Фактического материала он наработал более чем достаточно. В частности, он провел детальнейшее, по десятку параметров сравнение шестнадцати (именно так — шестнадцати) программ сортировки, взятых им из известных в литературе наших, американских и японских систем обработки экономической информации. В ходе сравнения Иоселиани вводил ряд важных, полезных для дальнейшего понятий.
А среди программ теоретического характера у него на подходе была программа, позволяющая по тексту другой программы высчитывать время ее работы.
Я сказал Иоселиани, что, по-моему, это очень важная программа, и спросил его, скоро ли он надеется ее пустить.
Иоселиани ответил, что скоро — вряд ли. Программа составлена в кодах «Севера-3», а как выяснилось, кроме самых простых случаев, памяти этой машины для такой программы не хватает. Надо или переписывать ее в кодах «БЭСМ-6», или ждать, когда пойдут «Урал-4». Говорят, что у четверок будет программная совместимость с третьими. Но они пойдут не раньше чем через год.
И все время, пока он развязывал и завязывал свои папки, вытаскивал пачки исписанных бланков для программирования, показывал сложные, невероятно запутанные схемы АСУ, — все это время Давид Иоселиани ворчал и жаловался, что нет, мол, главного, нет модели, ядра, а без этого все рассыпается на ряд незначительных частностей.
К середине разговора я начал уже более отчетливо понимать, в чем причина его жалобных причитаний. Не хватало модели общего процесса функционирования АСУ, Вернее, функционирования матобеспечения АСУ.
Лида сидела в углу дивана около этажерки с книгами и рассматривала журнал, который она взяла с подставки торшера. Иоселиани рассказывал мне о своих работах и жаловался на отсутствие общей модели, жаловался и рассказывал.
Но в это установившееся, стабильное течение вечера, как ручей из-под камня, как далекое, медленно нарастающее осиное жужжашсие, подкрадывалась острая, сосущая боль, подкрадывалось ощущение. Наконец оно выбрало момент, бросилось на сердце и ужалило… Я уже не слышал Иоселиани и почти не видел перед собой ничего. В памяти осталась только Лида, которая, беззвучно шевеля губами, что-то говорила нам обоим.
Я прислушался к сердцу: острота первого удара прошла, но теперь оно стало биться все чаще и чаще. Пока не застучало в висках и не опалило щеки.
Тогда я обхватил голову руками и стал лихорадочно проверять свою догадку; сходится или не сходится. Не сходится? Нет, кажется, все-таки сходилось. Общая модель матобеспечения АСУ… Так ведь это же моя программа моделирования пакетного режима. Только вместо пакета задач на входе надо навешивать пакет программ, отягощенных разной лабудой, вроде графика, минимального объема информации и тому подобного. Далее: программа у меня универсальная — недаром я с ней столько вожусь. Стало быть, количество любых переменных, входящих в модель, произвольно. Кроме того, сами переменные могут быть сколь угодно сложными по структуре, то есть в их внутренности я могу запихать все, что угодно. А в данном случае все, что запихивают в свои программы авторы той или иной системы. Разные графики, приоритеты, ограничения на память, время и т. п.
Я хоть и не Фантомас, но в мыслях явно разбушевался. И, может быть, поэтому не придал большого значения странному тону, которым Иоселиани вот уже три-четыре минуты говорил с кем-то по телефону.
Наконец я заметил, что Лида подает мне отчаянные сигналы, пытаясь привлечь внимание к Иоселиани. Я взглянул на него и поразилюя той перемене, которая произошла с ним за несколько минут. Из увлеченного, уверенного в себе человека он вдруг превратился в провинившегося мальчика. Перебрасывая трубку, как горячую печеную картошку, из руки в руку, Иоселиани морщился, хмыкал, удивленно вскидывал брови. Но разговор уже подходил к концу. Не успел я как следует удивиться, как он уже закончился совсем.
Дальше вышло еще удивительнее. Давид Иоселиани заходил по комнате и стал говорить нечто несусветное. Сначала я думал, что не понимаю его речей из-за невнимательности. Но, взглянув на Лиду, я понял, что дело не в этом. Она тоже ничего не понимала. Не понимала, вернее, причины, так резко изменившей поведение Иоселиани. Но смысл, внешнюю, так сказать, сторону этого поведения, она схватила раньше меня. По крайней мере, пока я еще вслушивался в его бормотанье, всматривался в его покрасневшее, надувшееся лицо, в то, как ему явно неприятно было произносить свой бессвязный монолог, Лида уже аккуратно положила журнал на прежнее место, аккуратно поднялась с дивана, подошла к двери и, аккуратно открыв ее, вопросительно оглянулась на меня.
Тут только я уловил, что мы должны уходить. Что нас просто-таки просят об этом. Но инерция творческого общения была столь велика, что, уже одевшись, в прихожей я попросил Иоселиани дать мне с собой для проработки некоторые его материалы.
— Нет, я не могу вам их дать. Они у меня все в одном экземпляре и все мне нужны, — сказал Иоселиани. Потом, видно, сообразив, что машинистки не печатают ничего в одном экземпляре, он добавил: — Я тут, знаете ли, давал читать. Просили… А потом теряют. Вот видите, ничего и не осталось. Последние экземпляры остались.
Это прозвучало уже вроде «ходят тут всякие, а потом ложки пропадают». Я неловко простился с Давидом Иоселиани и, взяв Лиду под руку, покинул вместе с ней его квартиру.
Когда мы, поймав такси, ехали обратно в центр к Лидиному дому, я некоторое время колебался относительно темы для размышления: то ли еще и еще раз обдумывать догадку о блестящем применении моделирующей программы, то ли попытаться осмыслить ни с чем не сообразное поведение Иоселиани. Результат столкновения этих двух желаний был неожиданным: я внезапно утратил интерес ко всему, кроме Лиды, решил все, кроме Лиды, отложить на потом.
Все остальное не было скоропортящимся продуктом, и его можно было отложить на потом. Тем более что умственная лихорадка, охватившая меня, когда я понял истинный смысл моделирующей программы, значительно поутихла. Я вообще сторонник чистых состояний. Несмешанных. А выходка Иоселиани, чей-то звонок (чей?), послуживший ее причиной, явились наложением, которое нужно было отставить, отдумать в сторону с тем, чтобы чистое интеллектуальное переживание снова проявилось в рамке собранности.
Но Лида, кажется, еще не отошла полностью от перипетий визита.
— Гена, — сказала она мне, — а ты знаешь, что в наше время ничего не происходит?
— То есть? — До ее дома я решил ограничиться ролью подыгрывающего. Я просто любовался ею и ни о чем не хотел думать.
— То есть в буквальном смысле, — продолжала Лида. — Что-то происходит — это когда что-то выбиваегся из общего ряда, случается раньше, позже или вообще как-то не так, как этого ожидали. Это насилие над рутиной. А сейчас все идет своим чередом. Даже разводы… Даже открытия… Или, знаешь, мне кажется, и стихи пишутся сейчас своим чередом.
— И что же? Ваша финальная мысль?
— А вот вокруг тебя что-то происходит, по-моему.
— И как же это понимать?
— Ты знаешь, мне кажется, да я тебе только что это говорила, что событие, истинное событие, понимаешь, ускорение среднего темпа жизни — это в общем-то неестественно.
— Негэнтропия.
— Это неестественно, да, это пришпоривание какое-то. Но ведь для этого нужна энергия. Получается, что события происходят, когда кем-то затрачивается энергия.
Нужно, чтобы был кто-то, кто может позволить себе такую роскошь.
— О, если ты обо мне, то я вовсе не энергичен. Вокруг меня полно людей, которые могут подсуетиться куда эффектнее.
— Я говорю не о показухе. Это только я называю энергией, а в общем-то это нечто интегральное, это какая-то внутренняя тяжесть личности, которая создает вокруг себя водоворот. Какая-то воронкообразность, что ли, не знаю, как объяснить.
— Но тот, кто в эпицентре воронки — ниже всех.
— Да, как тяжелый камень.
— А если камень не хочет быть тяжелым?
— Камень не выбирает своего веса.
К институту я подошел в 3.15 утра. Огни в вестибюле были потушены, и двери закрыты изнутри. Достучаться до подсознания спящих охранников было делом нелегким, но нужным.
Наконец я прошел в машинный зал, разбудил «дневного» человека Гришу Ковальчука и спросил, на какую машину можно ставить мои ленты. Гриша попросил подождать. На сто девятой шел счет, но минут через десять он должен был кончиться. Я подождал, счет кончился, Гриша записал адрес остановки, помог мне поставить мои ленты и снова нырнул за ЛПМы, где стояла заветная коечка. И снова, глядя ему вслед, я не мог не удивиться: валяется человек на койке, а стрелки на брюках вроде бы этого не замечают. Как говорится, меняются, но в лучшую сторону. Колдовство, да и только.
Хоть я работал на машине с половины четвертого, но не спал-то я всю ночь. Поэтому, когда кончилась ночная смена, я решил идти домой отсыпаться. Я столько переработал на прошлой и позапрошлой неделе, что пропущенные полночи казались даже меньше лыка, которое, как известно, можно ставить в строку. Да и кто узнает, во сколько я вышел на машину? В конце концов, я мог в это время подготавливать информацию.
Хоть я работал на машине с половины четвертого, но не спал-то я всю ночь. Поэтому, когда кончилась ночная смена, я решил идти домой отсыпаться. Я столько переработал на прошлой и позапрошлой неделе, что пропущенные полночи казались даже меньше лыка, которое, как известно, можно ставить в строку. Да и кто узнает, во сколько я вышел на машину? В конце концов, я мог в это время подготавливать информацию.
Я прихватил с собой несколько томов СОМа, зашел к Постникову, узнал, что сегодня гостей из городов Союза не ожидается, и отплыл в сторону моря, что в переводе с внутриотдельского на литературный язык означает поехал домой.
Дома я с большим удовольствием обнаружил невесть как и от каких событий уцелевшую бутылку пива, выпил ее, позвонил Вите Лаврентьеву, чтобы он зашел на переговоры к Стриженову, достал из почтового ящика свежие газеты и лег, обложившись СОМом и последними известиями.
Через полтора часа я заснул сном праведника.
Я проснулся в шесть вечера и первым движением, как ребенок к соске, потянулся к телефону, стоящему на полу около дивана.
— Милый, что случилось? — спросила Лида. — Я проснулась среди ночи, а тебя нет. Я уж подумала, что мне все это приснилось.
— И как же ты установила истину?
— Не скажу.
— Скажи.
— Не скажу. Лучше ты окажи, к какой это ты девушке побежал среди ночи? Надеюсь, она сейчас еще рядом
с тобой?
— К сожалению, Лидочка, она не со мной. К тому же на нее большой спрос. Даже несмотря на то, что у нее весьма странное имя: «Север-3».
— Ты был на работе, да?
— Угу.
— А почему? Ты же ведь днем работал… У тебя что-нибудь не ладится?
Этот вопрос снова напомнил мне армейское время. Жена (тогда я был еще женат) почти каждую субботу приезжала ко мне в военный городок. Когда она сидела на КПП и ждала, чтобы меня вызвали на свидание, я чаще всего шуровал в каком-нибудь наряде. Если я был в карауле, то свидание, естественно, состояться не могло, жена оставляла у дежурного по КПП передачу для меня и уезжала обратно в Москву. Но с дневальства иди с кухни я, как правило, вырывался. И она припадала к моей пропахшей борщами и мытьем полов гимнастерке и, кося глазами, не смотрит ли кто в нашу сторону, целовала меня где-то за ухом, в шею. Потом, немного испуганно взглядывая на меня повлажневшими глазами (так ли она поступает, как положено, как надо поступать здесь, в комнате при КПП), она разворачивала целлофановые пакеты, где, сверхаккуратно обернутые и разложенные (я узнавал методическую манеру мамы), лежали бутерброды с ветчиной, бутылки с томатным соком, тюбики со сгущенкой и — главная ценность — газеты, свежие номера литературных журналов.
И пока все это разворачивалось, просматривалось, а часть прямо тут же съедалась, жена, гладя мои руки, говорила:
— И что это ты все в наряде да в наряде? Ты, наверное, все со старшиной споришь, вот он тебе и дает наряды вне очереди.
Наряды вне очереди! Вот самое суровое, что могло произойти со мной в армии, по мнению жены, мамы и прочих домочадцев. Моя служба, вероятно, рисовалась им цветной лентой о приключениях Максима Перепелицы. Что бы они подумали, если бы узнали, что самое суровое армейское наказание — наряд вне очереди — не был применен ко мне ни разу? Разумеется, чего не бывает в жизни: и со старшиной отношения не всегда были идиллическими; и комроты, старлей Рыженков, не всегда был в восторге от «неисправимо гражданского» (цитата из Рыженкова) солдата; и помвзвода сжимал кулаки и, закатывая глаза, кричал перед строем, что моим подворотничком лично он не стал бы чистить себе и сапоги. Чего не бывает в жизни?
А вот нарядов вне очереди я не получал. Не получал по той простой причине, что на внеочередные наряды просто-напросто не оставалось времени: 13–15 нарядов в месяц — вот вполне очередной, вполне законный паек, который я получал. Ни больше и ни меньше. Не меньше, но и… не больше.
Больше было нельзя, потому что после наряда полагалась ночь отдыха. Наряд дается через сутки — железный армейский закон. Так что мне, и Вите Лаврентьеву, и остальным было как-то все равно, как называются наряды, в которые мы ходили: очередные или внеочередные.
Я пытался рассказывать это жене, она ахала, огорчалась, но на прощание все-таки советовала быть дисциплинированней и собранней. Тогда, может, в следующий раз меня ке поставят в субботу на наряд.
И ведь действительно иногда не ставили. Жена была в восторге. Я тоже. И мы уходили гулять в лес, который начинался сразу же за военным городком.
А сейчас Лида — считает, что если я работал днем, а потом еще вышел на машину в ночь, то это не иначе, как по причине какого-то «агромадного» прорыва. А это просто такие фрагменты, такие «избранные места» в жизни, когда никакой прорыв, никакой аврал просто невозможны. Для них просто не остается места, потому что неотложными, «очередными» делами забита до отказа обойма суток.
Впрочем, судя по некоторым невольным намекам, Лида тоже не избежала таких «избранных мест».
11. Витя Лаврентьев
Я не знаю, чего этим людям все надо, Генке особенно. Ну а у Комолова, конечно, тоже сдвиг по фазе. Ну пришли мы с Гонкой из армии, наладилось у него с работой. Резвее даже пошло, чем я ожидал. Программирует-то он нормально, не хуже, чем Акимов. Правда, и не лучше. Но, опять-таки, и диплом не совсем тот, так что на ходу ему пришлось врубаться, да Акимов и начал чуть не на пять лет раньше. А как сейчас обернулось? Где тот и где этот? Как Геныч вылез за три сезона всего! Ну я в это не вникаю. Попер н попер. В теории, говорит, силен. Матлогику волокет, будь здрав. В общем, чан варит. Ну и добре. Да и в струю, наверное, попал, ну и пошел по должностям, как семечки щелкать. Добре, добре. Если бы кто другой, не сказал бы так, подумал бы еще. Уж больно быстро. Ну, тут-то все путем. Все так. Это ж Лександрыч, не шантрапа какая-нибудь. Не локтями парень работает, а чаном собственным. Ну и все, значит. Нам-то что? Живи себе на здоровье, расти над собой на страх врагам, на радость маме. Сделал дело — гуляй по себестоимости. Никто слова не скажет. Я его еще в армии просветил — нет у него никаких темных пятен. Н думать-то об этом — пустое. Когда в самое первое, а значит, в самое лихое с непривычки время в карантине, когда все по углам жмутся, по тумбочкам своим шурхают, как мыши, а он, только что из наряда, на парах, на втором ярусе в белых кальсонах, широченных, как шаровары, «Красотки кабаре» для всей казармы отплясывает — такого Геныча чего просвечивать. Спорить он, правда любил всегда замысловато. Закидонисто аже. Но не по-пустому, не пустобрех. Тоже ведь всегда или для интереса или для смеха. А не по-пустому.
Ну ладно, и привел он меня к своему лучшему другу, к Комолову. Опять же, зачем привел? Вроде бы все ясно, раз тот лучший друг, ну и я после армии не последний человек для Геныча стал. Хорошо. И вот трое нас. Казалось бы, чего даже и лучше. Трое, так что для мужиков вроде бы и цифра сама что-то подсказывает… Н-да, в общем-то, для меня на данном этапе эта цифра вроде бы и не цифра. Нет такой, и шабаш! Ладно. Заметано.
В общем, с одной стороны Гена, который нам «Красотки кабаре» отплясывал и которого и просвечивать не надо, с другой стороны Комолов, парень тоже, надо сказать… Этот даже покрепче Гены, этот… Словом, я таких признаю: наговорить может с ходу с три короба, и все крепко, не понаслышке, а спокойный, не лезет, не перебивает, в общем, не карабкается на скамейку, чтобы речь толкнуть. У Геныча, кстати, это немного есть. Ну не в этом дело, ладно.
Ну и я. А я, тоже дело известное, — Витя Лаврентьев. О программировании говорить не буду, об этом другие и так много треплют, ну а в общем, что ж, когда надо, я — за стресс, когда надо — за прогресс. Насчет стресса, правда, увлекался иногда маленько, то есть, точнее говоря, здорово, а уж если официально выражаться, то «систематически и в больших дозах». Но, как говорится, все не со зла, все по глупости. В общем-то, сам на себя шишки скидываю, сам и разгребаю. Ну а насчет прогресса — это опять-таки, пожалуйста. Не хуже других, то есть опять-таки Гены с Комоловым, «могём». Тонкостей я особо не любитель, ну а если задачка из анализа или начерталки поглуше или даже просто идейка какая закидонистая, — только чтоб четко, без вывертов и словес двойных, — тут почему бы и нет? Я и на олимпиадах участвовал… Ну что об этом?
Так что, с одной стороны и с другой стороны… А в общем, в том-то и дело, что тут стороны какие-то чувствуются. Друзья-то друзья (а как же иначе?), а какое-то между нами напряжение. Замкнуты вроде накоротко, во так им надо, чтобы не совсем напрямую, когда ток идет, а искры нет. А если уж с шахматами сравнивать, то я для них получаюсь вроде как доска, на которой они фигурки свои выстраивают. Один скажет удачное, только присоединишься к нему, а он тут же тебя и осаживает: мне, мол, большинства не надо, я вроде того, что идею только доказываю, а не для того, чтобы над другими верх брать или вообще что-нибудь доказывать.