Виктор моргнул.
— Танюш, если тебе нужно…
Продавщица, помедлив, рассмеялась.
— Да куда мне… Ни мужика, ни детей. Может, сойдемся? — лукаво посмотрела она на Виктора. — Вы тоже одинокий. Приличный. Еще и писатель. Значит, большую часть времени — тихий. Всю жизнь о таком мечтала.
— Э-э…
Виктор, видимо, здорово изменился в лице, потому что Татьяна, протяжно вздохнув, сказала: "Шучу я, шучу" и вновь пропала в подсобке.
— Танюш, ты со мной наплачешься! — запоздало крикнул он в сиреневый проем с прикнопленным в глубине плакатом-календарем, терзаясь возникшей неловкостью.
— Проехали.
Татьяна, появившись, шлепнула упаковку сахара на рожки.
— Спасибо.
Виктор выложил деньги на чашу весов, служащую одновременно кассовым блюдцем. Татьяна сдала восемьсот рублей засаленными сотками.
— Виктор Палыч, вы в силу профессии много чего понимаете, скажите мне, дурочке: когда оно все кончится?
— Ты про Ельцина? — спросил он, складывая продукты в красное, "мальборовское" нутро.
— Я про все. Виктор Палыч, ведь такая страна была! Я же помню. И все развалили, раздолбали, Чечня эта, задержки, неплатежи…
Виктор качнул головой, то ли соглашаясь, то ли собираясь возразить. Татьяна придержала его руку с морской капустой.
— Подождите! Я что хочу… Нам есть, на что надеяться, Виктор Палыч?
— В смысле?
— Ну, вы же знаток душ… Вы же можете заглянуть в будущее, вы же конструируете поступки, сюжеты… Скажите, так и будет, все хуже и хуже? С нами все так и будет? На что надеяться?
В глазах продавщицы застыло болезненное ожидание ответа.
— Н-не знаю, — сказал Виктор. — Я бы тоже хотел знать.
— Понятно, — совсем тихо произнесла Татьяна.
Лицо ее замкнулось. Взгляд уплыл в пустоту витрины. Виктор промямлил что-то, попрощался и вышел, постоял на бетонном, в одну ступеньку, крыльце, глядя на вдавленные в землю прошлогодние окурки. Ощущение душевного подъема таяло, рассыпалось. Как оскомина, появилось гадливое чувство, засело в груди. Что, Виктор Палыч, где будущее ваше? Или вы по прошлому спец?
Нет, решил он, так не будет. И вернулся в магазин.
— Танюш, — сказал Виктор, — я думаю, скоро все изменится.
Продавщица наставила на него пустые глаза.
— Не надо, Виктор Палыч, — жалобно протянула она.
— Чего не надо? — разозлился он. — Я тебе говорю — изменится. Скоро.
— Когда?
— Лет пять, наверное, нужно.
— Вы точно знаете?
— Ну, я же изменился? Вот. Теперь все, — сказал Виктор, чувствуя странную уверенность. — Теперь покатится. Мне шесть лет понадобилось. Стране, думаю, еще немного надо.
— Вы точно…
Ртутный свет задрожал у Татьяны в глазах. Из-под прижатой ко рту пухлой ладони прорвался всхлип.
— Будущее, Танюш, — мягко сказал Виктор, — оно не где-то, в дымке туманной, оно в головах. В моей голове оно уже сформировалось, камешек брошен, пошли круги.
— Виктор Палыч…
— Не реветь! — топнул ногой Виктор. — Все еще выправится. Я знаю! Мы, дети наши, внуки наши еще дадут жару! Будущее — оно как герой, персонаж из-под пера, каким напишешь, каким сделаешь, таким и будет. Только из сердца надо писать и всем вместе, тогда будущее становится общей целью и общей жизнью.
— Вы думаете, это так просто?
Виктор улыбнулся.
— Многие сложные процессы, Танюш, на самом деле, являются результатом достаточно примитивных решений. Звезды когда-то тоже казались недосягаемыми.
— Так то звезды, — вздохнула продавщица.
— А вы верьте, — сказал Виктор. — В себя верьте, и в меня верьте, и в страну.
— И в Елоху — еще скажите.
— И в него.
— Так какое у него будущее?
Виктор посмотрел на Татьяну, ловя ее взгляд.
— Хорошее, хорошее у него будущее. Вот увидишь.
Пророк хренов, подумалось ему. Сам-то веришь?
— Ладно, — сказала Татьяна, утирая глаза, — вы идите, Виктор Палыч. Я тут еще свое будущее скалькулировать должна.
— Скоро, — пообещал, выходя, Виктор.
Настроение вернулось. А ведь я негодяй, весело подумал он. Фрола убил, девушку со… обнадежил. И хорошо себя чувствую.
Разъезженные грязи Виктор обошел по кривой дуге, кивнул далекой фигуре, выглядывающей из-за серо-зеленого забора ближе к концу улицы. Ему приветственно махнули рукой. Кто — Бог знает, не важно.
Сомнение на мгновение затормозило его на веранде. Скрипнула доска под ступней: ты уверен в том, что ты делаешь? Ты веришь в то, что наговорил? Высунул нос из медвежьего угла и — опа! — разбирался в политических реалиях, в движениях страны, в желаниях людских масс? Писатель — от слова "пися"!
Заткнись, сказал Виктор голосу. Круги пошли. Будущее уже меняется. Из нынешнего — в иное. Из близкого Фролу — в близкое мне, и не только мне — многим.
Так что — заткнись.
Затопив печь и поставив вдолгую вариться в чугунке рожки, Виктор подсел к "Юнису". Начнем, что ли, потихоньку. Пальцы легли на клавиши. Машинка затарахтела, выбивая на вставленном в каретку белом листе первые буквы.
Названия пока не было. Ну и не страшно. Придумает еще. Например… "Из жизни Боголюбского угро". Или "Конец банды".
Впрочем, глава первая…
После третьей страницы пальцы уже устали. Ход у клавиш оказался непривычно тугим. Виктор и забыл, что печатать на "Юнисе" достаточно трудно для отвыкшего человека. Но ничего, ничего, навыки не пропадают.
Лента попалась хорошая, и литеры, прижимаясь к бумаге, оставляли после себя четкие оттиски. Виктор перелистывал тетрадные листы, заново примеряясь к словам и фразам. Где-то даже удивлялся самому себе. Все ж таки сукин сын. Повествование держало. А если текст держит за грудки самого автора, это что? Это, дорогие мои, годный текст.
Четвертый лист, пя… нет, половина пятого.
Давая отдых пальцам, Виктор проверил, как там, в чугунке, рожки, помешал, посолил, подумал: не с минтаем же их? Минтай, наверное, в подпол надо отправить, долговременным запасом. Непонятно, с чего вдруг он вообще загорелся минтаем? Да и капуста морская… Вот просто любитель капусты, хлебом не корми! Хватательный рефлекс, мать его.
Не откладывая дело в долгий ящик, Виктор спустился с консервами в кессон и поднялся назад со свиным паштетом. Нарезал хлеб. Приготовил маленький кусочек сливочного масла. Рожки дозревали, чугунок поплевывал водой через закопченную губу. Печь рассержено шипела и трещала прогорающими поленьями.
Он выловил рожки поварешкой на длинной ручке, белой горой навалил в миску, кусочек масла, полежав, на дымящейся вершине, желтыми ручейками проплавился куда-то вниз, к подножью. Виктор перемешал. Паштет — тонким слоем на хлеб. Не до жиру, конечно. Но. Приятного аппетита, Виктор Палыч.
Перепечатав затем еще пять страниц, он затопил баню. Пока нагревался бак с водой, перечитал, нашел две ошибки. Ладно. В бане долго хлестал себя старым, обтрепавшимся веником, по плечам, по ногам, потел, дышал жаром. Мыльная вода уходила в щели между досками. Шел обратно — парил.
Всю следующую неделю Виктор не показывался из дому.
Два дня ел рожки с паштетом. На третий день отварил картошки. На четвертый — мастерил бутерброды, вычищая холодильник. На пятый, возможно, постился.
Удивительно, его тоже никто не беспокоил. В окнах мелькали Лидия, Димка Елохин, Лешка Пахомов, но не стучали в дверь, даже к калитке не подходили, шли то к магазину, то по соседям. Дорога подсохла, вокруг расцвело и запахло, окно спальни щекотала ветками сирень.
В первый день после бани Виктор сделал восемнадцать страниц, во второй — двадцать пять, и такой темп держал до последней главы. На подушечках пальцев выскочили профессиональные мозоли. "Юнис" исправно заполнял листы буквами.
Фрол больше не снился и не появлялся ночью вживую.
На сто сорок шестой странице Виктор поставил точку и, пошатываясь, вышел на веранду, по ступенькам спустился в неожиданно солнечный день и сел на лавку. В голове было пусто, приятная усталость гуляла по рукам, сутулила плечи. Он долго смотрел в небо с раздерганными, несерьезными перышками облаков, а потом — на верхушки зеленеющего леса. Подорожник щекотал ступню.
Собственно, что дальше? — думалось ему. Или даже — кто следующий? Повесть для Димки есть, теперь надо что-то новое…
Ну да, глупо, какая-то совсем фантастика бродит в голове, но это знакомое сумасшествие, давно уже решено, с Фрола, что болезнь — тяжелая, поэтому и верить я могу, во что захочу. Если текст с прадедом, пусть фальшивым, как-то встряхнет Елоху, значит, я все делаю правильно. Поэтому следующий…
Виктор прислушался к себе.
Из глубины к векам всплыло имя, проступило неуверенным контуром, померкло и зажглось в полную силу.
Лидия.
Эх, прищурился он на солнце, ладно, я идиот, но что мне мешает написать и для нее? Даже — о ней. В идиотской надежде, что как-то сойдутся, сплетутся, прорастут одно в другое написанное и реальность. Может же быть? Может.
Конечно, мифотворчество, балансирование на тонкой грани между пошлостью лжи и опусканием деталей. Так и памяти человеческой свойственно приукрашивать прошлое и строить замки-реконструкции из напрочь позабытых событий. Здесь я не буду первопроходцем. Да, второй будет Лидия…
Облака в вышине таяли, остатки их сносило в сторону. Виктор подумал, что надо бы Потапычу проставиться, с него началось, с его слов: "Дерьмовую ты книжку написал".
Похолодало.
Виктор еще посидел, остро чувствуя в налетающем ветерке движение времени, затем вернулся в дом, собрал листы повести, накрыл титульным, на котором ручкой написал: "Дмитрий, это повесть о твоем прадеде", и уложил все в грязноватую картонную папку. Дальше оделся, нахлобучил шляпу-пирожок.
Мимо почти полегшего Дружковского сарая, повернув от магазина, знакомым маршрутом он дошел до кирпичных столбиков Елохинского дома, ощущая, как сквозь трепет ситцевых занавесок на него смотрит вся улица.
В сенях была разбросана детская обувь, стояло ведро с грязной водой, свет из узкого окна плыл по стеклянным банкам на полках. Зацепившись ремнем за крючок вешалки висели тяжелые, промасленные ватные штаны, будто съемная нижняя половина тела.
В дверях Виктора едва не сшибли.
Мальчик лет шести, большеголовый, босой, светленький, видимо, в мать, каким-то героическим матросом, поскольку был в тельняшке до колен, кинулся ему в ноги.
— Здравствуйте, а вы к нам?
— К вам, — сказал Виктор, прижимая папку с повестью к груди.
— А вас как зовут?
Малолетний обитатель дома не давал ему пройти дальше, смотря требовательно и строго.
— Виктор Павлович.
— У вас водка есть? — нахмурился мальчик, схватив его за штанину.
— Нет, — сказал Виктор.
— И в карманах нет?
— Нет.
Желая снять всякие подозрения на счет алкогольной контрабанды, Виктор поднял папку над головой и обернулся вокруг себя.
— А вы к папе?
Ответить Виктору помешала девочка лет десяти, выглянувшая из дверного проема, ведущего вглубь дома.
— Петя, кто это?
Девочка была большеглазая, черненькая, коротко и неряшливо остриженная. В руках у нее белел кусок марли.
— Это Виктор Павлович, — представил Виктора Петя.
— А что ему надо? — спросила девочка.
— Кать, он не сказал.
— Извините, Катя, — вмешался Виктор, — но я к Дмитрию, вашему папе.
— Пить?
В голосе девочки прозвучало такое презрение к предполагаемому собутыльнику, что Виктор торопливо затряс головой.
— Нет, я по другому… я с другим…
— Он пьяный, — сказала девочка. — Он спит вообще-то.
— Но мне можно?
Катя посмотрела на Виктора и, видимо, оценив одежду и общий вид, слабо кивнула.
— Мама болеет, — сказала она, — так что вы тихо.
— А где Е… папа ваш? — Виктор понизил голос до шепота.
— Там, — показал пальцем Петя.
Как под конвоем Виктор прошествовал на кухню и нашел Елоху мирно похрапывающим на полу в окружении дров и осколков фарфоровой тарелки. К переносице у Елохи прилипло перышко. Задравшаяся пола пиджака открывала грязную, желтоватую кожу поясницы.
— Вот, — сказал Петя.
— Спасибо.
Виктор вдруг испытал жуткое чувство неловкости от того, что притащился сюда, гений недоделанный, со своей писаниной, а тут живут другими, совсем другими вещами. Тут, возможно, кричат и дерутся, и плачут от бессилия, и экономят из последних сил.
А он, видите ли, написал!
Захотелось выпить. Нет, захотелось повернуться, дойти до дома и тогда уже… Со свистом и до пузырей! Виктор стиснул зубы, выдохнул.
— Дима, Дима, проснись, — наклонившись, потряс он Елохина.
Тот бормотнул и повел плечом.
— Дима!
— Цтынь! — произнес Елохин, меняя позу и еще больше заползая в угол.
Хрустнул под сапогом осколок.
— Я тебе повесть…
Виктор потеряно посмотрел на папку. Ну вот. А чего, спрашивается, ждал? Любви и преклонений? Глупо!
— Виктор Павлович!
Он по-настоящему испугался, когда на него, едва шагнувшего из кухни в комнату, надвинулась белая, страшная фигура.
— Господи!
В полуобмороке он разглядел у фигуры колтун на голове и круги под глазами и распознал Димкину жену, кажется, Свету, Светлану.
— Вы за долгом? — спросила она отрывисто.
Глаза ее горели, под тонкой тканью ночнушки угадывалась небольшая, не стесненная бюстгальтером грудь. На нижней губе — островками — желтела какая-то корка. Девочка Катя выглядывала из-за матери.
Виктор мотнул головой, пытаясь протолкнуть воздух в перехваченное горло.
— Я…
— Виктор Павлович, если вы за долгом, — лихорадочно заговорила Света, — то у нас сейчас нет, но я отдам, часть в следующем месяце, часть дальше, я обязательно отдам, мы все отдадим, мы рассчитаемся, просто эта сволочь… сил никаких нет…
Разразившись рыданиями, она вдруг качнулась ему навстречу, и Виктору пришлось поймать ее в объятья. От женщины несло жаром, как от печки.
— Вы, пожалуйста, не привлекайте милицию… и бандитов тоже… — прорывалось сквозь слезы. — Мы все выплатим!
— Господи, каких бандитов?
Волосы Светы кололи Виктору лицо.
— Которые в теле… телевизоре.
— Вздор! Не собираюсь я никого привлекать!
— Пожалуйста, никого не надо… Мы все выплатим, — Светлана говорила все тише и тише. — Это временные трудности…
Она безвольно повисла на Викторе, обжигая руками шею.
— Куда ее? — спросил Виктор Катю.
— Сюда, — сказала девочка.
Светлана оказалась неожиданно легкой. Худышкой. Виктор приподнял ее, упираясь взглядом в проступающий под ночнушкой сосок. Папка послужила прокладкой между животом и женским боком. Смялось там все, конечно.
Он довольно бодро пересек комнату, хотя, пожалуй, и стар был для таких дел. Тем более, что с очередным шагом в спине предупредительно хрустнуло. Сорок девять лет, ага. Не мальчик.
Катя ждала с компрессом.
Как только Виктор опустил Светлану на кровать, девочка тут же приложила к горячему лбу матери холодный ком марли. Женщина дышала сипло, глазные яблоки перекатывались под веками. Папка, выскользнув, упала на пол.
— Давно она так? — спросил Виктор, поднимая бумаги.
— Со вчера, — ответила Катя.
— А чем лечите?
— Я ей отвар делаю. Из тысячелистника.
Катя накрыла мать одеялом, подоткнула край. У кровати появился Петя и встал рядом с сестрой, растягивая пальцем рукав тельняшки.
— Вот что, — сказал Виктор, — таблетки есть какие-нибудь? Жаропонижающее?
— Мы все на Петьку истратили на прошлой неделе, — сказала Катя. — А в аптеке в долг не дают.
— Хорошо. Катя… — Он дождался, когда девочка поднимет на него глаза. — У меня такое предложение — Петя идет со мной, я даю ему лекарства и… Еды возьмете?
Катя куснула губу.
— Не возьмем.
— Возьмем! — крикнул Петя. — Дядя Виктор Павлович, а у вас хлеб есть?
— Есть, — сказал Виктор.
— Ура!
Мальчика вынесло за дверь и через секунду принесло обратно, но уже с узорчатой холщовой сумкой внушительных размеров.
— Оденься, — сказала ему Катя.
— Что я, сам не понимаю!?
Петя забегал по избе, собирая одежду и напяливая ее на себя. Полотняные штаны, кофта, шерстяные носки.
Убью Елоху, подумал Виктор. Сердце у него зашлось, взгляд уплыл в сторону, он сказал: "Я сейчас" и вывалился из комнатки, шагнул вбок.
— Дима!
На кухне он рванул Елохина за грудки так, что голова того, вильнув, затылком впечаталась в стену, и шлепнул ладонью по небритой щеке.
Елохин сморщился.
— Дима!
— Кыш…
— Я тебя, суку… — Виктор снова встряхнул Елохина.
Это наконец возымело действие — Дима дернул ногами, поднял руку к животу и со стоном раскрыл бессмысленные, мутные глаза. Узнавание проплыло в них легким облачком.
— Вик Палыч!
Елохин икнул и улыбнулся.
— Вот! — Виктор со злостью ткнул в него папкой с загнувшимся, будто ухо, уголком. — Прочитаешь! Это о твоем прадеде, понял?
— Что?
— Это тебе! — крикнул Виктор. — Прочитать!
Дима накрыл папку обеими руками.
— Понял, Вик Палыч… — он закрыл глаза. — Только я потом… щас посплю, и уже со свежей… как штык…
Виктор на мгновение зажмурился.
— Пошли, — сказал он наблюдавшему за беседой Пете.
Сумку мальчик по-взрослому перекинул через плечо.
— А вы далеко живете?
— За магазином.
— Виктор Павлович, — слабым голосом позвала его Светлана, — Виктор Павлович, подойдите.
— Да? — Виктор, пройдя, заглянул в комнатку.
Женщина приподняла голову.
— Мы вам все, все вернем. Только не вызывайте никого.
Губы у нее задрожали.
— Хорошо, — серьезно сказал Виктор. — Вы поправитесь, и мы все решим без посторонних. Согласны?