вряд ли Мари-Кристин стала бы возражать.
Во время осмотра Анжель вновь упомянула имя Жерара. Она сказала:
— Думаю, однажды он вернется сюда и останется здесь жить. Ведь дом перейдет ему по наследству. Возможно, он еще женится. Я все еще надеюсь.
Прогулка верхом с Мари-Кристин в тот день стала началом нашей дружбы. Мне удалось получить кое-какую информацию. Она рассказала, что ездит верхом с двухлетнего возраста и первой ее лошадью был пони.
Я ей сообщила, что, живя в Лондоне, не училась верховой езде и села на лошадь только тогда, когда оказалась в деревне, а это случилось не так давно.
— Вас кто-нибудь учил?
Невыразимое отчаяние охватило меня от этих слов. Я так ясно представила Родерика, держащего поводья и уговаривающего меня сесть на лошадь.
Мари-Кристин быстро уловила смену моего настроения.
— Кто учил вас? — спросила она.
— Друг из того дома, где я жила.
— Вы будете кататься с другом, когда вернетесь домой?
— Нет… Теперь нет.
Она задумалась, подыскивая слова.
— Я бы хотела научиться говорить свободно. Когда все время подыскиваешь слова, не можешь выразить все, что хочешь. Знаете, я буду учить вас французскому, а вы меня — английскому, — предложила девочка. Ее глаза сияли. — Давайте начнем прямо сегодня.
— Согласна.
— Я ненавижу ждать. Начнем сейчас.
Итак, мы провели день, устраивая друг другу небольшие тесты и поправляя друг друга, когда необходимо. Это было довольно занимательно.
Проведенный с Мари-Кристин день был самым приятным за то время, что прошло с тех пор, как Чарли произнес слова, разбившие мое счастье.
Я проводила с Мари-Кристин все дни. Она удивительно быстро все схватывала, и через неделю или две ее успехи в английском были значительными. Мой французский прогрессировал медленнее, но дружба между нами росла.
Меня познакомили с мадемуазель Дюпон. Средних лет, полностью поглощенная своей профессией, она ко мне отнеслась с уважением и была довольна, что я помогаю Мари-Кристин совершенствовать английский.
Робер и Анжель были рады нашей дружбе, и я думаю, Робер укрепился в мысли, что принял правильное решение привезти меня во Францию.
Я удивлялась, как быстро летит время. Мари-Кристин решила стать, как она говорила, моей покровительницей. Она показала мне городок Вильмер, где мы посидели в кафе, уплетая великолепные пирожные. Она представила меня мадам Лебран — хозяйке кафе, крупной и темноволосой даме, которая сидела за кассой и алчно подсчитывала франки, познакомила с ее невысоким кротким мужем, который пек пирожные, и с Лилли, официанткой, любовник которой был моряком. Я обнаружила, что могу опять смеяться, когда мы прогуливались вдоль прилавков в базарный день, который устраивали каждый четверг в Вильмере. Я выискивала покупки и чувствовала себя победительницей, когда делала их. Мари-Кристин знала множество людей. Они приветствовали ее, когда мы проходили мимо. Мари-Кристин сказала мне, что все они очень интересуются «мадемуазель англичанкой».
Я была удивлена, что могу представлять интерес для этих людей, но когда я наблюдала, как жены и мужья болтают и смеются, меня вновь охватывала глубокая меланхолия. Ведь это были проявления тех отношений, которые мне никогда не придется узнать. Но все-таки случались моменты, когда я испытывала удовольствие, как бы мимолетно оно ни было.
Я связывала это прежде всего с Мари-Кристин. Совместные чтения, прогулки, ее явный интерес ко мне служили мне огромной поддержкой.
Я говорила без конца. Она постоянно задавала вопросы. Она хотела все знать о моей жизни и проявляла большой интерес к рассказам о театральных кругах.
— Мадемуазель Дюпон говорит, что мне полезно узнать об английском театре. Она говорит, что ваш Шекспир — величайший драматург. Он, должно быть, действительно такой, поскольку обычно мадемуазель Дюпон думает, что французские писатели самые лучшие.
— Театральный мир, который я знаю, далеко не тот, который мог бы завоевать одобрение мадемуазель Дюпон.
— Расскажите мне о нем.
Я рассказывала о «Графине Мауд» и «Леди Лавендер», о песнях, танцах, туалетах, премьерах, о перебранках с Долли. Эти рассказы ее завораживали.
— Я люблю вашу маму! — кричала она. — А она умерла!
У меня был портрет мамы, который я повсюду возила с собой, я показала его Мари-Кристин.
— Она хорошенькая, — сказала она. — Вы на нее не похожи.
Я рассмеялась.
— Благодарю покорно. Но дело в том, что никто не может сравниться с ней.
— У нас обеих красивые мамы, у вас и у меня. Не просто красивые, а красавицы из красавиц.
Я молчала, думая о Дезире, сияющей после премьеры, беспрестанно говорящей о провалах, которые превращались в катастрофы, о мужчине из первого ряда партера, который ждал у выхода из театра, в то время как она ускользала через черный ход. Воспоминания, воспоминания, никуда от них не деться…
— Вам стало грустно при мысли о маме, не так ли? — спросила Мари-Кристин.
— Да, ее больше нет.
— Я знаю. И моей тоже. Расскажите, как умерла ваша мама?
— Она болела. Не очень серьезно, просто что-то съела. Доктора думали, что это было какое-то растение, которое росло в нашем саду.
— Ядовитое?
— Да. Оно называется молочай. Если выдавить его сок на руку и попробовать, то заболеешь.
— Какой ужас!
— Именно это и случилось с моей мамой. Она плохо себя почувствовала, а когда встала с постели, то упала. Ударилась головой об острый угол, и это оказалось смертельно.
— Как странно, ведь моя мама умерла потому, что упала с лошади. Почти как ваша мама, правда? Они обе упали. Обе были молодыми. Обе были красивые. Возможно, поэтому мы и стали друзьями.
— Я думаю, не только поэтому, Мари-Кристин.
— Вы все еще много думаете о маме, ведь так?
— Да.
— И я тоже о своей. Я думаю о ней и еще много думаю о том, как она умерла.
— Мари-Кристин, мы должны постараться забыть.
— Как можно заставить себя забыть?
— Я думаю, надо смотреть вперед и пытаться забыть прошлое. Перестать думать об этом.
— Да, но как?
Это был разумный вопрос. Как забывают?
Я гостила в Сером доме уже четыре недели, но не испытывала желания покидать его. Я начинала сознавать, что понять Мари-Кристин не так-то просто. Настроение ее было переменчивым: то в какой-то момент она оживлялась, то вдруг впадала в меланхолию. Это интриговало меня. С самого начала нашего знакомства я чувствовала, что временами ее тревожит какая-то тайна.
Однажды я спросила:
— Мари-Кристин, что у тебя на уме?
Она сделала вид, что не понимает, услышав вопрос, на который ей не хотелось отвечать.
Она нахмурилась:
— На уме? Что это значит?
— Я имею в виду, что тебя беспокоит?
— Беспокоит? Видите ли, мадемуазель Дюпон говорит, что мои познания в математике ужасны.
Она произнесла «ужасны» по-французски, как бы подчеркивая значение этого слова.
Я улыбнулась.
— Мне кажется, есть что-то более важное, чем математика.
— Математика очень важный предмет, так говорит мадемуазель Дюпон.
— Мари-Кристин, по-моему, что-то терзает тебя, о чем ты, возможно, хочешь поговорить?
— Вы ошибаетесь, — ответила она твердо, — а что до этой глупой математики, Бог с ней.
Мне все-таки хотелось знать. Но я ее понимала. Разве у меня самой не было тайных переживаний, которые я не стала бы обсуждать ни с кем?