7. Витя Лаврентьев
…А чего? Звякнуть Генке, и все дела. Расклад — дрянцо, не тот даже совсем, черти бы его драли. Все ж таки — дембеля мы удалые, и все такое…
Ладно, к кому-то ведь надо, а к нему не так муторно, как к другим-некоторым. Он веселый. Сделает все весело. Или не сделает, так все равно весело. Не будет душу мотать и пузыри от важности пускать, что его о чем-то попросили. Вот эту шантрапу (хоть с двумя портфелями ходи и дочку на цепочке на фигурное катание выгуливай, для меня такие — шантрапа), эту вот кодлу, в шляпах они или без, ненавижу.
Помню отлично, как он тогда разбежался прямо ко мне на пост, где я стоял в шинели до пят и набухших, сырых сапогах. Стоял спиной к вертолетному полю и лицом к складам и тоскливо прислушивался к ноющему плечу, которое терзал ремень. А ремень оттягивал увесистый АКМчик (автомат такой) с примкнутым штыком. Это была смена с 9 до 11 Давно рассвело, так что самое худшее (темнота, от которой хоть караул кричи, как хочется спать) осталось позади.
Ну вот, поправил я в очередной раз сбившийся на правую ягодицу патронташ, прикинул в уме, скоро ли придет разводящий со сменой, а тут из-за склада ГСМ и появился Геныч.
Он бежал ко мне, неуклюже раскидывая коленями грубую материю шинели, и все его растерзанное, карикатурно вихляющееся обмундирование просто вопило, что Генка — шпак, то есть человек штатский, не наш. Он и был уже штатский. Наполовину, правда. Иди нет, на три четверти. Ну а когда уж дошкандыбал до меня, то и выяснилось, что от гражданки отделяют его не какие-то там числители и знаменатели, а вот такие две штуковины: ножны от штыка и парадные погоны. Гена сдавал имущество старшине роты. Он демобелизовывался. Раньше всех нас, так называемых «лиц с высшим образованием». В наших институтах не было военной кафедры, и нас призвали на срочную службу на один год. Положение наше, надо сказать, было двусмысленным. Салажата (молодые солдаты первого года службы) хоть и призывались вместе с нами, но о чем эти пацаны могли толковать с дядями 25–28 лет, которые к тому же должны были осенью демобилизоваться. «Старички» тоже смотрели на нас косо, потому что мы, хоть и увольнялись вместе с ними, служили-то все-таки первый год. Первый и последний. В этом-то и было все дело. Не первые, не последние. Даже не посередке. И у всех на дороге. И даже офицеры — комвзвода, ротные, вплоть до штаба части, не знали толком, что с нами делать. Готовыми специальностями, нужными в армии (шоферы, механики), мы не обладали. Учить нас вместе с молодыми на специалистов связи не имело смысла. Учеба длилась чуть меньше года, поэтому использовать нас после учебы времени уже не оставалось.
Так думали, и гадали, и часами в затылках чесали, а жизнь армейская шла своим чередом, ну а любая неопределенность — это не для нее. Вот и неопределенность с нами кончилась довольно быстро и довольно неожиданно и неприятно для нас. Кончилась тем, что нами (а всего нас было в трех частях, составляющих отдельную бригаду, человек 12–14) стали затыкать все дыры. А что это значит? А то и значит, что стали нас гонять по 12–15 раз в месяц в наряды, и притом в самые тяжелые. Через день — на ремень, через два — на кухню, вот так приговаривала горьковато-бесшабашная армейская присказка. Ну а для нас фольклор обернулся обыденкой. В роту приходили только переночевать. Да и то, что за сон, если на вечерней поверке старшина роты открывал свой кондуит, свою амбарную книжищу и бодрым, зычным голосом начинал (Ну, чистый дьякон! В церкви я не бывал, но по фильмам так выходило): «Слушай наряд на завтра…» И слушали. И после короткого гула разочарованных (а такие были всегда) расходились по казарме, а назавтра снова шли в наряд, и следующей ночью нас в казарме уже не было. Так и ночевали — через ночь.
Две ночи сна подряд — это уже было как нечаянный подарок судьбы или нечаянный недосмотр старшины. Ходили мы слегка осоловевшие от плотных солдатских харчей и недосыпания. Ребятишки некоторые совсем подрасклеились. Лександрыча вывозил природный юмор, приспособляемость (прошу не путать с приспособленчеством!) и частая московская почта. Как будто он делал себе инъекции антиуныния, потому как несерьезности его было столько, что хватало и на других. А несерьезность, если уж видишь, что дело не полоса или просто туговато как-то оно всё — в этом случае просто наипервейшая вещь. Так вот, этой наипервейшей вещи было у него более чем. Ну просто на всех. На шарап. Хватило бы и на меня. Ну да для меня самого это было скорее роскошью, чем необходимостью. Я хоть специально никогда не накачивался, но на пляже раздевался спокойно, было что показать. В общем, парень я физически крепкий, энергичный, «гнилая интеллигенция» — это совсем из другой оперы, не про меня совсем. Ну и там я поагрессивнее даже получался, чем Геныч. Он все старался только уравновесить давление, не раскачивать лодку. Понимал, что это временно, и не раскрывался, не расходовал себя. Это я уже теперь для себя усек. Ну а уж я-то не упускал ни одного случая, чтобы не сцепиться со старичками, со старшиной роты, а то и с офицерами. Ладно, с офицерами-то нам, «лицам с высшим образованием», разговаривать как раз было легко. Так ведь не от них танцевались все наши печки-лавочки.
Ну, так или иначе, а у Геныча к августу обнаружилась какая-то болезнь горла, и его демобилнзовывали раньше, даже без прохождения венчающих нашу годичную службу двухмесячных курсов по подготовке офицерского запаса.
И вот когда он начал рассчитываться со старшиной роты и каптерщиком, выяснилось, что его ножны дли штыка сильно погнуты (где и когда — не суть дело. Скорее всего кто-нибудь из «старичков» незаметно подменил), а парадные, особой твердости материала погоны и вовсе отсутствуют. Мог бы ои, конечно, спокойно обсудить все положение с каптером. Калинчук — солдат второго года службы, мужичок-кулачок, конечно, как оно и положено каптеру, будь-будь, но дело-то плевое, не такое улаживалось, ан… человек увольняется — это уж особь статья.
С паническим видом, радостный и испуганный — все в болтанку, он прибежал в караулку и, узнав, на каком я посту, примчался ко мне. По главе устава, озаглавленной «Обязанности часового», я, понятное дело, не имел права подпускать к себе никого, кроме разводящего и лиц, прибывших с ним. Согласно уставу я должен был сначала крикнуть Генке: «Стой, кто идет?» Если бы он продолжал бежать ко мне, я, даже узнав его, должен был крикнуть: «Стой, стрелять буду!» При отсутствии понимания моих речей со стороны Гены я должен был дать один предупредительный выстрел, а затем… Впрочем, ни до каких ужасов не дошло. Не стал я ему ничего кричать, а подождал немного, пока он добежал до меня, и выслушал его дембельную горячку.
Дело было ясное. Я рассказал ему, в каком месте под матрацем моей койки он найдет парадные погоны, а затем взял его искривленные ножны и отдал ему свои, исправные. Геныч повернулся и, помахав мне рукой, в несколько невероятных прыжков исчез из виду. «Спринтер-шплинтер», «черная неблагодарность» — так и хотелось мне пульнуть ему под пятки, на смазку, но человек увольняется — особь статья.
А в середине ноября по присвоении мне звания младшего лейтенанта запаса убыл на гражданку и я. Генка смеялся, как дите малое, неразумное, печатал строевой шаг на паркете в квартире Короткова (еще один из лиц с высшим образованием), зычным голосом подавал команды «Кру-у-гом!» и «Ле-е-вое пле-чо вперед, шагом м-марш!» и заливался мелким смешком, совсем даже не лейтенантским, а каким-то… Ну шпак, да и только, или, как любил пошутить один из сиповатых и небритых авторитетов дворов моего детства: «Ну что за человек? Ни украсть, ни покараулить».
Да, так вот, все это я отлично помню. Ну, и куда мае теперь с этим добром? Позвоню. Позвоню, и все тут. Оно, конечно, на тройках бы подкатить — выходи, Гена, дембеля мы удалые, а помнишь… а помнишь… ну и все такое, и по коньякам по цилиндрику впридачу…
Ладно, казак, думай не думай, кафтана ни шиша тебе никто за это не купит. Ладно. Как-то выгребать надо. Отсюда и пляши, И к Генке толкнуться — самое милое дело. Черт с ними, с тройками, там поглядим. Выгребать надо.
Он же первый и перья с меня повыдергает, если я сейчас с ним не стелефоню, а он узнает потом, какой у меня расклад был.
8. Геннадий Александрович
Когда Сережа Акимов сообщил мне, что Лиле Самусевич снова не дали магнитные ленты, заказанные нами еще на той неделе, и при этом понимающе ощерился, я не выдержал и сам побежал к завскладом. Я не могу терпеть, чтобы Серж понимающе щерился потому, что это именно я перетащил его на эту работу и обещал ему все такое самое разэтакое к плюс двадцать впридачу. Плюс двадцать к окладу он получил, а вот что касается всего такого и разэтакого…
Я не обманывал Сережку, когда расписывал ему про интересные задачи и неограниченные перспективы. Я просто был рупором Телешова.
Я не обманывал Сережку, когда расписывал ему про интересные задачи и неограниченные перспективы. Я просто был рупором Телешова.
Как только я поступил на работу в отдел Борисова, Телешов (а иногда к нему присоединялся и сам начотдела) стад обхаживать меня со всех сторон и напевать в оба уха сладкие административно-кибернетические сказки. По его словам, системный подход в наше время — все и вся.
Системный подход в наше время, мол (и даже как-то так получилось, что не сам подход, а только упоминание, только воспевание его), совершенно автоматически вывозит в доктора наук каждого, кто в детстве не болел полиомиелитом. Впрочем, к чему надо применять этот самый системный подход и вообще «детали» занимали в его разговорах сравнительно мало места. Воронка его красноречия сужалась каждый раз к одному и тому же пункту: надо набрать людей. Каких, зачем, почему — неважно. Главное — побольше и побыстрее.
Я пробовал перевести разговор на традиционные (то есть разумные) рельсы: что хороших программистов в Москве вообще не хватает, что к каждому нужен индивидуальный подход, что перед отделом нет еще даже четких задач. По крайней мере, они мне были неизвестны. Но сбить Телешова с панталыку (что бы ни означало сие выразительное речение!) было нелегко. Он выслушивал все мои замечания с небрежно-скучающим выражением лица и снова принимался за свое: «Гена, ты теперь руководитель группы, тебе надо расти. Другие берут, а ты что же? Вон у Сизова, у Крамера — каждый день людей оформляют, и все сто шестьдесят — сто восемьдесят, сто шестьдесят — сто восемьдесят… Леонид Николаевич вчера сам у Карцева слышал, как тот Крамеру говорит: «Для вас что, оклады ниже ста шестидесяти вообще не существуют?» Вот так, брат. А мы тут сидим, ушами хлопаем: хороший программист, плохой программист… Ничего, все хорошими станут. На таких премиях, как у нас, любой задумается, прежде чем сачковать».
Я пытался робко заметить, что в таком деле, как матобеспечение, дело не сводится к усердию: нужны, мол, знания, да и склонность некая, таланта вроде, но куда там… При обсуждении любой реальной, имеющей ясный смысл проблемы Телешов как бы глох. Он просто пережидал, пока я почувствую всю никчемность своих замечаний, и иесся дальше. О ставках, которые могут уплыть, о возможности повышения, об укрупнении и разукрупнении… Голос его патетически возвышался, казалось, он говорит о последних тайнах видимой и невидимой вселенной — это был поэт, поэт непонятной мне еще пока стихии.
То, что я не разделял его воодушевления, сути дела на первых порах не меняло. Он брал нахрапом. Завораживал цифрами окладов, названиями должностей, бесконечными горизонтами повышений и продвижений. Мне к тому же немного льстила возможность самостоятельно подбирать людей, с которыми я же должен был и работать. В конечном итоге я этим и занялся. Начал выслеживать свободную инженерную массу и приводить ее на собеседование к Телешову. Собеседование он проводил своеобразно: подробнейшим образом объяснял, как заполнять анкету, затем спрашивал о размере оклада на последней работе. Получив ответ, говорил следующее: «Ну, у нас вы будете получать…» — и называл сумму на десять рэ большую.
О квалификации поступающих и о характере предстоящей работы беседовать предоставлялось мне. Так я пригласил в отдел Киру Зинченко и одного молодого специалиста — Наташу Горлову. Но Телешов, конечно, меня здесь обштопал. За то же время он приволок в отдел не меньше шести-семи «экономистов», научный багаж которых соответствовал разве что должности машинистки. Парочку из них он подсунул мне «для обучения», как было сказано. А остальные по личному указанию Борисова и под недремлющим контролем Телешова занялись вычерчиванием каких-то непонятных разноцветных схем на громадных листах роскошного ватмана.
Телешов ободрял, подгонял, контролировал, бегал с готовыми листами к Борисову, словом, руководил, не щадя живота своего. Потом, правда, выяснилось, что выставка, к которой готовились плакаты, не состоится, и разноцветные рулоны неряшливой грудой легли на верхней полке углового шкафа. А группа Телешова снова занялась лихорадочной деятельностью, составляя какие-то отчеты, конспекты, рефераты, и все это, как мутная, но полноводная река, неслось в не известном никому направлении. «Экономисты» Телешова были, видно, люди поднаторевшие и о направлении гадали не очень. Не все, но большинство.
А люди в отдел все прибывали. И вот, сначала как бы случайно, обмолвкой, а потом все чаще и определеннее группа Телешова стала называться лабораторией (в разных фирмах разные названия, у нас в институте группа входит в лабораторию, а лаборатория в отдел). Для того чтобы в отделе возникла новая лаборатория и чтобы кого-то утвердили ее начальником, нужен специальный приказ по институту. Приказа такого не было, но в отделе Телешова упорно называли начлабом, то бишь начальником лаборатории.
Во всем этом не было бы для меня ничего драматического (как говорится, чем бы дитя ни тешилось…), если бы не то, что моя группа, тоже не официальным, а каким-то плавным, само собой разумеющимся манером стала считаться частью лаборатории Телешова.
Телешов стал меня контролировать, спрашивать, что я делаю и когда закончу. Без конца придумывал все новые и новые формы отчетности на меня самого и остальных программистов. Это были странные, призрачные, как сон, отношения. Мы как бы разыгрывали некую игру, исполняли известный только нам двоим ритуал или танец. У Телешова официально была точно такая же должность, что и у меня. Я, как и все в отделе, это знал, и Телешов знал, что я это знал. Тем не менее регулярно, тоном, не допускающим возражений, он спрашивал у меня, как продвигается отладка, выполняются ли графики и личные планы работ, где находится та или иная из отсутствующих в данный момент в комнате программисток.
Телешов на десять лет старше меня. Он смотрит на меня с убийственной серьезностью. Смотрит в упор и ждет ответ. Что прикажете делать? Приходится отвечать. Отвечать, на ходу решая сложные проблемы популяризации, потому что специальной терминологии собеседник не понимает. Отвечать, понимая, что вся деловая часть ответа бесследно тонет в нейронах телешовского мозга, тонет, не вызывая ни малейшего изменения их структуры.
И хоть бы он помогал делу. Тогда черт с ним и с его карикатурно-бонапартистскими замашками. Наконец, если Борисову нравится считать Телешова начлабом, пусть считает. Но ведь он не помогал. Он антипомогал. А попросту говоря, мешал. Мешал настойчиво, изобретательно, с энергией, достойной лучшего применения.
Политес наш вокруг все видели и, естественно, понимали. Уж насчет чего другого, а в таких делах все почему-то доки и специалисты. Понимал это и Серж Акимов, понимал и понимающе щерился. А вот это было мне и вовсе неприятно.
Поэтому, когда я ворвался к завскладом, я был уже в полной кондиции. Потрясая невыполненной заявкой, я запасался уже воздухом для длинной и запальчивой речи, но реплика завскладом сделала эти приготовления ненужными.
Олицетворяя непонятую резонность, он перевел взгляд с заявки на меня и голосом мученика проскрипел:
— Ведь ко мне уже приходили с этой заявкой. Я же уже сказал ясным языком, что нужна подпись начальника отдела.
— Так вот же подпись, — сказал я торопливо, указывая на подпись Борисова, — Леонид Николаевич с самого начала подписал. Что же вы, не видите, что ли?
— А при чем здесь Леонид Николаевич? — совсем загрустил непонятая резонность. — Вы мне подпись начотдела принесите, а Борисов, насколько мне известно, пока только начальник лаборатории.
— Как же это? Как это? — заквакал я, теребя в руках ставшую вдруг противной и даже ненавистной свернутую в трубочку заявку.
— А вот так! — кратко, но содержательно ответствовал завскладом, и аудиенция была окончена.
Я мог бы сказать, что почувствовал себя дураком, но к чему так смягчать ситуацию? Ведь я и был им. Отбивался, как мог, от квазиначальника Телешова, находящегося под эгидой Борисова, и просмотрел элементарный, хотя и совершенно невероятный переплет событий: Борисов тоже оказался квазиначальником. Долго не раздумывая — уж слишком сильны казались мои козыри, — я подошел к столу Борисова.
— Леонид Николаевич, — начал я, сдерживая голос, дрожащий от предчувствия перемен, — завскладом лент не дает, говорит, подпись начальника отдела на заявке нужна.
— А вот мы сейчас выясним, как это он не дает, — спокойно произнес Борисов и, подняв трубку внутреннего телефона, набрал три цифры. — Андрей Харитоныч? — заурчал Борисов в микрофон. — Ты что же это людей от меня с заявкой обратно отсылаешь… Что? Как же это не знал? Приказ еще вчера подписали. Что? Тебе принесли только что? А, ну это другое дело. Спасибо, дорогой, спасибо. Да вот, понимаешь, двигаемся помаленьку. Вот, вот. Сам понимаешь, двигаемся, надо — значит, надо. Ага, ну, давай, и тебе всего.