Губы у нее задрожали.
— Хорошо, — серьезно сказал Виктор. — Вы поправитесь, и мы все решим без посторонних. Согласны?
— Да! Да, — кивнула Светлана. — Меня Дима напугал, что вы злитесь. Вы не злитесь. Я вот, видите… А без посторонних да, лучше.
Ее лицо разгладилось. Катя, сидящая на стульчике в изголовье, снова смочила марлю.
— Катя, ты б сходила к тете Поле на всякий случай, — сказал Виктор. — Все ж таки пусть на пенсии, а фельдшер.
— Она вечером придет, — ответила Катя.
Он коснулся ладонью ее коротких волос.
— Ладно, ты не грусти. Сами-то ели хоть?
— Вы не думайте, — сказала девочка строго, убирая со лба матери непослушные светлые завитки, — нас соседи подкармливают, не оставляют, знают, что папа…
Она засопела, не желая, видимо, говорить плохое об отце.
— Тогда мы пойдем? — улыбнулся Виктор. — Петька, ты готов?
— Да, дядя Виктор Павлович!
— Ну, вперед!
Виктор пропустил мальчика перед собой.
Они вышли. Погода переменилась, с неба, успевшего затянуться грязно-серыми облаками, покрапывало. Виктор не знал, куда убрать руки — они уже привыкли к папке. Зря, наверное, отдал, зря. Ну, если Елоха не прочтет, значит, так тому и быть. Глупая была надежда.
— А вы папин друг? — спросил Петя.
— Знакомый, — сказал Виктор.
Около магазина стоял фургон. Водитель подавал изнутри ящики с портвейном, Татьяна заносила их в подсобку. Рядом, под шиферным козырьком, на лавочке из чурбаков и доски сидели, ожидая окончания разгрузки, Васька Курюмов и Федор, фамилии которого Виктор не помнил, дымили папиросами, светили пропитыми рожами в мир.
— Палыч! — оба подняли в приветствии руки.
— Привет! — хмуро ответил Виктор.
— Палыч, тысчонки не займешь?
— Нету!
— Жаба душит?
Виктор проигнорировал вопрос.
— А дядя Вася, когда напился, спал у нас с открытыми глазами, — шепнул Петька.
В доме Виктор сразу полез по ящикам буфета и комода, собирая упаковки таблеток и сортируя их на ходу. Нашлись аспирин и парацетомол, фуросемид и коринфар от давления, что-то желудочное, таблетки от кашля. Он все сложил в пакет — Полина Алексеевна разберется.
— Держи хлеб.
Виктор извлек из хлебницы целую буханку.
— Ух ты!
Петя сразу вгрызся в горбушку.
Виктор сползал в кессон, достал обе банки минтая и пакет риса, правда, с морской капустой решил не позориться. Порывшись в кухонных шкафчиках, прибавил к собранному упаковку галет и картонную коробку соленой соломки. Расстался и с килограммом рожков. Последним выковырял из морозильной камеры кусок завернутого в тряпицу сала грамм на триста и урезал свою долю на две трети.
— Вот.
Петя, подсев, завел плечо под длинные ручки и как штангист взял вес.
— Донесешь?
Мальчик скособочился и кивнул.
— Не урони.
— Что я, совсем?
— Ладно, беги.
Поддерживая сумку, Виктор проводил Петю до калитки. Светлая макушка мелькнула над соседским штакетником.
Весь остаток дня он провел в странном, оцепенелом ожидании. Хотя спроси его, чего он ждет, Виктор не признался бы. Ему виделся Елоха, переменившийся, трезвый, торжественно и прямо заступающий на веранду и в дом. Папка под мышкой. Глаза — светлые. Виктор Павлович, ваша повесть перевернула мне душу…
Да, да! Ему, как творцу, как адепту Слова, хотелось бы, чтобы его слово было сродни божественному. Чтобы несло свет очищения. Чтобы делало из людей более людей. Как ни глупо это звучит. Чтобы меняло их.
Он заснул и проснулся.
Мир не перевернулся. Елоха не пришел. Ожидание налилось угрюмой тяжестью, залегло складкой над переносицей. Собственно, чего было ожидать?
Виктор, как и думал, начал писать рассказ о Лидии, подправляя ее жизнь. Она много рассказывала, он помнил. Брянский камвольный, общежитие, брюки-клеш, парень-погодок, волосатый любитель игры на гитаре…
Шло вяло.
Он подогрел чайник на плитке, побродил снаружи между грядок, нет-нет и высматривая, не идет ли кто к нему, прямой и трезвый, ощерился на собственные мысли, принес воды, замочил грязные простыни в тазу в бане. Снова сел за "Юнис".
Жизнь Лидии, тяжелая, не простая, выходила совсем беспросветной. В словах не было искры, все они вели в промозглую, глухую тьму.
Виктор посидел, затем решительно выдрал лист из пасти пишущей машинки, присовокупил к нему уже написанные, смял в ком и сжег в печи.
Заболели колени.
За окном прошли на выпас тощие грязные коровы, пастуха он не приметил. Может, это самонаводящиеся, наученные коровы?
Ничего не хотелось. На душе делалось все тоскливей. Хоть ложись и помирай.
Что ты думал? — шептал голос у Виктора в голове. Что ты напишешь, Димка прочтет, и все изменится? Как ты еще жив в наивности своей? С кем ты тут равняешься, с Богом? Ну не идиот ли ты первостатейный?
Идиот, соглашался Виктор.
Твое будущее — стучать по клавишам, извивался голос. Ну и стучи. Сей что хочешь, хоть вечное, хоть светлое, хоть золотое. Только не лезь своей мало что соображающей тыковкой в вопросы распределения.
Я знаю…
Виктор накрывал лицо ладонями. Борода покалывала кожу. Сквозь пальцы виделось мало что, но оно и ладно. К лучшему.
Где-то в пристройке заманчиво покачивалась веревка.
Ни на второй, ни на третий день Елохи не было. Виктор плохо протопил печь и мерз, заходясь в мстительном ознобе. Почти не ел — пища не лезла в горло, зато отпивался чаем, мрачно путешествуя взглядом по узорам скатерти.
В полдень Пахомовский трактор протащил прицеп с сидящими у бортов мужиками — то ли в район на заработки, то ли на пилораму. Ближе к вечеру обочиной, хохоча, прошли к магазину Танька и две ее подружки.
Пустота в душе засасывала мысли.
Все так, думал Виктор. Надежда и разочарование. Стандартный сюжетный поворот, используемый всеми кому не лень. Впереди — финал?
Лежа вечером в кровати, он слушал, как дом издает звуки, кряхтит и поскрипывает, как вздыхает буфет, как измученно потрескивает дерево полов, и представлял себе медленный процесс гибели какого-то гигантского животного. Монстр еще имеет вполне пристойный внешний вид, но внутри уже вовсю гниют кости и лопаются органы. А полное разложение занимает годы, если не столетия.
Слух все пытался уловить в обыденных ночных звуках осторожный шепот шагов, но убитый на последних страницах Фрол, видимо, был повержен окончательно. Не явился. Хотя сейчас Виктор бы, наверное, безропотно и даже с благодарностью принял пулю из его нагана. Пал в бою с шизофренией.
На следующий день его ждал еще один удар.
Чувствуя себя выпотрошенной рыбиной, Виктор проснулся около одиннадцати. Было пасмурно. Тянуло плечо и пальцы. Тяжело пробулькивал живот. Тело, пережившее эмоциональный подъем, мобилизовавшееся при написании повести, похоже, сдалось и объявило забастовку. С полчаса он кряхтел в туалете, взгромоздившись над "очком" и напрягаясь до истошной, мутящей слабости. Зараза, думал, ведь и не ел ничего! А затем еще какое-то время стоял, не в силах двинуться, у туалетной двери. Перед глазами плыло. Пальцы покусывало, будто после долгого сжимания в кулак. Симптом, хотите — не хотите. Неспроста. Какая ирония — сдохнуть, отдриставшись! Виктор Павлович, вы оригинальны, не можете без коленца.
Или это обещанный Фролом инсульт?
Нет, ладно бы, молоко и огурцы… Но вот чтобы натощак?
Кое-как доковыляв до веранды, Виктор присел на лавку. Подобрал с земли пустую сигаретную пачку, смял, пачкая ладонь. Пальцы сделались влажными. Подумал, что краска на вагонке снизу уже облупилась, и надо вновь красить. Да и железо на крыше хорошо обновить, порыжело все, дожди, похоже, кислотные.
Живот отпускало.
Виктор встал, добрался до не закрытой калитки, щелкнул шпингалетом, цепляя его за трубу забора, сдвинул ветку рябины.
— Виктор Палыч, здравствуй!
Лидия, в синем ватнике на халат, в зеленых резиновых сапогах, тянула по просохшему коляску с молчаливым, укутанным в плед Егором.
— Куда это вы? — спросил Виктор.
— Так по гостям, — Лидия остановила коляску. — К Торгаевым зайду, затем к Сытниковым. Может, и до Нинки Северовой прокатимся.
Егор не пошевелился.
— А что Егор? Спит?
Лидия усмехнулась, заправила под платок выбившуюся рыжую прядь.
— Куда там! После разговора с тобой два дня всего и продержался. Как Гудермес этот по телевизору увидел, так и забыл про новую жизнь.
Виктор почувствовал, что пальцы схватились за прутья калитки — не разжать. Пропал камешек, канул без волн.
Эх, Егорка, Егорка!
— Запил?
— Так Васька с Федькой браги наварили, как же не поделиться с инвалидом! Последние три дня чуть не вусмерть опоили. Вчера уж оглоблей отоварила и того, и другого.
— А я думал…
— Да и не бери в голову, Виктор Павлович! Подошью я его, балбеса, в следующем месяце. Договорилась уже, свезут в Ногинск.
— Ясно.
— А ты пишешь еще?
— Написал, — сказал Виктор.
— Бледный ты что-то. Смотри, не болей. Ладно…
Лидия тронула коляску. Скрипнуло колесо. Егор на сиденье вдруг дернулся, выпростал бороденку из пледа, поймал Виктора в фокус мутных глаз.
— Виктор Палыч!
На помятом лице его отобразилось раскаяние.
— Что ж ты, Егор, — сипло произнес Виктор. — Ты же хотел.
— Я не смог, Виктор Палыч! Не смог! — простонал Егор. — Куда мне? Какая мне новая жизнь? Вы простите меня. Не смог!
Он попробовал сползти с коляски.
— Сиди уж! — прикрикнула на него Лидия.
Она шлепнула его по лбу, по стриженной макушке, и они покатили прочь, мать и сын Соболевы, поплыли несбывшейся, не случившейся переменой, жестокой шуткой по старой колее.
Когда Виктор отлип от калитки и медленно побрел в дом, голос Егора с надрывом все еще звучал над заборами:
— Виктор Палыч! Я, честно, хотел! Только человек слаб! Слаб! Вы поймите. Кто мне ноги вернет, в душу вас всех?!
Сколько он стоял на веранде без движения, у Виктора из памяти выпало. Долго.
Вот и все, думалось ему. Окончательно. Все твои слова, все твои усилия — прах. Отряхни его и иди вешаться.
Ранняя муха билась рядом о стекло.
Виктор смотрел на ее мохнатое тельце, упрямо пробующее на прочность прозрачную преграду, елозящее в воздухе, и медленно пережимал зубами нижнюю губу. Боль была терпимой до самого последнего момента.
Ладно, он, может, тоже муха.
Радио в доме, прорезавшись, пугало возвращением коммунистической партии во главе с Зюгановым, требовало быть ответственным и взволнованным голосом взывало: хватит! скажи окончательное "Нет!" людоедским временам, кровавым палачам и душителям сво…
Виктор выдернул шнур из радиорозетки.
Пусть, думал он, подсаживаясь к "Юнису", буду мухой, размозжу голову, но напишу о Лидии. Потому что должен хотя бы самому себе.
Поехали…
"Лидия была женщиной бестолковой, податливой, безотказной природной мягкости, превратностей судьбы словно и не замечала, крутилась, вертелась, бегство мужа, полысевшего гитарного волосатика, снесла равнодушно, мужики и так ходили рядом стаями, тащи из колоды любого, валета иль короля постарше.
И только после того, как Егор вернулся с войны инвалидом, что-то исступленно-затравленное появилось в ее глазах…"
Нет, решил Виктор, не так.
Он выкрутил лист из машинки и порвал его на две части. Чернуха и порнуха. Как я полюбила да не вышла замуж…
Гадство. И слепому видно, подоводит Егор мать еще месяц-два, ну, три, она и сдастся, сломается, станут с лета куролесить на пару. Это она еще хорохорится, бьется за него на излете сил, да работа худо-бедно держит…
Виктор заправил новый лист. Все будет… было по-другому…
"Жизнь была тяжела, но не беспросветна. Отец, рано умерший, когда она, ревущая по первой своей, безответной школьной любви, уткнулась ему в плечо: "Папа, я жить не хочу!", как-то сказал ей: "Эх, дочка, кому-то жизнь дается легко, но, видимо, у тебя не так". Он огладил вздрагивающий Лидкин затылок и продолжил: "Значит, тебе придется научиться не ломаться при бедах и трудностях, потому что они будут сыпаться на тебя все время. Но в этом есть и свои преимущества. Представь: ураган. Все летит к чертям, все кричат, качаются деревья, листья, сор, ветки, заборы, тряпки — все несется во тьму. Звенит стекло, хлопают двери, истошно лает собака, будку которой ветер волочит по земле. И только ты стоишь прямо. Представь: ты стоишь прямо. Потому что видала и не такое. Потому что не боишься. Потому что знаешь: выдержишь, это тебе по плечу…"
Отец умер перед Лидкиным выпускным.
Она вспомнила о его словах, когда смотрела на него, лежащего в гробу, с ввалившимися щеками, на которых пробивалась рыжеватая щетина, и шептала про себя: "Я стою. Вокруг тьма, а я стою и не ломаюсь…"
К ночи у Виктора было готово семь страниц убористого текста с полуторным интервалом.
Из зеркала на него зыркнул полный мрачной решимости пожилой человек, седеющий, с мясистым лицом. Торжественный и голодный.
Сколько он не ел? День? Два?
Из кессона все-таки пришлось вызволить обратно из темницы банку морской капусты. В кастрюлю на плитке гурьбой завалились рожки. Пока рожки варились, Виктор нарезал хлеб, вскрыл капусту консервным ножом, вывалил в миску ком темно-зеленых, припахивающих йодом водорослей. Не утерпел, наколол вилкой, отправил с куском хлеба в алчущий рот. Показалось, ничего вкуснее не ел. Вот ничего и никогда!
Что ж, думалось, возможно, я ничего не изменю. Пусть я несколько наивен и на старости лет (в сорок девять) потихоньку схожу с ума. Все может быть. Нормальных людей персонажи не бьют, завернув их в одеяло.
Но это не значит, что я должен отказаться от своей веры, потому что это равносильно отказу от самого себя. Хрен вам! Не дождетесь!
Виктор слил воду.
Рожки десантировались на капусту, вилка, перемешивая, погнала их в бой. И если вы думаете, что получилась какая-то ерунда и гастрономическое убожество, то вы, пожалуй, не голодали и разговаривать с вами не о чем.
Миска опустела в течение каких-то пяти минут. Виктор мгновенно осоловел, хватило его лишь на то, чтобы скинуть грязную посуду в раковину и глотнуть сырой воды из ведра. Забравшись в кровать, он подумал, что однообразие человеческой жизни с лихвой искупается разнообразием снов, и уснул.
Если что и снилось ему, то поздним утром ничего этого в голове его не осталось. Возможно, бдила секретная межреальностная служба, жалея бедный писательский разум.
Встав, Виктор сразу подсел к "Юнису" и, прерываясь лишь на то, чтобы перекусить остатками вчерашней трапезы да сходить в туалет, набил еще пятнадцать страниц.
Рассказ все же получился тяжелым, но, как ни странно, очень светлым. Перечитывая, Виктор и сам невольно прямил спину, словно вместе с написанной Лидией стоял против урагана событий в стране, семье, мире.
Даже инвалидность Егора не заставила ее отчаяться, главное, что жив. Жив! Только огорчало, что у сына нет ее характера. Но ничего, не сразу…
"Глина летела из-под резинового, рубчиком, обода, пальцы перекинутой через подлокотник Егоровой руки плыли над землей, стриженный затылок сына чуть покачивался, а она толкала и толкала коляску, выдыхая:
— Я выдержу. Мы выдержим. Вместе".
Следующим утром, подкараулив Лидию у поворота на автобусную остановку, Виктор сунул ей в руки свернутые в рулон страницы.
— Вот.
— Что это? — спросила Лидия.
— Рассказ написал. Тебе.
— Мне? Ты, Виктор Палыч, видать, женщин по-другому обхаживать не умеешь. С конфет надо заходить. С комплиментов.
Виктор покраснел.
— Это не то. Это о тебе.
— Неужели письмо любовное?
Виктор смутился еще больше. Не желание б разъяснить, пожалуй, драпанул бы от Лидии огородами, как зеленый мальчишка.
— Ты просто прочти, да? Там и определишь, любовное или нет.
Лидия прошелестела страницами. Буквы, части слов поскакали, наползая, слипаясь друг в друга.
— Много накатал, — произнесла она уважительно.
Далеко, в просвете между деревьями, блеснули стекла приближающегося автобуса.
— Ну, ладно, — сказал Виктор, запахиваясь во второпях одетую кофту, — это так, если у тебя будет время.
— Небось всей деревне пишешь?
— Не всей. Ладно…
Он, прощаясь, махнул рукой и, не оглядываясь, пошел к дому.
— Не болей, Виктор Палыч!
Напутствие ударило в спину.
Виктор запнулся, повел плечами, будто оценивая критичность попадания слов в организм, и зашаркал снова, сбрасывая галошами в канаву куски подсохшей глины. Куда тут болеть? Зачем? Он просто сделал свое дело.
Вокруг вдруг установилась странная тишина — ни тявканья, ни шелеста, ни петушиного крика, ни фырканья автобусного двигателя. Затянутое облаками сумрачное небо треснуло на горизонте иным цветом. Ветер беззвучно прокатился по верхушкам деревьев и, дохнув в лицо, оставил на коже щек влажную пленку.
Виктор оглянулся. Над головой его прогрохотало, первые капли упали в землю, одна, самая меткая, тюкнула по носу.
— Зараза!
Виктор натянул кофту на макушку и нелепым существом с подтянутыми к ушам плечами засеменил к дому по быстро раскисающей глине. Едва он добрался до веранды, хлынуло так, словно деревня незаметно переместилась в южные тропические широты. Мгновенно образовались и запузырились лужи, мокро заблестели столбы и лавка, лес, кусты и конец улицы скрылись в шелестящей серой пелене.
Какое-то время Виктор сидел на ступеньках при раскрытой двери и смотрел, как оплывает мир, как тяжело качаются ветки ивы и бузины через дорогу, как полнится таз под жестяным, клокочущим горлом водостока. Ему было и легко, и в то же время горько от того, что он обманывался на счет своего писательского дара, своего кажущегося умения менять реальность посредством слов. Струйкой протекала в сердце горечь на Елоху. И было жалко, что несовершенство всюду и везде — в людях, глине, "Юнисе", надеждах, синеющей сквозь дождь стене магазина и вообще в жизни.