— Так, Иван Сергеевич, вот наше отношение. Вот в этом отзыве.
— Э, нет, Геннадий Александрович, когда академик спрашивает, какова ваша позиция, стало быть, позиция может быть только одна.
— А что, наш институт зависит от Ванииа?
— Да дело тут, конечно, не только в Ванине, Если ты помнишь, все началось со страху. Карцев испугался, что с утверждением куриловской системы все остальные работы по матобеспечению прикроют. В том числе и в нашем институте.
Так что, Ванин нас еще больше напугал?
— Нет, успокоил. Оказывается… понимаешь… в общем, там неясная пока еще история… Словом, выплывает тут, кажется, твой шеф, Борисов. Не исключено, что это он через кого-то в главке подпустил Карцеву эту «утку».
— А на самом деле?
— А на самом деле прикрывать другие работы никто пока не собирается. Конечно, что у кого на уме, неизвестно, но никаких решений или даже каких-то явных разговоров в таком аспекте не было.
— А зачем?
— Что зачем?
— Зачем это Борисову-то? Он что, перегрелся?
— Он не перегрелся, дорогой мой. Когда он затевал это дело, он не был еще начальником отдела, как ты помнишь. Ему нужны были заказы. Заказы. Срочно. Как можно более выигрышные. Людей он набрал, нужны были темы. Работа. Чтоб можно было показать товар лицом. Темы наверняка: быстрые и безотказные.
— Ну, куриловскую систему анализировать не такая уж и простая штука.
— А ты на что? А как же, Геннадий Александрович, ты получаешь неплохие денежки, парень ты башковитый (из частного разговора с Борисовым), так вот, будь любезен, помоги своему начальнику в минуту трудную.
Перед моими глазами промелькнуло лицо-воспоминание. Лиля Самусевич. В тот вечер, когда мы вместе вышли с работы, когда она дала мне адрес Иоселиани, а я поспешил отделаться от нее, чтобы позвонить Лиде.
Промелькнуло ее укоризненное, недоумевающее лицо, когда я предложил ей принять участие в работе над отзывом. Она недоумевала, как это человек, как будто и не глупей ее, не понимает вещей, которые она понимает очень даже хорошо.
Мне стало стыдно. Двух моих ночей (ведь я стремился, и стремился — это еще не то слово, пустить программу именно к Совету генконструкторов), тридцати моих лет, короткой моей любви, длинных и бездарных раздумий.
Раздумья, которые сталкиваются с действием. Раздумья, которые опережаются действием. Такие раздумья пошлы. Пошлы и опасны. Пошлы, опасны я смешны.
Перфолента с программой… Контрольные распечатки… Завтра я выложу их на стол Борисову или Телешову, и Телешов запрет их в сейф, чтобы держать там и обессмысливать. Для него это будет как еще один мешок картошки, которую можно сбыть, но только при максимальном поднятии цен. Он даже погладит меня по головке. Будет гладить один день. А может, неделю. А затем… мальчика отправят в кино. Потому что мальчик мешает взрослым заниматься делом. Мальчик будет уволен по собственному желанию. А его гениальная, дьявольски хитроумная программа моделирования будет отлеживаться в сейфе у дяди. Завтра…
А куда это мы едем сегодня? Ах, да, на Совет генеральных конструкторов. А зачем мы туда едем? Ведь мы же не генеральные конструкторы. А генеральным конструкторам наше мнение вовсе, оказывается, ни к чему.
— Так что мы едем, Иван Сергеич? — спросил я Постникова.
— А наблюдателями, Гена. Для общего развития, так сказать. Тебе что, не нравится? Ну, в крайнем случае, можешь задать пару вопросов, когда Северцев будет докладывать. По мелочам.
— Но ведь наш же институт головной. Мы просто обязаны выступить. Положительно или отрицательно, но ведь для решения все равно нужна наша виза.
— А мы и выступим. Только не мы, Геннадий Александрович, не мы с тобой, а Коротков. Он и выступит.
— Начотдела по сетевому? По СПУ? Они еще что-то там для министерства считают…
— Вот именно. Он все эти годы и держал связь с Северцевым от нашего института. Так что получается без всякой партизанщвжы. Вот так.
Еще раз промелькнуло лицо Лили Самусевич. Мое наивное, ослино-упрямое мычание разнеслось окрест для всех желающих его слышать. Но вряд ли в данной ситуации я уже мог рассчитывать на большое число желающих. Кого интересует, как и почему ты оказался в дураках. Интересуют те, кто не оказался.
Приехали мы в Курилово. Нашли новую, не обжитую еще шестиэтажную коробку, на втором этаже которой и находился нужный нам конференц-зал. Отметились в кулуарах у подтянутого, чрезмерно жестко смотрящего молодого человека, взяли у него буклет куриловской системы (я взглянул на тираж буклета — ого! Северцев явно проходил в дамки, тираж-то — три с половиной тысячи!) и прошли в зал.
Мы немного запоздали, поэтому ждать не пришлось. Только нашли два места (слишком близко от составленных буквой П зеленых столов, за которыми восседали сами генеральные конструкторы. Слишком на виду, но ничего, зато слышно отлично), как разноголосица умолкла, и на трибуну поднялся худой, среднего роста человек со взъерошенными волосами, с криво держащимися чуть не на кончике носа очками и, сразу видно, что в очевь дорогого материала костюме.
Это и был Северцев. Он производил странное впечатление. Смешанное. Неудачник, которому повезло. Нелепо, но факт. Говорил он увлеченно, но скомканно. Небрежно бросал факты и цифры, которые должны были, конечно, подействовать на меднолицых, задумчивых генконструкторов. На багроволицых, застывших в напряжения промышленников, засевших в средних и задних рядах, «интеллигент», — подумал я о Северцеве. Но как ему удалось сколотить за собой такой кулак? Может быть, частичная разгадка в стиле его речи? Уж слишком легко он перепрыгивал даже через теоретически неясные проблемы матобеспечения (незнакомые, конечно, промышленникам), слишком оптимистично громыхал об организационных формах внедрения (и генконструкторы видели, что и Северцеву эти проблемы близки и понятны), слишком фамильярно он обращался с фактами, с возможностями техники, с будущим.
Нет, это не интеллигент, не шляпа. Но и не легендарный, волевой тип вундеркинда: в 25 лет — доктора, в 30 — академика. Это любопытный средний тип, но смешение в нем совершенно органично. Он, конечно, увлечен своим делом и, пожалуй, даже верит в него. Верит, что его система — лучшая из существующих. (Здесь он, кажется, даже и не ошибается.)
Но верит ли он, что его система действительно универсальна? Что ее действительно надо внедрять в таких масштабах? Вернее, не так: верит ли он, что ее внедрение действительно нужное и полезное дело? Что оно действительно даст экономический и технический аффект?
Вот это уже вряд ли. Но Северцев, конечно, и не обманщик. Он просто не думал над этими проблемами. Он интеллектуален, да не слишком. Не слишком, чтобы не оторваться от мира сего. Сделан дело — продай смело. Даже среднее по качеству изделие умелый зазывала продаст на более выгодных условиях, чем некоммерсант самый лучший товар.
А тут еще и покупатели — народ, мягко говоря, не очень понимающий. Они всю жизнь работали среди слов «план», «сырье», «поставки», а тут вокруг них вьются комарами какие-то новые: «операционная система», «быстродействие», «объем массивов».
Северцев кончил, уверенно запахнул папку с листками тезисов и прошел на свое место. Сразу было видно, что все решено заранее. Вернее, предрешено. Промышленникам навязывался товар, отказаться от которого можно было только при наличии веских оснований. На их интуитивную неуверенность легко можно было наклеить ярлык типа: «технический консерватизм», «близорукость» и т. п. А веских оснований они сформулировать не могли. Никто куриловскую систему всерьез не знал и не изучал, Никто, кроме меня. А мне дали «добро» только на выступление «по мелочам».
Ну что ж, можно начать и по мелочам, а там как получится. Я послал в президиум записку, в которой просил слова. Записка почти сразу вернулась с пометкой; сделанной синим карандашом: организация? Я подписал название института и снова отослал ее. На этот раз прошло около десяти минут (выступали промышленники с робкими, чаще всего не идущими к делу вопросами. То, что на них надвигается стихийное бедствие, с их точки зрения, конечно, им было ясно. Желательно было выяснять только, каких оно размеров и с какой скоростью приближается), да, прошло минут семь-восемь, и записка снова вернулась ко мне. На этот раз синий карандаш начертал на ней следующее: «Ваш институт выступает через два человека».
Ага, наш институт — это, стало быть, Коротков, начотдела СПУ» Ну что ж, послушаем хоть его.
Слушать-то, правда, было нечего. По существу вопроса Короткое не сказал ничего. И вообще все, что он сказал, уложилось в три минуты каким-то жалким, карикатурно не идущим к делу бормотанием. Он упрекнул Северцева, что документация выполнена на очень низком полиграфическом уровне: печать бледная, цифры и специальные обозначения часто трудно разобрать, ну и другое в таком же роде.
И все. И он прошел на свое место и сел. «Наш институт» выступил. А ведь мы — головные. Тут уж промышленники смекнули, что все решено и подписано, а присутствуют они при торжественном выносе ключей победителю. Ключей не от города, а от бюджетов их предприятий.
— Коротков что, нашего отзыва не читал? — спросил я Ивана Сергеевича.
— Почему же не читал? Читал. — Постников говорил с явной неохотой. Его уже начинала тяготить моя бесконечная жажда объяснений. — Дал я ему вчера на час, ознакомиться.
— Мог бы и упомянуть…
— А зачем? Это каток, Геннадий, а ложиться под каток — занятие малологичное. Неужели ты думаешь, что все, кто поддерживал Северцева, начиная от Ванина н ниже, что все они вдруг признают, что три года делали из мужи слона, и все это только потому, что некий Геннадий Александрович слишком добросовестно отнесся к заданию начотдела? Да в общем-то и система неплоха. Работу они, конечно, адовую прокрутили. И кусков у них работающих предостаточно.
— Но ведь она не универсальная, Иван Сергеевич. А они хотят ее внедрять и восьми министерствах. Ведь она не универсальная, это сразу видно. И у нас в отзыве это показано…
— А где ты возьмешь универсальную, а? Это, между прочим, вопрос.
В институт мы вернулись поздно, уже к концу рабочего дня. Расстались красиво: Иван Сергеевич молча — в одну сторону, я — в другую.
Я чувствовал себя пусто и гулко. Как зал, из которого вынесли мебель, да еще и подмели вчистую. Зал был пуст, но все-таки он существовал. Я все-таки написал отзыв и пустил программу. Я много и удачливо поработал. А такое чувство прогнать непросто. Оно капитал верный, инфляции не подлежащий. Но как и где пустить его в оборот? Пока — глухо. Глухо и в переносном в в прямом: пока я сидел за столом, задумчиво перелистывая отпечатанный отзыв, все разошлись. Разошлись, потому что кончилась работа.
Я вложил в свой стол отзыв, перфоленту с программой, контрольные распечатки, закрыл стол на ключ, а ключ засунул во внутренний карман пиджака.
В вестибюле я нагнал Сережу Акимова и Витю Лаврентьева. Лаврентьев объяснял Акимову один из своих партизанских приемов — что делать с ЛПМом, если не ищется зона.
Ребята спросили, как прошло в Курилово. Я вяло махнул рукой, сказал, что расскажу завтра, а сейчас у меня свидание.
— Системку забили, но нам это ничем не грозит. Я примерно так слышал, — сказал Акимов.
— Да, примерно так оно и есть, — отговорился я. Что было с ним спорить, да он и говорил верно. «Нам», то есть Акимову и еще многим, это действительно ничем не грозило. Никто никаких тем закрывать пока не собирался. Более того, я догадывался, что Северцев, выколотив для своей системы магический титул «типовая», не очень-то будет теперь рваться в бой. Иногда для автора системы важнее само решение о внедрении, чем реальное внедрение.
Решение есть, людей и помещения у Северцева теперь никто не отнимет, чего же еще? Работай — не хочу. И глядишь, через три-пять лет в недрах громадного коллектива созреет новый, юный сверх-Северцев, и вместе с новыми, юными помощниками он сработает новую, более удачную систему. И тогда все внимание переключится на эту новую систему, и заглохнут даже те робкие, вялые попытки внедрения старой, которые будут делаться за эти годы.
Так, может быть, это и есть естественный путь развития? Так сказать, закономерная колея технического прогресса? Несмотря на всю ее архинелепость и ультрарасточительность?
Но все эти годы электронная техника будет внедряться на предприятиях только урывками, только кустарно н время от времени. Но через несколько лет в руках у пока неизвестного сверх-Северцева окажется опять только система. А систему надо внедрять, а это опять несколько лет, и где гарантия, что она не устареет так же, как а предыдущая? И где гарантии, что в ней с самого начала не будет, как и в северцевской, крупных недостатков, неувязок, ляпов?
Не только где гарантии, но где даже ясное понимание, какой должна быть типовая система? Где строго сформулированные параметры и требования? Опять и опять: без общей теории не обойтись. Никак не обойтись без нее. И ее нужно создавать быстро. Очень быстро. Подходы уже есть, нужны люди, квалифицированные люди, работающие в одном направлении.
Акимов уже ушел, и я наметил, как мой внутренний монолог превратился в диалог с Витей Лаврентьевым. Разговор складывался стоящий, но мы все еще пребывали в вестибюле. А около института, наверное, уже ждала Лида.
Мы вышли наружу, и я сразу ее увидел. Лида улыбнулась мне как выздоравливающему больному (причины именно такой улыбки я, конечно, понимал, но за густотой последних впечатлений я уже не реагировал на нюансы. А такая улыбка — конечно, шанс. Основное — мы любим друг друга, и я даже собираюсь стать настоящим мужчиной. Надежным). Мы подошли к Лиде, и теперь все втроем бестолково и дружелюбно топтались на месте, Лаврентьев не знал, должег ли он сразу покинуть нас, Лида вообще еще ничего не знала, я и вообще ничего еще не начинал соображать.
Но нам было хорошо вместе. Славно. Поэтому мы простояли вот так вместе, еще не разбегаясь и не озабочиваясь уговорами, всего-то минутку… Кто же мог знать, что этого не надо было делать? Кто вообще может хоть что-то знать? А через минуту рухнуло все.
Последние дни я не «докладывался» ни Борисову, ни Телешову. Я работал ночи напролет (буквально), днями отсыпался, готовил информацию к ночи, виделся с Постниковым. Я выжал из себя все, но я и сделал все. Все и к сроку.
Я полагал, что претензии могут быть только у меня к ним. В том, что вся моя работа оказалась ловлей рыбки в мутной воде. Так оно, по сути дела, и было.
Я не учитывал только одного (не учитывал ясно. Забывал учитывать): объективная правота не избавляет никого от субъективных усилий. Твои нервы, твое знание людей и отношений, постоянный учет реальной ситуации — вот тот проявитель и закрепитель одновременно. Латерна магика, тот волшебный фонарь, освещающий экран объективно сделанного. Не включится фонарь — и что бы ни было нарисовано на полотне, какими бы узорами дивными оно ни расписано и ни изукрашено — все будут видеть лишь серый, безмолвный прямоугольник.
Я забылся. Я не докладывался. Я предполагал, что Чапая не судят. Я сам собирался судить.
Словом, мы стояли втроем, и в это время из подъезде вышли еще трое: Телешов, Васильев (который «брал на
диктофон» Цейтлина во время разговора у Борисова) и Коротков, выступавший от нашего института на сегодняшнем совещании. Как только они вышли, так сразу начали совать друг другу ладошки. Прощаться, насколько я понял.
И в этот момент Телешов взглянул на нас. В упор, на всех троих. Оценил наш состав, еще что-то обмозговал, а затем громко, отчетливо и развязно сказал (почти крикнул):
— Ясненько, Геннадий Александрович, почему это тебя на рабочем месте не доищешься. Где уж, когда тебя такие, с позволения сказать, дамочки прямо у ворот отлавливают.
В ту же секунду вокруг меня как бы все вспыхнуло и снова погрузилось во мрак. Все было кончено. Слова были произнесены.
Что же делать? Объяснять Лиде, что все это глупо, рассчитано на дураков? Заставить Телешова извиниться? Я стоял и смотрел себе под ноги. Я оцепенел.
В оглохшем и ослепшем мире, в бессмысленно-вспотевшем, в постыдном — оказывается, еще были какие-то звуки. Я чуть вскинул веки: это были шаги Вити Лаврентьева. Поскрипывающие по снегу. Легкие. По направлению к Телешову. Витя подошел к нему и махнул левой ладонью. Просто, как бы по-кошачьи провел. Потом снова сунул ладонь в карман пальто н вернулся к нам.
Васильев, Коротков, я и Лида, сам Телешов — зашевелились, что-то произнесли, поменяли позы. Ситуация разрешилась: па правой щеке Телешова стремительна расцветало красное пятно.
Витя Лаврентьев дал ему пощечину. Дал Телешову в морду. Можно сказать и так. Наверное, можно и еще как-то. Но это сделал Витя Лаврентьев. Не я.
Что-то говорил Телешов и даже порывался подойти к нам. Что-то говорили Васильев и Коротков и вроде бы не давали ему проходу. Что-то наконец (мучительно-бессмысленное что-то) сказал и я Лиде. Нехитрый ритуал размахивания кулаками после драки.
Наконец наши тройки разошлись в разные стороны. Естественное равновесие было восстановлено. Некто назвал незнакомую ему женщину «с позволения сказать дамочкой» и получил за это в морду. Но женщиной этой была Лида. А равновесие восстановил Лаврентьев. Не я.
Зато с Лидой вдвоем остался именно я. Витя быстро попрощался с нами и исчез куда-то. В незамеченно-безразличном направлении. Мне бы исчезнуть с ним, но я пока мало что соображал. Время восстановления еще не пришло. Еще было время находиться в грогги.
Лучше бы одному, конечно. С Лидой сейчас ни о чем говорить нельэя. Расстаться надо сейчас с ней.
Хоть бы расстаться как-нибудь так. Только бы не сорваться. Только бы…