Но я с любопытством (любопытство? — это да, это честно. Признаюсь, но не каюсь) понял, взял на заметку, что его активность и удачливость наконец подсунули ему партнеров, которых ему так не хватало в моем лице. От которых ему несдобровать. Это скорее всего. Но уж в любом случае эти маститые мальчики, эти Борисов и Телешов, заставят его отнестись к ним серьезно. На этот раз улыбочкой или даже благородным взрывом эмоций ему не отделаться.
И еще я подумал: а если так, если этим всем, если всей своей виртуозностью ему не отделаться, то тогда чем? По всей логике получается: несдобровать.
Его проверят на серьезность намерений, на внимательность к скучным людям, к вполне материальным и потому таинственным для него побуждениям. И всего этого не окажется в наличии.
4. Геннадий Александрович
Чего-то философ недодумал. И так, конечно, многое ухватил, с ходу причем. Ну да то, что он молодец, я и без него знаю. Восхищаться аналитикой Комолова и цокать языком — занятие не из оригинальных. И все-таки: недодумал он чего-то. Недоглядел. Я хоть не знаю, чего именно (а должен бы уже знать), но зато точно знаю, что это не все.
Я сижу за своим столом и пытаюсь прибрать безобразно разросшееся хозяйство на нем. Слева от меня два молодых специалиста — Люся и Лена. Люся — ничего. Впрочем, Лена тоже бы ничего, но объемы… Это уже за гранью приличия. Иллюстрация к выражению: «кормят, как на убой». Сидят, шушукаются. Обсуждают разницу между командами 10 и 11. Я им не мешаю. Пусть доходят, как тесто в печи. Годика через три-четыре, может, вырастут до среднего программиста. А нет — перейдут к экономистам или координаторам. Там фиаско с выбором профессии обнаруживается не так очевидно. Научные работнички — стоило бы ввести такое звание. А почему бы нет? Есть научные работники, а почему нет научных работничков? У нас в фирме, особенно у нас в отделе, их больше чем достаточно. Или вот еще: научный сотрудничек: Младшенький и старшенький.
Прямо передо мной стол Зинченко. Она с утра вся ушла в бланки с программой. Что-то пишет, перечеркивает, лихорадочно перебирает бланки, листает систему команд. Эта хоть настойчива. Настойчива и самолюбива. Способностей, правда, пока на горизонте не наблюдается, а все-таки элементарные блоки она расписывает уже солидно. Можно и не проверять, а прямо вставлять в программу. Правда, вот с перепиской ленты на ленту с одновременным упорядочением массивов по номерам она что-то забуксовала. Третью неделю пишет. Ладно, работает — значит, сделает. Надо бы подсказать Акимову, чтобы посидел с ней часика два, набросал в общих контурах идейку. А вот и он.
Сережа подошел сзади, наклонился из-за спины и вполголоса сообщил, что Самусевич сегодня и завтра не будет. Записалась на два дня в библиотеку.
— Телешов не возражал? — спросил я его.
— Нет. Завел, правда, свою обычную бодягу, что, мол, люди мы взрослые, сами все разумеем, а придут, мол, сроки, ну и в том же роде… Закончил подчеркнуто уважительно к тебе. Сказал, что если руководитель группы знает, куда и зачем вдет его сотрудница, то он в эти дела не вмешивается.
— А я знаю?
— Теперь знаешь.
— Ага… Иу, понятно. Серж, а где же твоя новая протеже?
Серж пропустил мимо ушей «протеже» и сообщил, что Ларионовой пока негде сидеть. Поэтому она временно будет заниматься у себя внизу, в телетайпной.
— Ты ей что-нибудь уже дал? — спросил я его.
— Пока нет. Чего же до приказа спешить? Пусть поупражняется на чем-нибудь легком.
— Мой милый, Светлане Федоровне упражняться на легком — терять квалификацию. Как тебе известно, научиться программировать труднее, чем водить машину, и легче, чем водить самолет. Так вот, даю справочку: Светлана Федоровна Ларионова два года летала на спортивном Самолете в аэроклубе, усек?
— Усек. Ну, ладно, я погнал.
— Постой. Сигареты есть?
— Только «Новость».
— Пошли в коридор, выкурим по одной.
Только мы заняли излюбленную позицию курильщиков этажа, то есть место у подоконника, и окутались первыми клубами дыма, как из нашей комнаты выскользнул Иван Сергеевич Постников. Элегантной походкой старой большой птицы, держа под мышкой свернутый трубочкой журнал, он тут же направился к нам.
— Здравствуйте, Гена. Что это вас не видать совсем? — начал он, подплывая ближе.
— Здравствуйте, Иван Сергеевич. Я в ночную смену выходил на машину. Так что уж днем, сами понимаете, восстанавливал утраченные калории.
Но он, кажется, не очень интересовался ответом на свой заданный для разгона вопрос Журнал был вынут из-под мышки и тут же придвинут ко мне вплотную. Разумеется, это был шахматный журнал, заложенный на странице этюдов и задач, и Иван Сергеевич, как полководец карту сражения, рассматривал теперь эту страницу, сосредоточенно и многозначительно поглядывая на верхнюю диаграмму.
В это время из комнаты выглянула Зинченко и позвала Акимова. Серж поплевал на сигарету, бросил ее в урну и пошел на место.
— Кооперативный мат, — восхищенно и недоумевающе сказал Иван Сергеевич. И было не очень ясно, подразумевает он задачу или что-то еще, потому что смотрел он не на диаграмму, а прямо мне в глаза. Но я взглянул на страницу и странное чувство рассеялось. Под верхней диаграммой стояла надпись: кооперативный мат.
— Иван Сергеевич, — начал я, — я, честно говоря, не очень разбираюсь в этих задачах. Кому здесь мат?
— Красотища-то какая, Геннадий Александрович. Красотища-то, задумчиво ответствовал Постников. После паузы продолжал: — А кому удастся, Гена. Здесь все друг дружке помогают. Кооперация, одним словом, понимаешь? Взаимная помощь и сосуществование. Ну а в конечном счете кто-то получает мат.
Такой степени двусмысленности, переходящей даже в намек, я от Постникова не ожидал. Не ожидал и заинтересовался. Теперь надо было не дать ему снова уйти в раковину.
Думал я, думал (секунд пять, разумеется, больше неудобно было бы) и, ничего не придумав, пошел напролом:
— Иван Сергеевич, вы, когда много внимания не можете уделять отделу, ну, другие, скажем, дела или еще что…
— Так у меня, слава богу, и так все идет нормально в отделе.
— Ну не всегда же. Сейчас вам тему переписали на год, а если бы нет? Обязали бы, допустим, к декабрю закрыть. Ну и отчетишко, худо-бедно, какой-то надо было бы состряпать, словом, все как полагается. А непосредственно у вас времени на это нет. На конференцию, допустим, вас приглашают. На какую-нибудь заманчивую этакую.
— Гена, кончай свои вводные, давай посмотрим задачу. Скоро обед, а там я должен зайти к Карцеву — и в министерство.
— Ну что, Иван Сергеевич, небось стали бы гайки закручивать, из подчиненных масло давить, а?
— Видишь лп, во-первых, это весьма неприятное занятие, во-вторых, требует значительных затрат личной энергии. Подчиненные сейчас пошли такие, что, пока гайки закрутишь, резьбу на болту сорвешь.
— Ну зачем же вам личную энергию расходовать? Есть ведь и заместители.
— Во всяком случае, я как-то всегда обходился без подобных процедур. Хотя начальничков таких встречал. И нередко. Не мешают (в целом, конечно, не мешают. А по мелочам — сколько угодно), но уж и помощи от них как от козла сгущенного какао. Иди даже меньше. Тут точные цифры трудно определить.
Деликатным смешком я отметил юмористическую эскападу Постникова и осторожно ввел зонд в самое больное (для меня, конечно) место.
— Ну, это дело вкуса, Иван Сергеевич. Вы человек утонченный, эстет от науки, можно сказать. А другой человек попроще — в профессорской семье не рос, к обхождениям не привык. Ему задание только вынь да положь.
— Это все, Гена, нюансы. Если дело делается, значит, в общем и целом все вообще идет правильно.
— Ну не будем упрощать, Иван Сергеевич. Допустим, в настоящий момент дело делается, то есть, по вашей терминологии, все идет нормально. Что должен делать начальник? Любыми средствами (теми, в которые он верит, к которым он привык) ему нужно поддерживать это стационарное состояние. А если он делает все, чтобы сорвать настрой? Приемов тут много — не мне вам говорить. Противоречивые указания, нагнетание нервозпости, грубость… В общем, полный «джентльменский» набор.
Иван Сергеевич стал смотреть на меня в упор и говорить подчеркнуто членораздельно.
— Ну и что? — спросил он тяжеловесно.
— Зачем, Иван Сергеевич? Зачем? Вот что меня интересует.
— А он, может, считает, что люди и так будут работать. Подумаешь, нервозность, грубость… Люди и не такое выдерживают.
— Но все-таки зачем? Зачем рисковать-то, выдержат— не выдержат люди, когда в этом необходимости никакой нет.
— Но все-таки зачем? Зачем рисковать-то, выдержат— не выдержат люди, когда в этом необходимости никакой нет.
— А затем, Гена, эх, зря я к тебе подошел, время только угробили, придется одному кооперативный мат разбирать, н-да… так вот, иногда мало, чтобы ты хорошо работал. Иногда надо, чтобы при этой ты думал, что работаешь плохо. И думал об этом ежедневно, ежеминутно. Чтобы ты почти и не сомневался в этом.
— Ну не будем упрощать, Иван Сергеевич. Допустим, в настоящий момент дело делается, то есть, по вашей терминологии, все идет нормально. Что должен делать начальник? Любыми средствами (теми, в которые он верит, к которым он привык) ему нужно поддерживать это стационарное состояние. А если он делает все, чтобы сорвать настрой? Приемов тут много — не мне вам говорить. Противоречивые указания, нагнетание нервозпости, грубость… В общем, полный «джентльменский» набор.
Иван Сергеевич стал смотреть на меня в упор и говорить подчеркнуто членораздельно.
— Ну и что? — спросил он тяжеловесно.
— Зачем, Иван Сергеевич? Зачем? Вот что меня интересует.
— А он, может, считает, что люди и так будут работать. Подумаешь, нервозность, грубость… Люди и не такое выдерживают.
— Но все-таки зачем? Зачем рисковать-то, выдержат— не выдержат люди, когда в этом необходимости никакой нет.
— Но все-таки зачем? Зачем рисковать-то, выдержат— не выдержат люди, когда в этом необходимости никакой нет.
— А затем, Гена, эх, зря я к тебе подошел, время только угробили, придется одному кооперативный мат разбирать, н-да… так вот, иногда мало, чтобы ты хорошо работал. Иногда надо, чтобы при этой ты думал, что работаешь плохо. И думал об этом ежедневно, ежеминутно. Чтобы ты почти и не сомневался в этом.
5. Диалог первый: телефонно-необязательный
— Алло, это вы?
— Я.
— Почему вы в Москве?
— А почему я не должна быть в Москве?
— Вы сказали, что уезжаете на месяц, а прошло всего две недели.
— Простите, кому сказала? По-моему, самое время представиться.
— Помните, в парке, на углу Каляевской и Садовой вам предложил спички один молодой человек?
— Ну, допустим, не такой уж и молодой.
— О, так вы помните? Я был так озабочен получением телефона, что имя его обладательницы…
— Извините, я тоже виновата. Я заспешила, а вы…
— Гена…
— Да, Гена. Вы, кажется, заполучив мой телефон, полностью утратили ко мне интерес. Для вас это была чисто спортивная задача.
— Теперь-то вы убедились, что нет?
— Не совсем. Вы позвонили, зная, что меня нет в Москве. Значит, наудачу. От нечего делать.
— Мне действительно нечего делать. Но вы знаете…
— Лида… На всякий случай имейте в виду, что меня зовут именно так.
— Да. Так вы знаете, Лида, когда нечего делать, это еще ничего не значит.
— То есть… не говорите красиво, Гена.
— Нет, я только хотел сказать, что «от нечего делать» можно ведь по-разному понимать.
— Понимать по-разному можно все.
— Лида, а почему вы все-таки в Москве? Вы давно вернулись?
— Я и не уезжала. В Минске должна была теоретическая конференция состояться, а ее перенесли иа два месяца.
— Значит, через два месяца поедете?
— Нет, не надо теперь уже. Сборище состоится в Москве, чуть ли не напротив моего дома. Гена, подождите минутку. Я только открою дверь… (Я слышу шорох в телефоне, когда она кладет трубку, затем несколько голосов.) Гена, вы меня извините, ко мне друзья пришли. Позвоните как-нибудь в следующий раз.
— Лида, с вами увидеться сегодня можно?
— Сегодня вряд ли. Н-нет, определенно нет. Я сегодня занята, к сожалению.
— А завтра?
— Еще не знаю. Гена, вы позвоните, я мы договоримся. Хорошо?
— Хорошо.
— Ну, всего доброго.
— До свидания.
6. Геннадий Алиссандрович
Стриженов раз осторожно высказал мне свое недоумение тем, что я остаюсь в отделе Борисова я не перехожу к нему. Хотя бы к нему. А ведь есть и другие.
Стриженов делает транслятор. Весь его отдел, конечно, делает. А он начальник отдела. Стриженов не администратор, а работник. Он делает примерно 4/5 всей работы отдела. Все остальные — по мелочам. Отлаживают мелкие блоки, выслеживают мелкие ошибки. Всю идею транслятора держит в голове он сам. И его такое положение вполне устраивает. Григорий Николаевич Стриженов — нормальный человек. А какой нормальный человек не получает удовольствия от интересной работы? Транслятор — это интересно. Вот Григорий Николаевич им и занимается. Уже пять лет. Закончил за это время два варианта транслятора ТК-1 и ТК-2 и сейчас разрабатывает ТК-3, самый мощный и универсальный.
С точки зрения государственных интересов, начальник отдела должен был бы, конечно, больше загружать своих сотрудников, не столько самому закапываться в дебри программ, сколько организовывать и координировать. Но Григорию Николаевичу неохота организовывать и координировать. Не в принципе, конечно, а времени жалко. Времени и сил. Квалифицированный он очень человек в своем деле, большой спец. Вот и жалко ему своего времени. А государственные интересы он соблюдает тем, что его отдел имеет на выходе. И если смотреть по выходу, по продукции, то эти самые интересы во вверенном ему небольшом коллективе соблюдаются получше, чем во многих других отделах, где только и делают, что организуют и координируют.
Я работаю с ТК-2, последним законченным вариантом транслятора. Вариант-то законченный, но использовался только на сравнительно простых, типовых задачах, в основном вычислительного характера. В моей программе вычислений почти нет, информация подвергается в основном логической обработке. Программа к тому же большая, сложная. Вот и получилось, что, как только я начал использовать ТК-2, из него сразу полезли залепы и несообразности. Это не значит, конечно, что ТК-2 — халтура.
Просто такую громадную систему программ, как транслятор, невозможно сделать без ошибок. Причем самых разнообразных. Часть из них была, конечно, выловлена на типовых вычислительных задачах. А более глубокие возможности транслятора так и остались необкатанными. Вот мне и пришлось обкатывать их на своей программе.
Я запускаю программу и гоню ее до тех пор, пока она делает то, что нужно. В каком-то месте начинает получаться ерунда. Машина начинает «сходить с ума» и печатает на алфавитно-цифровом печатающем устройстве (АЦПУ) всякую дребедень. Тогда я останавливаю машину и начинаю ловить ошибку. Надо найти то место, ту команду, начиная с которой программа ведет себя неправильно. Когда ошибка найдена, надо понять ее. Здесь могут быть два варианта: или это моя собственная ошибка, ошибка в моем алгоритме, или это ошибка, «залеп» (одно из шикарных словечек зубров программирования) в трансляторе. В первом случае я исправляю неправильное место в своем алгоритме, отдаю перфоленту с программой в телетайпную, чтобы мне ее перебили по новой, и жду следующего выхода на машину. Ну а если ошибка в трансляторе, я здесь сделать ничего не могу. Не могу нн поправить ошибку, ни даже найти ее. Транслятор для меня (так же, как и для всех, кто им пользуется) — черный ящик. Я только знаю, как им пользоваться, а как он устроен, не знаю. Это знают только те, кто его делал. И лучше всех знает Стриженов. К нему я и иду в таких случаях.
Григорию Николаевичу весьма полезно, что я хожу к нему с ошибками. Ведь этим я помогаю ему доводить ТК-2 до кондиции. Да н мне самому это небезынтересно. Моя работа получает некий теоретический, исследовательский привкус. А уж о благородстве такого занятия нечего и говорить. Ведь исправления вносятся, разумеется, не только в мой личный экземпляр ТК-2. Стриженов передает исправление в эталонный текст транслятора, хранящийся в Библиотеке стандартных программ при ЦСУ СССР. А с эталонного текста дублируют транслятор все, кто пользуется им у нас в стране. Поэтому на залеп в трансляторе, на который наткнулся я и который задержал мою работу, не наткнется уже больше никто. Вот какое это благородное и интересное занятие.
Григорию Николаевичу весьма полезно, что я хожу к нему с ошибками. Ведь этим я помогаю ему доводить ТК-2 до кондиции. Да н мне самому это небезынтересно. Моя работа получает некий теоретический, исследовательский привкус. А уж о благородстве такого занятия нечего и говорить. Ведь исправления вносятся, разумеется, не только в мой личный экземпляр ТК-2. Стриженов передает исправление в эталонный текст транслятора, хранящийся в Библиотеке стандартных программ при ЦСУ СССР. А с эталонного текста дублируют транслятор все, кто пользуется им у нас в стране. Поэтому на залеп в трансляторе, на который наткнулся я и который задержал мою работу, не наткнется уже больше никто. Вот какое это благородное и интересное занятие.
Но вот только отладку моей собственной программы это здорово задерживает. Мне и самому поскорее хочется получить окончательную распечатку (здоровый инстинкт любого программиста), да и шефы мои, Борисов и Телешов, под несколько иным ракурсом наблюдают за моими занятиями. Они не знают ни машины, ни программирования, и объяснять им что-либо — занятие бесполезное.
Начальник-неспециалист — явление в общем-то не уникальное. Серж Акимов до перехода к нам тоже работал под началом экономиста какого-то пепонятного профиля. Но тот относился к Акимову как к черному ящику: в дела не лез, подавал на вход, то есть Сережке, машинное время, необходимое материальное хозяйство, а на выходе получал готовые программы. А Борисов и Телешов ведут какую-то нервную запутанную игру. Может, они и сами ее не понимают? Вряд ли. Если все это и анекдот, то уж, во всяком случае, не абстрактный.